Франкенштейн (Денис Казанский) : Живодер

Она стояла на остановке и курила, безразлично глядя в проносящийся мимо поток машин. Ветер гонял по асфальту поземку и норовил нагло залезть ей под юбку, трепал сожженные перекисью волосы, резал лицо. Она выглядела жалко в своей черной коротенькой курточке, одна-одинешенька, никому сегодня ненужная. Маленькое бледное тельце на трассе с тоненькой, умирающей сигареткой. Потасканная блядина, проглотившая черт знает сколько спермы в ближайшей лесополосе.
Я проехал немного дальше, так что она сначала не поняла, что я за ней, и продолжала стоять на месте. Потом, когда я вышел из машины, повернулась ко мне. Пошла навстречу, виляя жопой. Может быть, хотела понравиться.
- Сколько ты стоишь? – спросил я, стараясь вложить в слова как можно больше презрения.
- Смотря что ты хочешь – она бросила окурок в лужу, подернутую тонким прозрачным льдом.
- Я хочу порезать тебя на ремни – честно признался я.
- Идет – она изобразила слабое подобие улыбки, и мы направились к машине.
Должно быть, она испытывала ко мне отвращение. Я из разряда «старичков», а бляди таких не любят. Одна шлюха долго рассказывала мне, как ей неприятны седые виски и морщины, я был пьян и долго хохотал, а потом оторвал ей башку к чертям собачьим.
Девчонка села ко мне в машину. Положила сумочку на коленки. На вид ей было лет семнадцать, но я понимал, что это косметика делает ее старше. Обкусанные ногти, облупившийся лак, серебряное колечко на безымянном пальце. Я слишком много в своей жизни видел таких тварей. Кажется, где-то на ее теле может отыскаться маркировка «ПТУ №57», либо клеймо, как у скотины. Было бы здорово, если бы их маркировали, как в немецких концлагерях. Блядь номер такой-то…
Пока мы ехали, она молчала и смотрела вперед. Ее не слишком волновало, куда ее привезут. Я не лез к ней с расспросами. Про нее и так все было понятно, не было никакого смысла что-либо спрашивать. У всех придорожных дешевок есть Великая Мечта – избавиться от героиновой зависимости, вылечить сифилис, бухать в дорогих кабаках, выйти замуж по любви, носить меха. Они все одинаковые. До такой степени, что каждый раз, когда ебешь очередную суку, возникает ощущение дежа вю. И эта рвань… Пусть лучше она молчит, короче говоря.
Я привез ее в дачный поселок. Милое местечко в летний период, и до невозможности мрачное теперь, когда облетевшие деревья похожи на скрюченных ведьм, а небольшие одинаковые домики холодны и пусты. И даже видно кладбище на соседнем холме, подступившее уже к самому обрыву.
В таких местах всегда все и случается. СТРАШНОЕ - как говорят по ящику в смешных передачах про серийных убийц. Это место особенное. Здесь в навозных кучах закопаны мертвые люди. Трупы тут повсюду, лежат в земле, прорастают огурцами и земляникой. Их лица опутаны свежими корнями. В их телах роют ходы трудолюбивые черви. Не приведи Господь, кому-нибудь вскопать мои кишащие опарышами шесть соток.
- Меня зовут Наташа – неожиданно сказала шлюха, глядя на мой обшитый шифером домишко – если для тебя это что-то значит.
Мы закурили.
Наташи попадались мне довольно часто. Примерно каждая третья блядь называла себя Наташей. Как выяснилось, совершенно случайно, Наташи отлично подходили для бахчевых культур. В этом году на Наташах у меня уродились просто непревзойденные кабачки. Соседи от зависти лопались.
Я растопил буржуйку, так как домик сильно промерз. Наташа скинула курточку и осталась в провонявшем сигаретами свитере. Села на кровать с железной сеткой. Поежилась.
- Раздевайся – приказал я Наташе. Она медленно стянула с себя юбку и колготки, оставшись с тоненьких, еще больше подчеркивающих ее худенькое телосложение, трусиках. Сняла свитер, расстегнула лифчик.
У нее почти отсутствовала грудь. Из-под болезненно бледной кожи выпирали ребра. На бедре была вытатуирована маленькая розочка.
Я нежно погладил Наташу по щеке. Мне даже стало немного ее жаль. Совсем чуть-чуть, но все же больше, чем остальных. Существо, не способное противостоять, всегда вызывает некоторую жалость.
Она вздрогнула.
- Уже?
- А чего тянуть?
Она пожала плечами.
- Я думала, что ты захочешь поговорить сначала. Рассказать, почему ты такой. Ну, я имею в виду…
- Откровения живодера? – я удивился ее наивности – это же тебе не голимое кино в самом деле. Да и зачем оно тебе? Ты ведь, кажется, не против умереть?
- Просто… я подумала, что тебе плохо. Ну, оттого, что тебя никто не слушает… Знаешь, как обычно случается, если ловят живодера, говорят потом, что он бесчувственный убийца и псих, что он порождение сатаны, и жалко, что смертная казнь отменена и нельзя с него заживо содрать кожу. Но никого не интересует, что он тоже человек, и тоже чувствует. Никого не волнует, что он сам глубоко несчастен. Быть может отец в детстве бил его ремнем до кровавой росы на коже, или ребята во дворе плевали ему в лицо. Или…
- По-твоему, причина именно в этом? – перебил я.
- Что-то же толкает человека отрывать головы… - предположила Наташа.
- Что же?
- Возможно, ненависть. Или… обида…
- Что за бред ты городишь? – искренне удивился я, разглядывая ее некрасивое тело – Я просто получаю удовольствие, вот и все. Я на самом деле отличный парень. У меня свой бизнес и куча ручных хуесосок на все готовых, ради абонемента в фитнесс-клуб. Я никогда не был дворовым задротом, я играл в футбол с друзьями и ходил биться район на район в первых рядах.
Наташа опустила глаза. Я смотрел на нее и улыбался, чувствуя приятную дрожь предвкушения. Но максимально оттягивал главный момент, словно онанист, дергающий себя за хер и замирающий в последнюю предоргазменную секунду, чтобы усилить ощущения.
- Мне всегда хотелось познакомиться с настоящим живодером. – дрожащим от слез голосом сказала Наташа - Чтобы быть для него той, которая одна во всем мире будет его любить. Чтобы ему не было так плохо, когда его выставят на показ в клетке в зале суда, и будут швыряться в него проклятиями. Потому что, это ведь так хорошо, когда ты знаешь, что среди всей этой толпы есть кто-то такой один…
- Не знаю – я покачал головой – быть может, как раз в осознании отсутствия такого человека и есть весь смысл? Невозможно в высшей степени пожалеть себя, зная, что кому-то еще тебя жаль. Невозможно до конца насытится собственной никчемностью и рыдать в одиночной камере от невыносимого, рафинированного горя.
- Это грустно… то, что ты говоришь.
- Может быть.
- Сегодня… такой день... мне почему-то особенно остро хочется умереть…
- Но ведь, если я не ошибся, ты здесь именно для того, чтобы превратиться в фарш? – усмехнулся я.
Наташа обняла себя за плечи и кивнула. В этот момент она сильно напомнила глазастую героиню какого-то японского анимэ. И я понял, что больше не могу медлить.
- Запомни меня, ладно? – попросила Наташа. Две слезинки покатились по ее покрытым тональным кремом щекам.
- Ты самая прекрасная шлюха, которую мне приходилось кромсать – расчувствовавшись, кивнул я. Я был благодарен ей за то, что она оказалась как раз такой, милой и наивной девчонкой, еще не до конца испорченной. Как раз такой, которую я всегда мечтал пустить под нож, а не бесчувственной чушкой, из тех, что орут во все горло и прыгают на стены, когда показываешь им стилет.
Схватив Наташу за плечи, я со всего размаху швырнул ее в обеденный стол. Наташа с грохотом врезалась в его деревянную крышку и отлетела в сторону, высадив головой окно. Посыпались осколки.
- Мамочка – пискнула она
По лицу ее обильно потекла кровь из рассечений. В один миг все лицо сделалось красным, похожим на чудовищную маску какого-то голливудского злодея. Порез был также на руке, и из него кровь алой капелью полилась прямо на пол.
Наташа неуклюже встала. Ее покачивало. Я стоял напротив нее, зловеще ухмыляясь, и ждал.
- Ты все равно не такой! Я верю… ты лучше… – закричала Наташа, давясь болью и слезами – ты хороший, это они тебя вынудили… гады… им на всех плевать!
Я достал из ящика стола ножи, аккуратно разложил их, немного подумал, и выбрал короткий кривой. Повертел его в руках, глядя, как отражается свет в плоскости лезвия.
- Мне так тебя жалко… - Наташа закрыла глаза.
Я сильно ударил ее ножом в живот. Она согнулась пополам, захлебнувшись собственным дыханием. Протяжно застонала, попыталась схватиться за меня, но я вовремя отступил, и она упала на колени.
- Господи – всхлипнула Наташа – как больно… У-у…
По полу расползалась темная лужа. Я посмотрел на окровавленное лезвие.
- Режь меня… – шепотом попросила Наташа – пожалуйста, не останавливайся…
Она зачем-то стала выползать на середину комнаты, истекая кровью, как побитая дворняга. Я смотрел на ее рану. Рана пускала красные пузыри и с шумом втягивала воздух.
- Мне больно… очень… - выла Наташа слабеющим голосом – я такая дрянь, прости меня...
Я взял другой нож. Большой и острый, которым легко резал пару месяцев назад мясо для шашлыков. И одним махом отрезал ей левую грудь. Потом всадил острие в спину и провел от лопаток к копчику, легко рассекая ткани и кожу. Потом принялся полосовать ее худенькое тельце и сечь его со страшной силой, разбрызгивая по стенам красный сок.
Наташа даже не кричала. Только пару раз всхлипнула как-то не по человечески и обмякла. Через минуту, я уже держал ее голову в руке и смотрел, как дергается туловище на полу. Стоял окровавленный посреди комнаты, сжимая голову и липкий нож. И мне было хорошо.
Немного постояв, я положил голову на стол и лег на кровать. Мне захотелось подольше побыть здесь, в тишине, нарушаемой лишь гудением разгоревшейся буржуйки. Приятное тепло, похожее на опьянение, разливалось по всему телу. В комнате невыносимо смердело мертвой блядью.
Я закурил.
Голова на столе приоткрыла глаза и медленно заговорила:
- Одиночество. Осточертевшее месиво талого снега и размокших окурков. Бусины дней, нанизанные на ниточку времени. Залитая непрекращающимся дождем площадь в незнакомом городе. Кто-то ждет и никогда не дождется, бросит поникший букет в урну и перережет вены в гадкой квартире, где никто не найдет его еще долгих семь месяцев. Высохнет и зацветет пятнами плесени, скрючившись в матке белой чугунной ванны, истечет жизнью, которая в миг исчезнет в черной дыре водостока, и не станет делать из этого трагедии. Не ответит стихами на безжалостные нападки внутреннего себя. Не спасет свой придуманный мир от глобального потепления. Не прольется навсегда угасающим фейерверком в грязные лужи человеческой бесчувственности.
Проще, конечно, было бы запретить одиночество, как явление. Прекратить утешать себя рекламой презервативов. Перестать лизать прогорклую пизду повседневности. Отбросить от себя гнилостный труп вчерашней идеологии. И попробовать не обращать внимания на свинцовые облака, так безжалостно скрывающие от нас солнце, вокруг которого, как тщетно пытаются нас переубедить последние пятьсот лет, вертится наша планета.