Станко : Осень. Перрон.

I

«Цок-цок-цок», - пели и вызванивали каблучки по асфальту перрона, блестевшего слезинками дождя. Серый вокзал, осунувшись, наблюдал за фигуркой в плаще. А каблучки пели и вызванивали, словно говорили: «Спешу-спешу-спешу». Второй, третий, четвертый, вот он – пятый! Прикосновение теплой руки к металлу вагона, каблучка – к ступеньке. Она уже внутри: вот дверь, печка, проводница…
- Девушка, Вы куда? Ваш билет?
- Это пятый вагон? Пустите же меня, я на минутку!
Окно, дверь, полка. Первое купе, удивленный дед с седой бородой, девочка-школьница с настороженной мамой, а вот и он – вредный, противный, любимый мальчишка.
- Успела, - протянула она со вздохом и опустилась на полку купе.
Он удивленно вскочил, непонимающе смотря на неё, и рот его удивленно приоткрылся, прошептавши её имя…

II

Вокзал жил своей шумной суетой, суетой встреч и прощаний, разлук и свиданий. Он едва прощался с одним поездом, как в объятия ему шумно пыхтя бросались уже несколько новых. Сейчас он прощался со старым другом-поездом, который вырвется сегодня из бесконечности степей и побежит к дальним городам Полесья, уже в который раз. А на перроне, возле его друга-поезда, стояли двое чудаков-влюбленных, томимые чувством разлуки и безысходности…
Говорить ни о чем не хотелось, хотелось стоять вот так целую вечность. Её милые нежные руки обвивали его за плечи, не решаясь отпустить от себя. Она отбросила всякие условности бывшие до этого и, казалось, что еще чуть-чуть и Счастье само свалится с неба к ним в руки…
А я стоял как истукан, то пряча руки в карманы, то испуганно обнимая её за талию. На лице моем блуждала глупая улыбка блаженного, и лицо это ничего не отражало. И ещё я отчаянно пытался заглянуть в её глаза и понять… Эх, если бы молодость знала, если бы старость могла!
А она прятала свои глаза, прятала у меня на груди и я лишь потом понял, что она прятала от меня свои слезы и чувства. Но почему?! Ведь я же знал, даже был уверен, что она неравнодушна ко мне. Знал, но сомневался. А в чем?! В чем можно было сомневаться??!

III

Легкий ветерок шевелил полы ее черного плаща, запутывался в них и перебрасывался на меня, пытаясь расшевелить окаменевшую душу. Строгий черный плащ и белое лицо. Лед и огонь, печаль и радость, хрусталь и шампанское, Эрос и Танатос – все перемешалось и перевернулось с ног на голову. Белое лицо и бусинки слез. И угасший взгляд…
Улыбка, и еще улыбка… Вот парень, смотрящий на нас и вспомнивший, наверное, свою девушку, вот пожилая пара – добрая улыбка, говорящая: «Счастья вам, детки». И Счастье, вот оно, рядом. Протяни руку и достанешь. И все просто и ясно. И все хорошо и спокойно. Струна. При чем тут струна? Впрочем, рифмуется душа. Душа, струна. Душа моя натянута как струна.
Удар по нервам! И еще удар – воспоминанием! Летит в тартарарамы душа. Вот она - девушка, рядом, твоя … и чужая. Не ври себе, себе не врут, ты ей не враг, но впрочем - и не друг. Ты ярко помнишь, кто ее друг. Не забыл, не простил – отпустил.
Это был последний шаг к Любви. Ты отступил, а она шагнула. Шагнула смело, отчаянно, не так как ты – довольствовавшийся полушагами. Полшага – разве это путь? Обида гложет сердце. Ты же проиграл, признайся честно. Не ври себе, не ври! Проиграл, несмотря на всю видимость победы. И ты вдруг понял этого римского полководца из учебника истории: «Еще одна такая победа и я останусь без армии». Пиррова победа… А я останусь без души, без чувств. Душу в камень, в железо, в кристалл!

IV

Лязгнули буфера, и поезд тихо двинулся из объятий вокзала. Листок клена качнулся и упал с перрона на блестящие рельсы и тотчас его накрыло колесо поезда…
- Прощай. Не скучай, я скоро приеду. Спасибо, что пришла проводить.
Приедешь. Куда ты приедешь? Кто возвращается на пепелище. Мосты сожжены и путей возврата нет.
- ДО-СВИ-ДА-НИЯ! Ты слышишь – досвидания, иначе я просто убью тебя! ДО-СВИ-ДА-НИЯ!
Ничего больше не смогла произнести. А так много хотелось произнести, так долго хотелось каяться во всем, во всех грехах мира сего и говорить-говорить-говорить, и видеть, что слушает и верит, слушает и любит, и будет с тобой… Готова была принять на себя все грехи мира и верить, что примет и простит, а смогла лишь оно слово - ДО-СВИ-ДА-НИЯ…
А поезд уходит, уходит, уходит… Поздно что-либо менять. Боже мой, я сойду с ума, если она посмотрит на меня глазами полными слез. Милое, родное, заплаканное лицо. Такое родное-родное. Я тебя лю….. Нет! Поздно, уходит поезд, уходит моя любовь. Последнее прикосновение рук. Прощай! В два вздоха, в два взгляда, в два отчаяния – прощай!
Живая рука и мертвое железо вагона. Холодно. Холодно руке моей от застывшего металла вагона. Быстрее, в купе! Забиться на полку, уснуть, забыться…
- Проводил, молодой человек, любушку-то?
Это мне? Мне. Проводил. Навсегда. Назад, быстрее, что же я делаю!!!
Проводница понимающе уступает свое место у открытой двери. Вот она, одинокая фигурка в строгом черном плаще на ошалевшем от ветра перроне. Идет, ничего не видя за слезами. Тупик. Выпрыгивай, немедленно! Вернись к ней, подхвати её на руки, высуши её слезы поцелуями! Ты! Трус, гордец, ничтожество!!!
Не лицемерь, к чему твое глупое помахивание рукой из уходящего поезда. Она не видит его за слезами, да если бы и видела, то не поняла бы. К чему? Зачем? Стоп. Тишина. Пустота. Пустота твоей души. Все, не могу больше. Забыться и уснуть. Уснуть…

V

Ветер по-прежнему шевели её плащ и русые волосы. Слезы уже вовсю струились по ее щекам, прятать их было уже не от кого, и она даже не пыталась их остановить. «Цок-цок-цок», - выбивали каблучки по асфальту, но каждый удар туфельки уже не приближал, а отдалял и больно бил по душе. От упавших слезинок растаял последний весенний бурый снег. Растаял, чтобы на его месте взошла зеленая трава. Ветер бросил ее кудри и попытался высушить ее слезы. Она лишь вяло отмахнулась от него и взглянула на исчезающий вдали поезд с родным пятым вагоном.
Господи! Ну за что?! За что она так страшно наказана? За что он ее бросил? Нет! Неправда! Это она его бросила. Она выиграла, несмотря на всю видимость поражения. Выиграла! Да лучше бы уж проиграла… Тянет и манит к себе стальной блеск рельсов…
Кленовый лист упал на блестящие от солнца рельсы, и его тут же накрыла черная тень железных колес… Испуганный тепловоз хрипло завизжал тормозами и инстинктивно прикрыл глаза-фонари…