Sundown & 666 : Жизнедеятельность

Бабушка перевернула страницу и продолжила чтение:
- ...и это продолжалось 900 дней. 900 дней Ленинград был отрезан от всего остального мира, и все же город жил и боролся с немецко-фашистскими захватчиками. Зима 1941-1942 годов выдалась необычайно холодной, в городе быстро закончились запасы топлива и продовольствия, начался голод. А город был блокирован плотным кольцом фашистских оккупантов, которые, будучи разъярены до предела непрекращающимся сопротивлением мужественных жителей, поклялись стереть его с лица земли. Но Ставка Верховного Главнокомандующего не оставила в беде колыбель трех революций и по льду Ладожского озера была налажена Дорога Жизни, через которую в осажденный город тянулся тонкий ручеек с продовольствием и медикаментами. Враг непрерывно бомбил Дорогу Жизни, но Воля к Победе и крепкий дух советских людей помогли им выстоять и продолжать снабжать город жизнью.
Все жители получали блокадный паёк: рабочие и служащие по 250 граммов хлеба в день, иждивенцы и дети – по 125 граммов...
- А кто такие иждивенцы? – перебила внучка, приподнявшись на локтях в обширной бабушкиной кровати.
- Иждивенцы... Ну, это пенсионеры, так, наверное. Неработающие, вроде того.
- А наш дедушка тоже воевал в Ленинграде?- живые детские глаза в очередной раз уставились в небольшую пожелтевшую фотографию над кроватью.
- Да, Машенька. Он тоже там воевал, - у бабушки привычно навернулись слезы на глаза, обрамленные декоративной решеткой морщин, - он служил в секретной разведке СМЕРШ и ловил немецких шпионов и предателей-провокаторов.
- Шпионов? Интересно как! Расскажи, а?- внучка обрадовалась очередному поводу продолжить разговор и отдалить столь нелюбимое время сна.
- Ну, я-то точно не знаю, как там что было... Еще до того, как началась блокада, меня вместе с твоей мамой эвакуировали оттуда за Урал. Мама была еще совсем маленькая, вот прям как ты сейчас. Там я стала работать на заводе, мы делали снаряды и патроны для Победы, но дедушку я так больше никогда не увидела... – слезы закапали чаще. – Не пришлось… Он погиб смертью храбрых в марте сорок второго...- бабушка достала огромный клетчатый платок и промокнула подслеповатые глаза.
Внучка тоже стала всхлипывать, старательно растирая тонкими пальчиками сухие глазенки.
- Ну расскажи хоть что-нибудь... У нас в классе скоро урок памяти, все будут рассказывать о своих дедушках, как они воевали...
- Ох, что же тебе рассказать... Ну ладно, дай вот подушку я тебе поправлю…. Вот пока я еще там жила, покуда не уехала, дедушка вместе с товарищами раскрыл заговор шпионов. В городе жили предатели советского народа, днем они работали на фабриках и заводах, а по ночам, в комендантский час, зажигали фонарики у больниц, заводов и продуктовых складов чтобы фашисты прилетели и разбомбили их, и тогда стало бы негде лечить больных людей, кормить детей и женщин и ковать оружие для победы над проклятым Гитлером. А дедушка их выследил, за это ему от самого товарища Сталина орден дали.
- А кто такой товарищ Сталин?
- А товарищ Сталин, Машенька, он был самым главным командиром, Генералиссимусом и Верховным Главнокомандующим. И потом выиграл войну, он победил всех немцев, – бабушка продолжала экскурс в историю
- И Гитлера?- недоверчиво спросила внучка
- И Гитлера конечно тоже. Ведь он был главный злодей и фашист. Но если бы не такие герои как твой дедушка, то мы бы никогда не победили врага.
- Вот здорово! А можно мне посмотреть на дедушкин орден?
-Нет, Машенька, нельзя. Он остался вместе с дедушкой, там, в Ленинграде.
- И что, орден тоже похоронили?
- И орден тоже похоронили.
- Жалко... Я бы его в школу отнесла, показала бы учительнице. Мне бы все завидовать стали, – мечтательно представила внучка.
- Ой, да ты расскажешь про то, как дедушка шпионов поймал, тебе и так все завидовать будут. Больше, может быть, такого дедушки ни у кого и не было.
- А я не знаю.
- Да не было, не было, точно тебе говорю. Так что не переживай, а ложись-ка лучше спать. Уже пора.

..........

Холодно. Уже который день. И вьюга постоянно. Вот так точно сдохнуть можно, и не похоронят по-людски. Дома сдохнешь – так и будешь лежать скрюченный, печка потухнет, и сам застынешь, а на улице, так за пять минут снегом заметет, вообще никогда не найдут.
Он поежился, подумав о том, что скоро придется идти в это белое крошево, и направился к печке – хлебнуть горяченького чаю. Хорошо хоть чай не морковный.
Потом он рассовал по карманам нарезанный на небольшие куски хлеб, пару банок тушенки, небольшой мешочек с дрянной мукой, сунул ломоть за пазуху, чтобы не замерз – а вдруг приспичит пожрать по дороге? – как мерзлый-то грызть? – взял пустой мешок, закрыл на оба замка дверь и вышел на улицу. Знакомый маршрут преодолел за каких-нибудь пятнадцать минут, успев за это время изрядно замерзнуть. Поднявшись на третий этаж, постучал в дверь условленным сигналом.
- Принес? – жадно спросил донельзя худой мужчина.
- Показывай, - небрежно бросил он вместо ответа, отодвинул его плечом и зашел в квартиру, где было немногим теплее, чем на улице.
На столе лежали изделия из золота. Старинный крест, ценность которого была видна сразу, несколько цепей и цепочек, десяток разных колец, ожерелье с какими-то камнями и более дешевые серебряные украшения – такие же цепочки и кольца. Отдельно стояла пара массивных подсвечников. «Оп-па, а ведь это же Ионов крест, которым Ивана Калиту на княжение венчали. Вот это вещь! И где он ее спер, интересно?»
- Это все? – так же небрежно спросил он.
- Да, пока все, пока больше нет, но скоро будет еще, - зачастил человек, шаря глазами по его фигуре в поисках оттопыренностей.
- Барахло конечно, но ладно… так и быть, все заберу. Хотя я ж тебе говорил – только золото надо. За крест даю две банки тушнины – за остальное краюху и полкило муки. В следующий раз за такое дерьмо и полкраюхи не получишь. Понял?– и начал вынимать из карманов куски хлеба, успевшие промерзнуть насквозь. Выставил на тот же стол две банки в промасленной бумаге.
- Понял, понял, будет... Как скажешь, так и будет, все будет... – человек не сводил глаз с вожделенной еды.
- Ну все тогда. Значит, в следующий раз, - процедил он, сгреб в мешок все, что лежало на столе и направился к выходу.
Подходя к дому, вспомнил, что надо бы получить хлеб по карточке. Хоть он и не был нужен, приходилось поддерживать образ простого блокадника и отстаивать многочасовую очередь, чтоб получить свою пайку и не вызвать лишних подозрений. Он осмотрел одежду – драное пальто, какая-то шаль, укутывающая голову и почти все лицо, подумал: сойдет, и свернул к булочной. Мешок немного оттягивал руки, но это была приятная тяжесть.
Как обычно, у булочной толпился народ. Очереди за хлебом занимались еще с вечера, дети и старики мерзли всю ночь, чтобы получить пайку и успеть принести ее домой до того, как старшие уйдут на работу. Но часто случалось и такое, что очередники падали в голодный обморок, а то и замерзали в снегу, если никто не поднимал на ноги и не совал в рот крошку-другую хлеба, отломленную от своей пайки.
Он пристроился к очереди и от нечего делать стал слушать разговор двух стоящих перед ним ветхих старух.
- ...а вчера-то, вчера. Зинка из соседнего дома-то, знаешь?
- Как не знать, знаю...
- Ну так вот, у нее ж маленький то был?
- Ну а как не быть, был.
- Во! То-то и оно, што был. Убила она его, сварила в чайнике да и съела.
- Да ты што, Петровна! Это ж мать! Да ну, брешешь поди.
- Это я брешу? Это я брешу? Вот тебе истинный крест! Говорю тебе, вчера забрали ее, приезжали из откудова надыть... А потом и нам еще сказали, за што ее, забрали-то. Вот и сказали – убила она его, ребенка-то, и съела. Нашли, косточки-то. Вот вить до чего народ-то довели проклятущие, а?
- Ух, отольются Гитлеру наши слезки. Дожили, Петровна, а? И вить как осудить-то ее? Кормить ребенка все равно ж нечем поди было, а? Он жеж вить у нее грудной еще был-то?
- То-то и оно, што грудной младенчик еще. А у ее самой откудова молоко-то? Она уже потом-то этим вот так и сказала, говорит мол – не могу смотреть, как ребенок плачет, вот, мол, так и так, лучше и самой умереть, чем мучацца-то так.
- А у нас бабы-то говорят, что ковой-то во дворе нашли.
- Ну и што ж – нашли. Вон сколько таких каждый день находют. Твой сосед вон пошел на за водой-то на Неву да так во дворе чуркой и повалился. Замерз сердешный.
- Нет, нашли, говорят, бабу, а ноги у ей отрублетые. Вон оно как. Говорят, што эта…как его..а! Людаеды у нас в городе завелись.
- Да ты што? Господь с тобой!
- Да ей-бога. Тоже приезжали откудова-то. А Семеновна услышала, што ли. Она-то брехать не будет.
- Ну да, Семеновна не будет как жеш! Да она соврет недорого возьмет. Одно слово дура-баба.
Он уже с отвращением дослушивал никчемный разговор двух старух, явно на 90% состоящий из вранья. «Стоят да выдумывают, языки чешут», подумал он и с внезапной злобой мысленно пожелал им сдохнуть. Но тут очередь дошла и до этих старух, и они осторожно сунули в маленькое зарешеченное окошечко свои хлебные карточки. Следом подошел он, забрал пайку и отправился домой – теперь уже точно домой.
На следующий день он отправился в другое место. В этот раз идти пришлось дольше, он даже зашел в какой-то подъезд, достал из-за пазухи и сжевал половину взятого с собой хлеба. Еда дала драгоценное тепло. Только после этого, отдышавшись, он продолжил свой путь за очередной порцией золота. Но в этот раз до нее дойти было не суждено. Он свернул в проходной двор и был остановлен чудовищным ударом обуха в лоб. Шаль все же несколько смягчила удар, он только упал, но даже не потерял сознание. Хотелось крикнуть, но крик застыл в горле. Следующий, более сильный удар, на этот раз острием топора, выбил из него жизнь.
..................
Очередь у булочной ничуть не изменилась по сравнению с вчерашним днем. Казалось, люди так и стояли в том же порядке.
- Петровна! Наклонись-ка сюды, чаво скажу-то.
- Ну говори, чаво надо-то.
- Хлеб-то получим, да пойдем к Зойке сходим. Вчера такое, такое было....
- Чаво было-то?
- Чаво, чаво. Зойка рассказала. Она домой-то идет, уже в подворотню-то свернула, а там лежит чевой-то. Она подойди да посмотри. А там мужик лежит. Да безногий еще. А рядом хлеб валяется. Кусками. Вот те хрест святой, ей-бо не вру. Мужик-то мертвый, а рядом хлеб. Вон оно как бывает! Да хлеба-то столько, поди в очереди месяц стоять надо. Вон, она и говорит – бери Петровну да ко мне приходите.
- Да ты што... Вон оно как... Ну а што, она ж всю жизнь в церкву ходит, видать, услышал отец-то наш... А мы-то с тобой, прогневили ево видать чем...

................................

Клетка была заперта на большой висячий замок. В ней сидел один человек. Такая роскошь объяснялась просто – человек был клиническим сумасшедшим убийцей, причем самым настоящим. Никто не знал, как долго он здесь сидит. По праву он мог именоваться самым старым жильцом института им. Сербского. От суда и вероятного расстрела его спасло врачебное заключение, в котором говорилось, что он за свои поступки отвечать не может, а посему подлежит не суду, а лечению с соблюдением мер предосторожности. Вот эти меры и соблюдались, даже несмотря на то, что, во-первых, человек был уже пожилого возраста, а во-вторых, после давным-давно перенесенного обморожения у него отказали ноги. Из-за непонятной прихоти природы, казалось, сила ног у него перешла в руки – толстые, перевитые даже не веревками, а канатами синеватых вен мускулистые конечности находились в постоянном движении. Санитар отпирал клетку, ставил на пол миску с едой и пододвигал ее к нему палкой.
Человек не поддавался никакому лечению. Да и лечения-то не существовало, даже светила психиатрии были поставлены в тупик. Они сыпали мудреной латынью, давали один и тот же диагноз и уходили. Обычный персонал продолжал пичкать его убойной химией, по привычке. «Чтоб поспокойней был да покрепче спал»- шутили они, вгоняя очередную лошадиную дозу сульфазина в мощный бицепс. Другие известные способы не помогали совсем, а взять и уничтожить психа не позволяла врачебная этика и страх перед какой-нибудь внеочередной проверкой.
Человек не ел практически ничего, кроме мяса. Хлеб, овощи, каши и прочие небелковые продукты оставались нетронутыми либо, чаще всего, он разбрасывал их по клетке и топтал ногами. Зато мясо, рыба, внутренности – даже подпорченные – съедались моментально. Он не брезговал ничем. Кости, жилы, чешуя – все отходы с кухни приносили ему. Так повелось с давних пор. Неоднократно санитары видели, как человек ловил и ел тараканов, а когда у него наступало некое просветление между дозами сульфазина – он рассыпал на полу хлебные крошки и садился рядом, превращаясь в статую. Рядом с клеткой была открытая зарешеченная форточка, и очевидно, он надеялся приманить какого-нибудь неосторожного воробья. Это ему удавалось – санитары не раз и не два находили разбросанные по клетке птичьи перья.
Клетку чистили раз в месяц.
Санитар подвинул миску с едой, услышал радостное мычание и принялся сгребать мусор в кучу. Человек довольно урчал обгрызая вареную говяжью кость, жадно чавкал. Санитар вздохнул, закончил выметать грязь из угла, обернулся и палкой указал в угол. Человек с довольным уханьем, словно обезьяна, пополз на руках на чистое место, облизываясь и отрыгивая. Санитар прошел мимо и в какой-то момент оказался слишком близко от него. Тут же руки взлетели в воздух и, обхватив палку, резко дернули. Санитар, не успевший отпустить ее, мешком свалился на пол, и на его горле сомкнулись страшные жилистые лапы. Оно тут же и хрустнуло, исторгнув лишь слабый хрип. Тело дернулось, ударило пятками о пол и затихло.
На следующий день местный патологоанатом выписывал сразу два заключения о смерти. Одна наступила в результате асфиксии, вторая – в результате заворота кишок и внутреннего кровотечения, вызванного съеденными двадцатью килограммами сырого мяса.