Витковский : Лестница в небо (отрывок)

Из темной пасти подземного перехода несло нечистотами. Визитная карточка больших городов. Пасть не только пренеприятно воняла, но еще и пела. Платон узнал песню, хотя слышал её лишь один раз. Он спустился в сумрак, нарушаемый только несколькими закопченными, чудом уцелевшими лампами. Прохожие спускаться в этот зев не решались.
Бес сидел на грязной картонной коробке и монотонно водил смычком по струнам, изредка перебирая по ним натертыми пальцами. Унылая мелодия гармоничнее от этого не становилась.
Платон остановился напротив бесенка:
- Молока хочешь?
Черт исподлобья взглянул на него и, узнав, как бритвой чиркнул ладонью по своему горлу, после чего вновь принялся выпиливать смычком, не обращая больше никакого внимания на своего бывшего владельца.
«И все же он еще крайне некультурный элемент» - подумал Платон, протягивая ему десятку. На молоко.
- Ну что, – спросил Платон, – прощаться будем? Съезжаю я, брат. Вот такие дела.
Бес протянул копытце навстречу протянутой ладони Платона и долго с чувством тряс её. Глазки мохнорыла наполнились чистыми слезами сожаления и вскоре он горячо рыдал, обняв ногу Платона, временами тычась помокревшим пятачком ему в колено и похрюкивал всхлипывая. Платон вконец смешался в своих чувствах к этому существу и боясь проронить слово лишь подбадривающе похлопывал рогатого по худосочному вздрагивающему плечику, стараясь хотя бы внешне выглядеть спокойным.
Хотя его мысли в тот момент напоминали вспугнутую воронью стаю. Они сталкивались, клевали в темя и оглушительно вопили заглушая друг друга.
Платону вдруг захотелось взять мохнорыла с собой: туда, где свет, где много хороших и добрых идей пряталось за масками безразличных лиц.
Ведь это всего лишь маски! Игра! Он уже было открыл рот, чтобы поделиться этим счастьем с маленьким беззащитным бесенком, как за спиной раздался угрожающий окрик:
- Ну, сволочи! Ну, ироды! Позагадили все углы, понимаешь! А ну, марш отседа! – громко настаивала спустившаяся в чрево дворничиха.
В подтверждение к принадлежности к выше указанной касте, в её руках покоилась метла порядочных размеров. Мимолетного взгляда хватило чтобы понять ее намерение произвести профилактически-разъяснительную беседу, как она выразилась с «сука, бля, нахуй, совсем охуевшим»…

Реальность плавно перетекала в иллюзию. Иллюзия больно щипала за руку, хватала за грудки и трясла что есть мочи, с немым укором заглядывая в глаза, пытаясь разглядеть в них согласие в своей состоятельности. И как есть сущности в целом. Потом они рассыпались прахом, уступая страшному и могущественному хаосу. Хаос ненасытно пожирал этот прах, оставляя взамен горькую, невкусную пилюлю, от которой кружилась голова и слегка поташнивало.
И тогда в этой самой голове пищали радиоволны бескрайней вселенской империи, настойчиво требуя приема, заставляя трепетать примитивную мембрану плохонького приемника крохотной, но все же единицы. Из которых, впрочем, и состоит бесконечность.
Великолепие ослепляет, страсть оглушает, реальность отрезвляет, а иллюзия убаюкивает. Но величие, истинное величие пугает. Своим безмолвием и тайной. Оно незримо, но ему поклоняются; оно немо, но с ним разговаривают; оно бескорыстно, но ему отдают себя; его нет - но в него верят. Потому как боятся, боятся услышать бесконечную мудрость хаоса – закона, отрицающего все закономерности, даже себя - страшатся, подобно ему втянуть и растворить в себе иллюзорную реальность и такую реальную иллюзию, оставив взамен пустоту – место для настоящей истины, потому как сумеречны эти места и неизвестны. Никто еще не возвращался, навечно оставаясь узником бесконечных лабиринтов и потайных дверей, или, быть может, становился странником пожинающим бескрайнюю мудрость на полях бесконечной сущности.
Платон бежал вверх по ступеням перехода, запинаясь и припадая на руку. Сильное молодое тело не слушаясь, двигалось все быстрее и быстрее, наслаждаясь свободным полетом, чудом стараясь не перечить гравитации и не уложить хозяина лицом на заблеванную лестницу.
Платон обернулся на ходу. Позади, заметно отстав, ковыляла мадам с метлой, страшно пуча глаза и беззвучно, как рыба, открывая рот. Вероятнее всего она посылала проклятия. Ну а что еще можно с таким видом делать? Пожалуй, ничего. Ну и пусть себе рот рвет, все равно Платон уже не слышал посылаемых проклятий.
К ногам стал жаться переливающийся перламутром туман и медленно поднимаясь к груди густел кефиром. Носок туфли в страстном поцелуе впился в глубокую выбоину и Платон нелепо выставив руки вперед полетел по инерции на землю, напоследок успев лишь крепко зажмуриться. Плотный осязаемый туман поглотив его тело причмокнул, совсем как насытившаяся болотная полынья, и оседая стал расползаться по трубам вентиляции.

Обезображенное ужасом лицо несчастной дворничихи не изменилось. Не помог ни обильный грим, ни крепкие капроновые нити вшитые в нижнюю челюсть и пропущенные по гортани через ноздри, в тщетной попытке стянуть широко раскрытый в немом истошном вопле рот. В конце концов, её так и похоронили - с медяками на отрытых изумленных остекленевших глазах и навсегда угасшей иерихонской трубой под некрасивым сморщенным и поведенным носом.