Шизоff : Переносчик инфекции

Писалось в нервном состоянии души по поводу одной девочки мелкой, так что сорри за излишнюю сентиментальность. Рассказец из ранних.

В этой влажной темноте без фонаря делать нечего. Человеку, конечно.
И очень хорошо, что нечего. Эти неповоротливые, шумные существа только мешают. Толку от них ни на грош.

Вот неделю назад лопнула одна из ветхих труб. Несколько часов кипяток пахучей струёй бил в стену подвала, а они всё не шли. Когда же, наконец, появились, то стало только хуже. Шум, гам, грохот… От краснолицых специалистов остро пахло алкоголем, а плотное облако мата, злобы и бестолковой растерянности было едва ли не страшнее клубов вонького пара. Что-то они всё ж таки учудили, с горем пополам, и ушли к большому удовольствию нашего семейства. Уж очень эти добрые люди некрасиво поминали «блядскую мышиную возню». При чём тут мыши? Мышей тут отродясь не было, только мы.

Ах да! Простите, пожалуйста, -- я забыл представиться. Я – Пятый. Вообще-то нас было двенадцать у мамы, но когда мы подросли, то из всего семейства остались только Мама, Первый, Шестой и Девятый. Ну и я, Пятый.

Сейчас сижу в одиночестве, вся моя родня отправилась добывать пищу. Первый и Девятый предпочитают подсобку бистро, что на углу, но я это место не люблю, потому что добираться надо по открытой местности, вдоль стены, бегом. Коты у нас во дворе безвредные и глупые, но у женщины из пятой парадной, -- два фокстерьера, а это, прости Господи, хуже любого кота. Раньше с ними бегал Седьмой, но однажды не добежал…

Мама уже бегает плохо, а поэтому потихоньку курсирует между помойкой и детским садом. Еда там, конечно, так себе, но зато безопасно, бояться некого. Смешно сказать, но в детском саду её все боятся. Ладно детёныши, -- они глупые совсем, но няньки то! Однажды мама с ними повстречалась, так чуть не оглохла на одно ухо от их визгу. Смех да и только!

Шестой у нас какой-то дурачок уродился. Нехорошо, конечно, так про сестру, но факт – с головой не дружит. Куда его носит мне непонятно. Мама говорит, что скоро Шестой нас покинет, как пить дать, потому что весна. Ну весна, и что дальше? Я не понял, но спросить у мамы постеснялся. Не хватало ещё, чтоб меня за глупого считать начали. Я и так не совсем такой, как они. С изюминкой, с этаким своеобразным изгибом. Видите мои ручки? Одна ладошка розовенькая, как у человеческого детёныша, а другая чёрная, и пальчики негнущиеся в растопырку. Это я по детской глупости упёрся ею в провод, чтоб сподручнее было изоляцию обгладывать. Вот и получил по полной программе. Тряхануло меня от кончика хвоста до маковки, а очнулся оттого, что палёным запахло. Сгорела ручка, прижарилась к медному проводу, еле отодрал. Неделю как шальной ходил на трёх лапах, да ещё и мотало по сторонам, как недавних работничков. В глазах нет-нет, да и заискрит какая-то зелёная блямба, хорошо ещё что вовсе зрения не лишился. Усы, однако подпалил, это факт. Тыкался в родном подвале как слепой котёнок (тьфу ты! нашёл с кем сравниться!), и мыслил, что пришёл мне закономерный конец по недееспособности. Но ничего. Усишки отрасли, шатать перестало. Лапка поджилась, и хоть хватать не может, но бегаю я шустро, как и до аварии.

А вот в черепушке порою искрит и, случается, замыкает. Но зато теперь у меня появилось нечто, чего ни у мамы, ни у остальной родни ввек не наблюдалось. Людей чувствовать начал. Не только слышу, что они говорят, но и что они про себя говорят. Главное – понимаю кое-что, о чём ведутся речи. Ну как понимаю….Чувствую смысл. И это очень интересно, потому как люди говорят постоянно. Если не друг с другом, то про себя. Бывает вообще одновременно.

Мне это неясно было. Вот как у нас, крыс, происходит? Я, если с мамой, или там с братом, беседую, то и говорю, что думаю. Как же иначе уразуметь, о чём речь? Люди не так: одно говорят в глаза, а про себя совсем другое. Во как! И как они понимают при этом друг друга -- моему скорбному уму непостижимо. Вот захотел я у Девятого стибрить что-нибудь. Шкурку колбасную, или чего ещё, а он, естественно, от этого не в восторге. Окрысился: «укушу -- говорит, -- инвалид!» И я понимаю, что укусит, что не гуманист. Шестой заявится с мутными от весенних своих дел глазами. Мама скажет: «ну что,сучка, не рановато ли начинаешь?» Она молчит. Молчит и молчит, без всяких задних мыслей. Ясно и понятно. У сапиенсов всё не так, может по тому и сапиенсы, что понять их здравым умом невозможно.

В подъезде нашем четыре этажа, по две квартиры на площадке. И ещё чердак, а на нём живёт Иваныч.
Но он как бы и не человек, а полчеловека. Бомж. Живёт как животное. Целый день промышляет, а вечером к себе в нору тайком пробирается, потому как остальные люди его не любят. За что – непонятно. Как я понял, за то, что у него нора на чердаке. «Мы, тебя, крысу поганую, выкурим!» -- это ему как-то Степанов, сварщик с третьего этажа кричал. Чего он поганого в крысе нашёл? Не постигаю. Но уж если их сравнивать, то Иваныч, по-совести, больше человек, чем этот гегемон. Степанов за день «зайцев» наловится, так домой с помутнением рассудка бредёт, претыкаясь о каждый камень, а Иваныч, хоть и любит алкоголь злоупотреблять, но умом чист и скор, не то, что этот придаток к сварочному аппарату.

Иваныч раньше был профессором философии, сам мне поведал. Что это такое, я не очень то понял, но слушать его интересно, даже если не понимаешь ничего. И он добрый. Другие, с кем, не дай бог, встретишься, -- если не убить, так обругать стараются.

Мамаша с последнего этажа шла с дочкой, меня увидела, -- и в крик: «Не бойся, доченька! Это мышка, мы её прогоним! Кыш, кыш!» А сама дрожит от страха и отвращения, про себя шепчет злобно: «Отраву рассыпать, чтоб сдохла, мразь..В СЭС позвонить, пусть травят. Фу, гадость какая!» Дочка Леночка поумнее, чем маменька. Стоит, смотрит, интересуется. Не боится. Чего бояться?! Нешто я детёныша кусать буду? Я хоть и больной на голову, но не настолько же… а эту мамашу её кусать, -- самому дороже станет. Насквозь злобой пропитана, девяносто кило токсичных отходов в пальто из ламы.

Да бог с ней. Зато бомж Иваныч меня увидев у себя в логове не испугался, а даже, напротив, обрадовался. «Хоть с кем-то, -- говорит, -- а не с самим собой». И достал мне кусок сыру из пакета, положил поодаль, а сам сел на картонку, налил в стаканчик химии и подмигнул мне: «Не бойтесь, сударыня! Угощайтесь, прошу!». Почему это я сударыней стал, не совсем понятно, но никаких вредных флюидов я не уловил. Сыр был вкусный, человек добрый, и угостился я на славу.

Он мне вполголгоса всё рассказывал, как его родные дети из человека крысой сделали. И пил из бутылочки. А я сыр уписывал и слушал с недоумением. Особенно не мог уразуметь – зачем? В его старой норе места было, как я понял, на шестерых. Но они его из неё выгнали, когда он мало добычи стал мало приносить по старости лет и иным демократическим причинам. Странно, очень странно… у нас мама тоже в годах, но кто же её погонит-то, старушку?

Иваныч и правда как мы: задних мыслей нет. Рассказывает, как его детки покусали, и ничего плохого, типа куснуть их -- не замышляет. У него вместо этих дум в голове что-то вроде тока, которым меня шандарахнуло. Пульсирует что-то странное. Когда я попытался в это вникнуть, то мне внутри больно стало и защипало в глазах. Иваныч часто плачет. От этой боли, наверное. Это у него, бедолаги, такая болезнь. Он мне её называл, -- тоска. Не хотел бы я так болеть. Лучше уж сдохнуть, чем так мучиться. Вот и пьёт алкоголь, чтобы болело меньше. Хоть и гадость, но тоска отпускает. Это он мне толково объяснил, доходчиво.

Мы подружились к обоюдному удовольствию. Опять же за пропитанием ходить никуда не надо. Дождёшься Иваныча, скок на перила, -- и вперёд. По ступенькам-то прыгать умаешься, а по перилам самое милое дело. Пулей. Мама говорила, что прыгать безопаснее, но я растолковал ей, что к чему: что опасность нутром чую, так что и не рискую вовсе; что Иваныч такой персонаж, который лучше сам голодным останется, но меня с пустым брюхом не оставит; что корм добывать не шатаясь по улицам гораздо выгоднее и безопаснее. Она мне поверила, когда я ей кучку зерна показал, а я точно знал, кто и с какими мыслями его насыпал. «Это,-- говорю, -- мама, не простое зерно. Это яд.» Она потыкалась носом, лизнула. «И правда, -- отвечает, -- отрава. Откуда прознал, несмышлёныш?». Я объяснил, и она мне поверила. Ну а когда я ей от Иваныча ошмёток сала приволок, то вовсе растрогалась. Братьям сказала, чтоб они, дуболомы этакие, у меня учились. Они в качестве первого урока меня отволтузить вознамерились, но мама им хвосты накрутила по уму, больше не лезут.

Как-то неспокойно мне сегодня. Уши ходуном ходят, и по хвосту искрит нехорошим предчувствием. Вроде как и рановато ещё, но тянет к Иванычу сбегать. Чует сердце, что нехорош старикан. Пробегусь-ка по быстрому, авось никого не повстречаю….

Знакомая щель, площадка. Лампочка гикнулась. Темно, спокойно. Прислушался, -- всё тихо. Пустая лестница. Раз! Перила, беговая моя дорожка. С богом! Сейчас такое начнётся в голове, что уши прижимаются….

Первый этаж. Лукины: старуха с раздутыми ногами, дочь лет под сорок, внук-оболтус.

Прошу внимания, наглядный пример:
-- Мама, ну сколько можно просить ничего не трогать на кухне?!! Попроси Серёжу, он тебе подогреет, покормит…Тебе уже трудно ходить, а ты всё к плите. Пожалей себя, отдохни…
Это вслух. А внутри, про себя: «Когда ж эта мука закончится, когда её Господь приберёт?! Давно уже в люлю пора, а она ползает! Я быстрей сдохну, пока она…. Прости, Господи!»
-- Доченька, так ведь я только Серёженьку хотела супом покормить. Он, бедный, всё на бегу, куски хватает. Кому ж, как не мне? – (Я ещё похожу! Ты бы и рада, чтоб мать померла, хахалей таскать… Серёжа голодный будет, некому будет и побаловать с такой мамкой непутёвой. Не помру, не дождёшься! И завещание - только внучку…)
-- Сергей! Серёжа!! Ты что, бабушку покормить не можешь?! Сергей!!! - (Да что же это такое?! Буду я когда-нибудь жить по-людски? За что мне это?)
У юноши Серёжи на ушах наушники, а в голове вакуум.

Вот ещё один цирк-шапито. Шуркины, мать и сын, по прозвищу Гена-геморрой. Он не может просохнуть, а она помереть:

-- Где деньги, старая? Я тебя, курва, спрашиваю!
-- Да ты же, Геночка, позавчера ещё последние с пенсии забрал. Забыл, наверное… - ( Только б не нашёл, а то убьёт, ирод…)
-- Счас в лоб дам, сука - козла родишь! – (Не помню, ни хера не помню! Хоть тридцатник бы, хоть… может заныкала что, сволочь…знать бы где, а то подохну к такой-то матери)
-- Вот, Гена, двадцать рублей, всё что есть…Поправляйся, сынок. – (Родила козла, куда уж. Лучше бы выкинула, если б знала! Ирод проклятущий, гада такой! Может, выпьет чутка, успокоится…Трясёт всего… Бедный, бедный…)

Бежать, бежать отсюда. Дикая, тупая злоба и безысходность, непролазный мрак, страшный даже для грызуна.

Второй: Миша и Оля. Гоняют по венам всякую дрянь. Если не спят, то мучаются.

-- Куба…осталось…Ольга, мать…твою…Куба… - (Должно остаться. Должно. Крысит, падаль…Должно.)
-- Аллес, Мишаня…ты же всё проставил с утра. Чекушку. Всё что было прогнал в одну калитку. – (Вспомнил, блин! Сечёт поляну. Закинуть его регипнолом, чтоб рубанулся, чмошник. Самой на раскумарку только-только, край…)
-- Мутишь…Оня. Колись, сучка, куда заныкала половину, а то… - (Её, тварь дрожащую, мочить пора, натурально. Сучара бацилльная, гнида.)
-- Иди ты лесом, Миша, блин! – ( Тащит скотину, прёт не по детски, а всё туда же. Гонит, гонит…хоть бы рубанулся, чтоб втереться по человечески…)
-- Дербань по четверти, крыса вонючая(Да что им всем крысы так не нравятся, а?!), а то сам найду, - грохну! – ( Приссыт и расколется, уродка мутная.)
-- Не напрягайся, достал уже! Псих поганый! Ублюдок! – (Придётся делиться, пока не грохнул…Непруха, блин!)

Рядом квартира Сёмы Бермана. Его дома не бывает, а когда бывает, то у него компьютер. От него у меня голова болит. Дальше, дальше…

Третий этаж. Семейство Степановых. Три поросёнка: молча жрут и смотрят в говорящий ящик. В голове только то, что видят и слышат. Дебилы.

Бевзюк, Серафима Саввишна. Одинокая дама в годах, очках, и со справкой из Кащенко. Молчит, а в голове что-то и вовсе неудобоваримое для моего крысячьего мозга, ну её к ляду….

Последний, четвёртый этаж. Злобная в своём одиночестве шестипудовая бабища с грустной дочкой Леночкой:
-- Мама! Мама! Мамочка!….Мама…- (Посмотри хоть в мою сторону, мама!)
-- Что?! Что, доченька моя сладкая? Погоди, мама должна позвонить… -- ( Вот достача-то! Дёргает весь вечер, с ума сойдёшь. Чего ей не сидится-то?!)
-- Мама, а когда папа за мной приедет? Скоро? – (Он со мной погуляет, книжку почитает…или в зоопарк!!!)
-- Нету папы, доченька. Бросил нас с тобой папа, не захотел с нами жить, надоели мы ему. Погоди, мне надо тёте Тане позвонить. Поиграй там в куклы, мульти-пульти посмотри… --- (Был бы нормальный отец, -- давно забрал бы к себе, а то никакой личной жизни. Урод проклятый, сволочь! Хоть денег даёт, да и то не деньги… Вот дура я была, вот дура!!!)
-- Мама….Мама…мама!!!- (Не хочу я телевизор! Поиграй со мной, мама! Позвони папе, пусть приедет! Со мной никто не играет, мама… папа…где вы все?!)

А вот и молодая семья. Бизнесменчик с домохозяюшкой.

-- Милый, ты скоро? Я тебя жду, мой котик. -(Надо у него триста евриков выпросить. Только сегодня, а то завтра передумает)
-- Иду, любовь моя. – (Завтра в баньку с Димоном. Бухнём, со шкурами замутим. Котик! Иди ты, дура, со своими котиками! Денег ей дать, и сказать, что завтра в командировку. Мол, выспаться надо. Уже тошнит от котиков, зайчиков, и козликов. Забодала уже своей любовью…)
-- Иди ко мне, я соскучилась! Твоя киска уже замёрзла… - (Сейчас попросить, или после?)
-- Ну, малыш, как ты? Ждала папу? - (Подкинуть рыбке бабок прямо сейчас, чтоб отстала?А?)
-- Ты меня очень-очень любишь? Я тебе правда нравлюсь? - (Как забодало бабло одним местом выламывать, кто бы знал!)
-- Конечно, любовь моя, ещё как... нравишься… Да, кстати…Мне завтра с утра в командировку…

Я бегу, и всё это бьётся внутри моего передёрнутого электричеством мозга.
Я не понимаю их, но чувствую, что всё плохо, везде непорядок.
Лишь безобразный Иваныч человек, да малый ребёнок Леночка. Но Леночка этого ещё не понимает, а он уже не верит.

Вот и чердак.
Иваныч опрокинулся навзничь, глаза выпучены, а по подбородку стекает густая слюна. Пальцы судорожно сжимаются, пытаясь ухватиться за что-то уходящее, но… Воняет из опрокинутой бутылки. Такое я уже видел. Мой братец Второй также давился и пишал, съев отравленную приманку.
«Мама..Мама.. Мама..» Седой экспрофессор стонет. Еле слышно, и по детски жалобно. Ему больно, но вместо тоски я чувствую в нём другое. Он думает о детях, хорошо думает, светло. Прощается и прощает.
«Иваныч, не помирай!» -- хочется крикнуть мне, помочь грязному, доброму, и несчастному существу…Но я только трясусь от страха, наблюдая, как неестественно широко раскрываются глаза и замирают посиневшие губы. И вижу, как что-то отделилось от того, что было моим другом; какая-то лёгкая, невидимая человеческому глазу тень, коснулась меня, погладила против шерсти, пронзила на миг чем-то горячим и судорожным, отчего помутнело в глазах и сжалось внутри, и…

И рассеялась в чердачном сумраке.

Иваныча обнаружили только через три дня, случайно.
Ходили взад-вперёд разные люди. Звонили в двери. Задавали вопросы.
Оказалось, что его все любили, особенно Степанов. Так он сказал.
Я не знаю что и думать. Ведь это люди, а я нет. Иваныч был получеловек, как все считали, и его я понимал. Я не понимаю людей, но мне бывает их жаль. Когда я вспоминаю о нём, у меня внутри что-то сжимается и болит. И порой текут слёзы. Я знаю, что это такое, это – тоска.

Мне страшно и больно, но я точно знаю: нечто, ушедшее из покалеченного тела, коснулось меня и заразило его страшной болезнью.