Авель : Сиам

Серые люди, торопливые – увидевшие пустые места, неуклюжие с багажом – в полслова извиняющие задевших, безразличные и уставшие навьючены баулами с пирожками и пивом, охрипшие – тугим голосом в надрыв продают прессу, все скопом вялы, скупы на мимику и щедро морщинисты, одного возраста и поклажи неторопливо заполняют вагон. Седоватый расплылся напротив и шуршит газетой, пара пенсионеров свила в углу гнездо из пакетов и сумок и в уюте теребит семечки. Электричка дергается, скрипит и обтирая мокрый перрон начинает ползти вдоль столбов и заборов депо. Мне кажется, мрачный вагон приютил всю неизбежность никчемной человеческой жизни и, окунаясь в это уныние, я хочу стать пустым и гулким как молочный бидон. Ржаветь где-нибудь в людном месте, цеплять проходящих распахнутой, мерзко скрипящей крышкой с отвисшими губами резины. Ловить горловиной сквозняк и жалобно завывая пережевывать в стоны и штольный гул. Хочу, что бы меня стаскивали с пути, волочили на помойку или сдавали в утиль, в уверенности, что мое смирение каждый раз будет возвращать меня на прежнее место.
Уже сумерки, но свет в вагоне так и не включен. Читать невозможно. За окном все та же октябрьская безысходность. Электричка все время останавливается, пропуская встречные поезда, меняет на остановках пассажиров, долго стоит посреди заболоченного леса и кажется, никогда и никуда не приедет. Все оживают только при проверке билетов хмурыми и сосредоточенными контролерами и появлении цыганок, которые ввалившись в утробу вагона стали рассаживаться по скамейкам, тесня пушистых старушек, недовольную сизую тетку и унылого старика, вцепившегося узловатыми пальцами в грязную, оплывшую на коленях сумку. Люди нехотя ерзали по скамьям, вжимаясь в стенки вагона и брезгливо сторонясь шумной толпы черноголовых, смуглых, каркающих чужим и громким языком мешающих незнакомыt слова с русскими названиями магазинов, станций и режущего уши родного матерка. Рассевшись и отдышавшись, они распаковывают свои тюки и свертки, достают вещи, галдя, рассматривают этикетки, застегивают молнии и грязными ногтями поддевают нитки швов.
Через три часа я выхожу на платформу. Сломанная скамья, фонарь, перевернутая урна, семенящий куда-то ободранный тощий пес, и пара попутчиков уже растворившихся в темноте.
В доме холодно, пусто. Кажется он вовсе не рад моему приезду. Печь дымит и не хочет топиться. Снова потек кран. Что-то падает на чердаке. Дом ворчлив и недоволен. Он не любит, когда я навещаю его один.

Мне неизвестно время ее приезда. Она просто появляется. Смотрит на меня. Улыбается и говорит:
- привет, я тебя люблю.
И смотрит. Стоит у порога и смотрит, как я застыл от неожиданности в какой-нибудь нелепой позе и начинает смеяться.
Я прижимаю ее к себе. Целую волосы. Теплые губы и холодный нос.
Мы пьем чай. Она греет ладони, забавно растопыривая пальцы держа кружку. Мы улыбаемся и смотрим друг на друга.
Я приношу дрова и растапливаю печь. Мы надеваем толстые свитера, собираем подушки в кучу, забираемся в дальний угол огромной кровати и долго- долго лежим, обнявшись и слушая старый дом. Видимо довольный, он спит. Засыпаем и мы незаметно в мягкой уютной тишине.
Утром я жарю блинчики и грею у печки ее любимые шерстяные носки. Она покачает головой и скажет, что я ее подкупаю.
Мы гуляем вдоль озера. Смеемся над рыбаком в глупой желто-красной резиновой лодчонке похожей на уличный детский бассейн. Собираем уже подмороженный крыжовник на заброшенном хуторе. Он холодный и сладкий. Долго идем по лесной дороге петляющей между скал. Мы устали и нас подвозит к дому жизнерадостный егерь. Он говорит, что мы выглядим счастливыми и беспечными.
Ужинаем на веранде. Я выношу столик и старые плетеные кресла. Кутаемся в пледы, я читаю вслух Керуака. В саду перед нами старая яблоня. Длинные сухие ветви поддерживают воткнутые в землю рогатины. Давно никто не ждет от нее плодов и последние годы она радует нас лишь своими удивительными цветами. Мы вспоминаем как красива она весной и становится немного грустно.
Ночью она говорит, что счастлива. Я приношу желтые хризантемы. Я не знаю названия любимых цветов. Но когда она вдыхает аромат нежных бутонов и ее небесного цвета глаза светятся радостью и теплеют, я понимаю, что можно совершенно обыденно не заметить ее – удивительное и простое чудо. Промчатся куда-то по своим опостылевшим делам. Задумавшись о кредите в очереди за кофе безучастно-рассеянно рассматривать ее перед собой. Выходя из дверей встретиться с ней взглядом и вспомнить, что уже время продлить абонемент.
Я говорю о своей клятве. Она смеется и отвечает, что я как ребенок. Я прошу выслушать меня.
- Самые красивые и важные слова рядом с тобой кажутся жалкими и пустыми. В моей клятве их семнадцать. Семь нельзя и десять обещаний. Весной ты болела. Я посадил маленькое дерево и поклялся. Если оно перестанет цвести и погибнет, значит, я изменил своему слову и не вправе жить с этим. Самым страшным наказанием для меня станет одиночество. Жить без тебя. Это все.
Она гладит меня по голове.
Внимательно смотрит на меня и плачет.
Она улыбается.
Я вытираю ее горячие слезы и целую глаза.
Засветло она уедет, как всегда, не разбудив меня, и я хочу всю ночь лежать рядом и смотреть, как она спит, чуть посапывая, по-детски сжавшись клубочком, но засыпаю окутанный спокойствием и безмятежностью.
Утро вяло царапается в окно. Дом уже остыл. На столе цветы и зернами кофе выложена надпись - ты мой.
Собираю вещи. Завтракаю. Вешаю на дверь замок.
Лужи в корочках льда. Холодно и неуютно. Кажется что все вокруг испачкано серым липким и отвратительным. Голова почему-то кружится и я с трудом разбираю, что впереди. Спотыкаясь о мерзлые куски грязи, свернул не в ту сторону. Сжимаю руку, но не чувствую ее теплой ладони. Знаю, что много моих дней теперь застынут пустотой. Я снова буду предан наивности, глуп и доверчив. Бессмысленно кивать и смеяться вместе со всеми. Давать в долг и помогать в чужих срочных делах. Мучить недовольный дом. Снова и снова выкидывать увядшие хризантемы. Красить известью яблони и ждать. И эта дорога станет единственной надеждой встретить ее снова. Когда-нибудь снова, когда вокруг будет снег или первая мать и мачеха зажелтеет в россыпи старых листьев, а может быть после короткого ненастного лета, в новой осени.