vik.d : Палец

И я поспорил. Взял и поспорил. Заключил жестокое пари, что смогу завязать. Навсегда и только благодаря своей силе воли.
Идиот... Какой опрометчивый поступок!
Я употребляю несколько лет - больше четырех, но сколько точно, моей памяти уже не подвластно; стираются грани...
Безумец... Даже не потому, что травлюсь: потому, что поспорил. На свой палец. На маленький стройный мизинчик. На то, что сам его отрублю. По первую фалангу.
Дикость, конечно, невообразимая...
Собственно, вопрос о самостоятельности возник лишь из-за того, что я никому, никогда и ни за что не доверю терзать свою плоть. Безусловно, когда придет время, дотошному патологоанатому я отказать буду не в силах, но пока я живой и мобильный... Не то, что не доверю, ослепленный яростью, в неконтролируемом порыве, я легко и с наслаждением убью существо, причинившее физическую боль. Это произойдет инстинктивно. Увы.

Я пытался расстаться с опиумом несколько раз. И тысячи раз, миллионы раз об этом думал. По несколько раз в день праведная мысль посещала мой разлагающийся мозг почти с самого начала животного существования, в которое я оказался затянут глубокой зависимостью.
Чисто завязать, соскочить с иглы, перекумарить... Об этом я мечтал постоянно и навязчиво, продолжая тем не менее, влачить убогое существование. Мечтал в плавной тишине одинокого дурмана, грезил перед коматозным сном и в рассветной спасительной суете, бредил в черные дни ломок. И если случайный добрый волшебник поинтересовался бы у меня о самом сокровенном желании, то скорее всего услышал именно великое слово «свобода».
Свобода от ежедневного диктата опиума. Освобождение от измочалившего нервы страха. Очищение от въедливой гнили притонов. Избавление от непременного созерцания уродливых лиц - уже не человеков - низких тварей в людском обличии. Свобода от рабства, такая минимально близкая, что кажется вот-вот, перетерпеть, превозмочь, вырвать бесовской зов волей из памяти и все; и, одновременно, навсегда далекая, ведь страсть, единожды завладев помыслами, умрет только вместе с настрадавшимся телом, не иначе.
Но добрых волшебников нет, а призывающий вкусить отравленные плоды зов практически непобедим.

В деталях описывать серые наркоманские годы нет ни малейшего желания. Да и что, собственно, описывать? Бесконечное варево и уколы, бесконечный поиск денег и бесконечное уныние? Единственное, что произошло кардинального, так это то, что вместо хорошего героина я, за предельным ограничением средств, перешел на «чернягу» - дешевый опиум-сырец, и нагнал такую дикую дозу, что окружающие меня нелюди удивлялись моей живучести. Хотя, это отнюдь не подвиг. Это проявление обычной наркотической жадности.
Деградировал я конкретно и, казалось бы, бесповоротно. Многие считали, что уже все, и деградат не вырулит никогда. Тем более, попытки переломаться и спрыгнуть последнее время происходили только на словах. Я постоянно собирался бросить, всем об этом рассказывал, кое кого призывал в единомышленники. Но абсолютно ничего не предпринимал. Только разглагольствовал о предстоящем подвиге.
Я часто представлял ослепительный миг прощания с гнилым бытием и обретения вожделенной свободы. Но почти всегда, это происходило после того, как я нашпиговывался опиумом до безобразного, скотского состояния. Только тогда я обретал уверенность и мог слепо и свято верить в будущую победу. В глубине души я еще лелеял малюсенький огонек надежды, что судьба все же повернется иначе и появится шанс выжить после нескольких лет запойного безумия. Что-то внутри все-таки оставляло крохотную веру в то, что я смогу выкарабкаться. Пусть когда-нибудь, но все же смогу. Конкретно это «когда-нибудь» наступало уже трижды, и я бросался в открывшийся просвет из мира теней, но... вскоре включал задний ход, так ни разу и не доведя начатого до логического конца.

В один из своих традиционных вечеров я заседал в одном из засраных притонов, незаметно глазу простого обывателя, имеющих место быть практически по всему городу. Раскумаренный просто в пополам, я ловил каких-то, недоступных «невооруженному» глазу, галлюциногенных димедрольных мух, очень назойливых и неуловимых. В паузах между их ожесточенными атаками я зависал и, сосредоточенный на чем-то своем, упирался головой в пошарпанный кухонный стол. Но мухи-привидения спокойно расслабиться не давали - их приходилось постоянно отгонять. Не отдых, а настоящая виртуальная война, бескровное побоище с легионами призраков. И бился я довольно-таки долго, прежде чем изгнал полчища куда-то в бесконечность. Переполненный победной эйфорией я смог наконец-то с легким сердцем боднуть головой поверхность стола и полностью отдаться во власть убийственной тяги.
Спустя час, когда мощная тяга пошла на убыль и я обрел способность более-менее связно владеть мыслями и речью, то в лице спутника по наркотическим трипам, тоже приходившего в себя, нашел оппонента в извечном наркоманском диалоге о том, кто, как и когда перекумарил и что из этого вышло.
Самое интересное и трагичное в том, что кто бы, как бы и где бы не переламывался и лечился, сколько бы страданий не переносил, желая скинуть ярмо и превращаясь в этакого героя для ошалевшей от наркоты публики, его воздержание заканчивалось сразу же после выхода в свет из квартиры, приезда из деревни или выписки из наркодиспансера. Стоило ногам героя ступить на землю обетованную и прокуренным туберкулезным легким наполниться зловонным ароматом курмышей, как биение сердца в предвкушении учащалось и после кратких весов сомнения ноги сами несли героя по знакомым тропам к притонам и блат-хатам. И все - нет героя, как и не было...
Вот тогда-то, где-то на двадцатой минуте разговора и произошел тот роковой поворот, приведший к столь нелепому результату впоследствии.
- Нет, это неизлечимая какая-то беда, - изрек уже окончательно пришедший в себя Алекс. - Чтобы от этого избавиться, надо старую голову отрезать и новую пришить.
- Ничего подобного, - ответил не менее пришедший в себя я. - Все дело в силе воли, в крутизне характера. Если пацан - кремень, то он сможет перекумарить и больше к отраве не прикасаться.
- Я таких кремней не встречал. Знаю бродяг, которых тюрьма спасла, да и то - на время. А стоило на волю выйти, как тут же снова начинал каляться.
- Правильно, если человека насильно, против его воли, лишить кайфа, то в башке его только и будет свербить, вот выйду, мол, и раскумарюсь. Некоторым по несколько лет от тоски по зелью «приходы» сняться. А чтобы завязать, надо, чтоб желание от сердца шло.
Мы закурили по одной, сразу же, после выкуренной другой. Курили «Приму» - хит местной табачной фабрики, - мерзость, конечно, ужасная, но зато дешево. А то, что канцерогенов много - агитация. Наркоманы от канцерогенов не мрут, в их протравленных потрохах канцерогены не приживаются. Закурили и диалог продолжился, приобретая уже некоторую личностную остроту.
- Да вот меня сколько раз допекало, - Алекс на собственном тощем горлышке ребром ладони показал предел того, на сколько это допекание доходило. - И вроде бы все, переломался, жить можно с чистого листа, а нет, в голове все мысли только об уколе. Ну, разок, думаю, ширнусь, а там, глядишь, и снова в болоте с головой.
- Это Алекс потому, что ты слаб, не можешь перед соблазном устоять. Нет у тебя характера. Он, конечно, может и есть, только такой же тщедушный, как ты сам, - зря я его подъебнул, зря, но сам видок рахита к этому располагал более чем.
- Да и ты такой же. Не лучше. И не рисуйся тут каленым, - мой оппонент принял брошенную перчатку и завелся. - У тебя тоже кишка тонка, чтобы спрыгнуть.
- Не тонка, - молвил я спокойно, даже надменно, дабы произвести впечатление внушительности.
- Конечно, брат, переболеть-то ты сможешь, но потом снова начнешь, - задетый Алекс не унимался.
- Не начну. Был бы стимул весомый, аргумент. Вот если бы я поспорил на что-нибудь значимое, стимул бы появился и я бы все смог.
- Я бы поспорил с тобой, - моментально среагировал ущербный кореш. - Поспорил бы на твой... палец.
- А ты тогда свой ставь. Чтоб равноценно было, - происходящее приятно щекотало нервы.
- Не, я не выдержу. Я знаю. Да и ты не выдержишь. Только понтуешься сидишь.
Уж больно это все задело меня за живое. Точнее, за больное. Больное, воспаленное самолюбие, замешанное на преждевременно развившейся мании величия и опиумном бесстрашном тумане.
«Что, я? Не смогу? - внутри меня бушевало искреннее на тот момент возмущение от столь необъективной оценки моих волевых качеств. - Да я! Да у меня! Воля стальная! Яйца стальные!.. Да я и сам весь стальной, крутой, каленый!!!»
Я бы не стал заключать пари со столь нелепым и кровавым условием. Членовредительство меня совершенно не прельщало. Но по более, чем странному стечению обстоятельств, именно в тот период - буквально несколько дней назад, начался, казавшийся мне искренним и мощным, порыв очередного озарения. Он нарастал в течение предыдущих дней и - о, горе, - достиг своего апогея именно к теперешнему моменту. А тут еще и стимул нарисовался - задето, поранено, уязвлено самолюбие. Да и протравленному обкайфованному мозгу кажется, что нет места невозможному. Море по колено, в лучшем случае...

Одним словом, я клюнул, заглотил наживку проказницы судьбы. Все карты сошлись в этом нелепом пасьянсе. Так встали звезды. Ветер предстоящей свободы задул в косматый затылок: если не сейчас, то уже никогда.
После получаса препирательств по поводу условий спора мы наконец-то пришли к согласованному окончательному варианту и заключили пари.
Условия на тот момент меня устраивали: с завтрашнего дня я не прикасаюсь к шприцу и не употребляю ничего, что меняло бы психо-эмоциональное состояние, кроме алкоголя. Алекс может меня проверить в любой момент времени в течение первых двух недель и потом, если в течение месяца либо ловит меня ужаленным, либо до него доходят слухи, достоверность которых проверяется в наркологическом диспансере анализом, то я лишаюсь фаланги мизинчика. Если же выдерживаю пытку «на сухую», то мой оппонент будет в течение последующего месяца каждый день покупать мне фруктов или лекарств на пять баксов в день, или рассчитываться наличными. В общем-то, справедливо.
По большому счету, мне было насрать на фрукты и пятаки грина, хотя и это было неплохо - за подвиг еще и медаль получить. Я просто был ослеплен желанием соскочить с иглы, ослеплен невиданным доселе прозрением. Плюс ощущение уверенности в себе, в своих волевых качествах, в своей бескомпромиссности, вкупе с горячкой самого спора, должны были поспособствовать перерождению тщедушного меня в несгибаемого бойца. Так мне тогда казалось...
Поздним вечером того же дня мы решили, что я имею полное право раскумариться в последний раз и, что называется, от души. Последнее желание - закон.
Я взял «ширева» у барыги, взял в долг, взял намеренно много, так как знал, что с завтрашнего дня опиум для меня - табу. И ужалился. Мы ужалились. С истинно прощальным размахом. Грандиозно. В соплю...
До поздней ночи я, с завтрашнего дня герой, и подстрекатель Алекс бодались с окружающей средой, втыкались при передвижении с закатанными глазами в возникавшие на нашем пути объекты - косяки, стены, двери, табуретки... Короче, «гуляли». Проводы в трезвую жизнь удалились.
В середине ночи, когда сознание несколько прояснилось, мы побрели домой. Решимость, в преддверии здорового образа жизни, меня не покидала; страх перед неизбежным был забит в дальние, потаенные уголки подсознания, заглушен ударной дозой зелья.
Я знал, что справлюсь. Я был уверен в этом. На все сто.

Очнувшись утром, вернее уже днем, я прошел на лоджию и закурил традиционную утреннюю сигаретку на тощак.
Землю согревало и щедро дарило ей ультрафиолет яркое солнышко. В прозрачном монолите лазурного неба не наблюдалось ни единого вкрапления облаков. Внизу зеленел город... Но меня почему-то не радовало ни тепло солнечного дня, ни само солнце, ни природа-погода.
Щемящая и мягкая элегическая грусть вкралась в надруганное сердце, нежно ранила погибающую душу. Смутное, но прочное, предчувствие безысходности предстоящего начинало меня тихонечко гложить. Я пытался взбодриться мыслями о том, что довольно-таки скоро, пройдя через боль ломок и круги психологического ада, начнется совсем иная жизнь, полная радости нормальная жизнь. Только вот от этих правильных мыслей настроение отнюдь не повышалось, а боевой дух почему-то не укреплялся. Как ни странно, но близость нормальной жизни, вчера казавшаяся вершиной здравомыслия и воодушевлявшая на подвиги во имя самого себя, сейчас не приносила ничего, кроме тоскливого уныния. Я чувствовал себя будто смятая и ненужная старая использованная газета...
Но я решил бороться за свою счастливую долю до конца. Денег на то, чтобы стать пациентом наркоклиники и избежать физических страданий у меня не было, но мне вдруг показалось, что я смогу преодолеть непреодолимое. По крайней мере, отступать я не собирался.
«Раз уж взялся, значит надо биться, - как-то вяло, без вчерашнего энтузиазма подумал я. - Надо!»
Хотя, всегда легче всего сказать слово «надо». Просто сказать. Произнести вслух. А что за этим стоит?
Меня аж в легкую дрожь бросало от трезвого осознания собственной слабости и беспомощности перед ликами мощных обстоятельств. Я подбадривал себя любимого как мог, но это практически не помогало вернуть правильный настрой, придать мыслям столь нужную боевитую твердость. От вчерашнего накала эмоций остались лишь дохленькие, явно угасающие лучики...

Сопли потекли уже к вечеру неостановимыми потоками, в три ручья. В теле появилась предательская слабость, словно силы высосали невидимые энергетические вампиры, и я обмяк. Делать что-либо абсолютно не хотелось - царствовала немощь, возведенная в апогей. Я только курил и курил мерзкие сигаретки.
Когда над родным городом тучи опустили «саван свой низкий» и наступила ночь, позвонил Алекс.
- Ну, как ты там? - голос его отчаянно хрипел.
- Держусь, - я был лаконичен и зол, я завидовал.
- Ну-ну, - гортанное французское «н» рассказало мне все.
- Зайдешь? - я в тайне лелеял надежду, что корефан занесет дозу чисто из босяцкой солидарности. Но, какое там!
- Да нет, пойду уколюсь на сон грядущий. У Лариски, говорят, отрава классная - пара чеков и с копыт сшибает, - жлобяра меня искушал.
- Ладно, пока, - я не мог продолжать искушаться.
Мелькнула вполне закономерная мысль: «Травит душу, сволочь низкая».
В ночь наступила ломота. Пока относительно легкая. Но непрерывно усиливающаяся. В первый раз «пробило днище» - дал о себе знать обязательный при переламывании понос; оранжево-зеленый.
Бессонница - вполне естественно. Смотрю видео. В одной позе долго лежать не могу. И недолго тоже. Поэтому постоянно ерзаю, ворочаюсь, предпринимаю всевозможные и крайне разнообразные в своей абсурдности телодвижения - гоню ломоту. Помогает, но не очень. Буквально после минуты покоя в новой позе, только что вроде бы удобной, тело с неизменной постоянностью обретает плавную, тянуще-ноющую ломоту во всех членах. Снова меняю положение... и так бесконечное число раз.
Поспать сегодня, завтра или послезавтра - дело совершенно невозможное. С другой стороны, от бессонницы еще никто не умирал... Умирали, вероятно, от безумия, ею вызванного. И эти мысли ничуть не утешают, как ни странно.
Лежу, копошусь и думаю: «Боже, во что я опять ввязался...», и чувствую, как рождается животный страх...

Бессонница... Удел поэта... Как это бывает тяжело!
Мучительная пора вынужденного бодрствования, являясь неизменным фоном происходящего действа, выматывает порой более, нежели сама симптоматика первого дня. Желание обрести сон, пускай даже самый чуткий, полностью овладевая сознанием, переходит в жгучую паранойю. Это точно безнадежная жажда, неутолимое стремление отрешиться от боли, забыться и не чувствовать. Но этого не дано.
В последующих бодрствующих ночах многократно обостряются любые каверзные проявления ломок. Становиться невыносимо и обретение сна кажется панацеей от всех бед.
Именно ради того, чтобы отключиться от терзающей действительности, я и прожевал целый лист горького реладорма во времена самой первой попытки самоспасения много лет назад. И из-за этой, по молодости допущенной ошибки, я чуть было на вовсе не лишился рассудка. Реладорм - препарат сильный, и в сумеречное состояние сознания я погрузился быстрее, нежели предполагал. Но что-то неведомое меня возбудило. И настолько, что в бессознательном буйном припадке я крушил свой дом и ничто не могло меня остановить. Раздолбав, порубив и порезав все имущество, я все-таки пришел в себя, а еще несколько позже - к выводу, что лучше кончина в сладостном дурмане, чем психиатрическая больница в перспективе. И продолжил травлю...

Ну вот и новое утро нового дня.
Позывы в туалет изматывающе часты. Извергаю из себя ту же оранжевую зловонную субстанцию. Опасаюсь, что случиться геморрой.
Курю на лоджии сигареты каждые двадцать минут.
Аппетита нет и не предвидится. Сама мысль о еде вызывает отвращение. Пью сладкий чай и потею. Пот воняет уксусным ангидридом. Это даже не пот, а кислота, яд. Взял из старой одежды несколько маек и как только прошибает - мокрое ангидридное тряпье в пакет. В себя приду и непременно выброшу.
В ватной голове, словно пернуто. Мыльные пузыри и туман.
Ломота в костях, суставах и мышцах не проходит. И не пройдет. Сдается, что никогда. Но радует то, что пока она остановилась на определенном и еще терпимом болевом пороге. Хотя, это только временное затишье перед новыми и обязательными приступами.
Явно некомфортно, а ведь ползут только первые сутки настоящего кумара. Предыдущий день был «отсыпной». Так что болевые пределы будут расти и расти, расширяться и расширяться, практически до бесконечности.
Захлебываюсь соплями. Глаза едва видят, и окружающий мир плывет. Это потому, что зрачки, постоянно пребывавшие в суженном состоянии, в отсутствие наркотика расширились, что для них ненормально. Я слепну.
Звонит змей искуситель:
- Привет, как оно? - голос надтреснутый, с хрипотцой, видимо недавно вмазался хорошо.
- Пока терплю, - хочется заорать о том, какая он сволочь подлая и ублюдок, но сдерживаюсь.
- Давай-давай, хвала героям, - приятель хочет что-то добавить, но у меня почти психоз.
- Даю, - конец беседе.
Травит меня, гондон драный, издевается. Палец мой хочет. Нет, терпеть!
До самого вечера продолжается цикл «попить - покурить -подристать - сменить майку - полежать - посидеть - снова покурить...» Замкнутый круг. Не вырваться.
Вечером добавляется насыщенный болевой фактор. Ломота жуткая. Каждый суставчик геройского тела, каждый позвонок как будто клещами сжимает и выворачивает, выворачивает, вырывает... Плюс сильнейшая одышка и сбивчивое сердцебиение - бешеная аритмия.
В конец измотанный, с разодранным неостановимым мегадристанием «внутренним миром», превозмогая боль ухожу в ночь. В неизменно бессонную ночь.

Вспомнилось о том, как мне снимала боль последовательница восточных учений, седовласая и тощая дама-сельдь в один из осенних дней одного недавнего года.
Тогда я слишком отчетливо ощутил, насколько низко пал в собственных глазах. В глазах иных я пал уже слишком давно, лишился всех друзей и круг моего каждодневного бытия составляли порочные люди самого низшего астрала: мелкие воришки, жулики и проститутки - такие же, как и я, отбросы общества, составляющие свое общество. Грязные притоны, небритые рожи субъектов в вонючих одеждах, передаваемый эстафетной палочкой гепатит, беззубые разборки из-за куба раствора... В общем, самое дно.
И вот, прочувствовав всю романтику безнадеги, познав самое дно скрытой от посторонних глаз жизни в андеграунде, я решился на подвиг.
В этой попытке стать героем мне помогала женщина-экстрасенс.
Благодаря ее магическому воздействию я впервые за несколько недель помылся и побрился! До этого меня загнать в воду было невозможно. Но она сотворила маленькое чудо и первая ступень в мир больших чудес была пройдена. Затем женщина с волчьим взглядом (мне это сразу бросилось в глаза при знакомстве - неестественно-тяжелый ее взгляд), проветрила комнату и расставила по углам ароматические свечи. Вероятно, прикупленные для такого случая в дешевой азиатской лавке, где наряду с амулетами из латуни, китайскими шариками, благовониями и прочей мифической ерундой продаются и эти самые свечи. Положив на пол новенькую вьетнамскую циновку, ведущую свою родословную, скорее всего, из того же магазинчика, она уложила скрюченного пациента - меня, на ее никем еще не запачканную поверхность.
Я распластался на подстилке. Под музыку африканских племен, звучавшую с ее кассеты, вставленной в мой магнитофон, и под чутким руководством со счетом и хлопками, я начал делать частые и глубокие вдохи-выдохи. По прошествии некоторого неопределенного для меня времени, я впал в потерянное и глупое забытье - наверное, из-за интенсивного перенасыщения ядовитой крови кислородом. Ощущение микро-смерти было подобно тому, что доводилось испытывать по малолетству, когда один из одноклассников давил головой в мою грудную клетку, а я задерживал дыхание.
Когда под четкие хлопки гипнотизерши я вернулся в реальный мир из парусекундного забвенья, ломота и боль в спине, суставах и костях тоже моментально вернулись.
Подобострастная последовательница йоги и нгананской традиции самозабвенно нахваливала состояние, в котором я только что побывал, как чуть ли не оргазмическое и высшее. Я же из вежливости соглашался, жалея при этом сенсея в силу того, что она и представления не имела о настоящем оргазме. «Бедняжка, - думал вернувшийся по ее расчетам почти с седьмого неба странник. - Живешь, наверное, без мужика, вот и практикуешь хуйню всякую. Вот отодрал бы тебя какой-нибудь джигит как следует, сразу бы изменила свою основополагающую жизненную философию. Жаль, что я давно уже не в форме, а то бы враз изменил твои приоритеты». Но женщине-магу поддакнул чисто из галантных соображений. Не низвергать же мне теории «тибетских лам» из-за одного неудавшегося духовного оргазма!
Я пожаловался на боли - имел такую дурость. И моментально за это поплатился. Беззастенчиво пользуясь своим докторским авторитетом, она заставила меня сделать стойку на лопатках и затянула торчащие вверх ноги за мою же голову. Какое зверское кощунство! После этого легче, конечно, не стало. Но я возненавидел глумившуюся целительницу-буддистку искренне и надолго. И сделал резко отрицательные выводы по поводу ее пребывания в доме. Чтобы чувствовать и понимать эту йогу, надо быть китайцем и йогом, а не болеющим наркоманом.
Женщину-шамана, пытавшуюся засорить мозги теориями восточных оргазмов, больше ко мне не приглашали. А на следующий день я, практик и теоретик опиума, и так вовсю оргазмировал без женщины. Со шприцем бронзового раствора.
А совсем недавно я понял, почему у той докторши был стальной взгляд. Один мой приятель-трезвенник, мнс в каком-то компьютерно-прачечном бюро при развалившемся тресте, всю свою здравую жизнь носивший очки с толстенными линзами в роговой оправе, как-то в моем присутствии их снял. Поглядев на его лицо - ведь всегда интересно посмотреть на черты лица очкарика без очков, я ужаснулся. О, небо, на меня смотрели глаза убийцы! Ледяным, пронизывающим, словно рентген, был его близоруко-дальнозоркий взгляд. Тут-то я все и понял о тяжелых взглядах и их обладателях...

Никак не могу найти себе место на кровати - все не то и все не так. Стоит лечь на спину, как через пару мгновений начинаю чувствовать липкий дискомфорт: спина становится мокрой и склизкой. Переворачиваюсь на живот - через минуту тоже самое. Ноги вырывает невидимой силой из крестца и расчленяет суставы по всей длине. Постоянные позывы в туалет и необходимые туда походы даются с таким неимоверным трудом, что сижу на биде как можно дольше, пытаясь выделить по больше жидких фекалий для того, чтобы потом иметь возможность подольше полежать. Но все равно, подольше не получается.
Кошмарный цикл расплаты кажется вечным и незыблемым; неодолимым, а потому особенно ужасным...
Мокрый, со слипшимися от ядовитого пота волосами, ворочаюсь и мучаюсь. Начался сильный озноб; те легкие волны мурашек, изредка пробегавшие по поверхности бренного тела еще вчера, преобразились в громады шквальных волн омерзительного холода.
Лежу, мерзну и думаю: «Ну, Алекс, ну пидорас, будь ты проклят!»
Трясусь и от боли тихо поскуливаю. Спать не могу, а не спать - близка шизофрения. Я понимаю, как люди сходят с ума и выбрасываются в окна. Пару раз за ночь все-таки отключался. Казалось, проходила целая вечность. На самом деле не более минуты. Но за эту коматозную минуту майка успевала вымокнуть так, что впору выжимать. По всей видимости, процессы выделения телом кислого пота в мимолетном состоянии отключки происходят много интенсивнее.
Смена белья. Приятное сухое. Но, увы, эта приятность слишком мимолетна.
Комплекс обязательных мук выматывает. Не знаю, куда себя пристроить; точно раненый вепрь мечусь по постели, как по лесной чаще, тщетно пытаясь найти оптимальное положение, при котором меня посетит облегчение. Но нет, такого в программе мероприятий не значится. Да и обремененность этой проблемой - явление кратковременное в дьявольском калейдоскопе пыток.
Снова пора в туалет. Потом курить. И на новый заход незыблемого круговорота мучительных страстей.
Ближе к утру, кроме всего прочего, начинаю задыхаться. Сердце периодически перестает сокращать свои желудочки, замирает и, сдается мне, смерть совсем близка.
Выдало целую палитру весьма пренеприятных ощущений - от ноющего постоянства до резких и пронзительных коликов - правое подреберье. Заморенная за трудные годы печень решила отказать в самый ответственный момент. Вот она, плата за спасение.
И все эти остроты восприятия собственного тела есть лишь прелюдия к основной теме, именуемой «невыносимое страдание».
Беспредельная, убийственная ночь медленно близится к своему природно-логическому завершению. С сигаретой, весь перемолотый и изжеванный встречаю пепельно-серое, дымчатое, но обещающее разродиться в солнечно-яркое, неизбежное утро нового проклятого дня.

Слава небу, что боль пока не прогрессирует. Уровень излома тела является стабильным. Но она еще попрет по нарастающей. Непременно. А сейчас закрепляется на занятом рубеже. Меньше не становится, больше - тоже.
Смотрю на палец.
Думаю: «А стоит ли? Может, ну их на хуй, эти муки?... А вдруг Алекс простит?... Вряд ли, сука конченая...»
Еще одну такую ночь я не выдержу. Просто не могу себе позволить подобной роскоши. И зачем я нагнал столь огромную дозу? Надо было хоть чуть-чуть сбросить. Было бы гораздо легче.
Днем новое обострение. Да что же мне делать, в конце концов! Спасите! Кто-нибудь! Дайте что-нибудь! Все, помираю, прощайте братцы...
Корчусь и прошу мать купить бутылку дешевой водки.
Через полчаса пью «Пшеничную» рюмка за рюмкой. Натощак и без закуски, с закуркой. Проходит полчаса - никакого спасительного эффекта, а ведь половину бутылки уже уговорил. С упорством барана пью дальше. Как пресная вода.
К концу бутылки что-то зашумело там, в башке моей больной. И это «что-то» даже не шум никакой, а выраженное пульсирующими в воспаленном сознании отрывисто-четкими словами требование угасающего организма: «дозу... дозу...». Алкоголь только поспособствовал возникновению и озвучиванию этого требования, переходящего в каменный слог приказа.
С трудом соображая вообще, но по вопросу о вариантах спасения уже имея достаточно конкретный и вполне реализуемый план действий, одеваюсь и с облегчающей обреченностью смертника выхожу из дома.
Ах, дом, милый дом. Мать в слезах, но уже ничего поделать не может. Хочет, но не может. А мне теперь все равно, палец, не палец. Наложить мне большую кучу на этот палец и розами засыпать. Цена за облегчение значения не имеет.
Вперед! Вперед! - ноги несут меня сами.
Дома взял из тайничка остатки денег. Все, денег больше нет. А, плевать. Надо жить здесь и сейчас. Я же сейчас не живу, даже не существую, а дохну от отсутствия искомого зелья в моей крови, точно муха от общения с дихлофосом.
Или все происходящее и приближающаяся неминуемая смерть лишь плод моего воображения? Сам точно не знаю. Знаю, что от жестокого кумара можно и умереть. Сердце бац и все, покойник. Впрочем, уже ничто не имеет значения: я вышел из дома и назад повернуть не смогу ни за что. В психологическом плане табу нарушено, путы обязательств разорваны, барьеры сломаны. Вперед, на волю, в пампасы...
Решил, что к Алексу заходить не буду. Пошел он на хуй! Сразу к барыге и на хату, варить. Варить... Как мило звучит это слово! Как оно ласкает слух! Скоро, очень скоро я окунусь с головой в родное и прилипшее навек дерьмо притонов. Как романтично... Романтика улиц...

Желание уколоться бывает чудовищно нестерпимым, даже когда все обезболено и муки позади. Ностальгия по укусам серебряных ос в такие отчаянные минуты приобретает угрожающий характер. Это, безусловно, психологическое явление, патология: тоска снедает изнутри, выходя нездоровой логикой за пределы разумного. И если не совладать с проблемой, то последствия зачастую непредсказуемы.
В краткий период третьего прозрения, за определенную плату мне помогала добрая женщина доктор Т. - частно и нелегально практикующая сердобольная медсестра из поликлиники. Некоторое отсутствие профессиональных знаний щедро компенсировалось опытом ее всепрощающей души, обитавшей в бесформенных телесах шестидесятого размера. Ну да дело не в ее душе. И даже не в моей. А в пробудившейся страсти уколоться хоть чем-нибудь.
И вот тут-то ее наивная до безобразия добродетель, вкупе с необъяснимой леностью, пришлись весьма кстати.
Я сотворил лицо мученика и слезно попросил оставить мне на ночь пару ампул реланиума, чтобы спать. Она сжалилась и оставила... упаковку. Пять штук. Сказав при этом - о, гипертрофированная святая простота! - чтобы я, если уж ни в какую не смогу заснуть, сделал себе инъекцию в... попочку. Да-да, она именно так и обозвала мой тощий неказистый зад. Остальные ампулы добрая докторша оставила под честное слово наркоману(!) из одного нежелания приносить их завтра вновь. Для меня это был шок. Сладкий шок.
Она еще разговаривала в коридоре с моей мамой, как я в трусах восседал на кушетке с огромным шприцем, вместившем содержимое всех оставленных ампул, и судорожно искал вену...

Ну вот и нужная дверь. Ломлюсь, как обезумевший от страха беглец, во чтобы то ни стало стремящийся уйти от погони. От моих неистовых ударов вскочит и остывший трупак.
Наконец-то заскрипели замочки и засовы. Какая дивная и ностальгически знакомая мелодия из металлических звуков! Я по ней соскучился. Да, что там, истосковался!
Дверь приоткрывается на цепочке - обшарпанная, грязная дверь барака. В узкий разрез между столь же колоритным косяком и дверной пластиной вижу искаженное жизнью лицо барыги Валеры. Из хаты бьет в нос запах уксуса, представляющимся ароматом дивных экзотических и безумно желанных культур.
Со своей стороны, видя знакомое лицо, барыга Валера снимает цепочку и открывает дверь своей полусгнившей хибары.
Пока он открывает, я приговариваю-причитаю:
- Быстрей, быстрей, чума болотная. Кумарю, как сволочь последняя.
- Заходи, - скрипит сам Валера, чуточку посторонясь и пропуская меня внутрь убогого жилища.
- Валер, надо пяток чеков, пару кубов кислого и лист димедрола, - руки нетерпеливо взбрыкиваются по сторонам.
- Демида нет, - Валера тупит взгляд в пол и выдает себя с потрохами.
- Бля, найди для меня. Болею жутко. Бегать и искать где-то сил просто нет, - я знаю, что все есть, и я дожму.
- Ну, ладно, дам из своего. Но только четыре таблетки. Как раз на варку.
- Слышь, Валера, я у тебя сварю? - и не дожидаясь ответа разуваюсь и прохожу на кухню. - Я быстро. Напрямую.
- Только махом. Я скоро ухожу, - настолько стандартная отмазка, что ее можно и не слышать.
Нервы натянуты до предела ожиданием сладостного момента инъекции. Но суета на кухне за приготовлением раствора отвлекает от томительного ожидания и сглаживает нервоз. В принципе, переживать особо и не надо - все в моих руках. Остальное - вопрос малого времени.
Варю быстро, на прямую. Совсем не потому, что эта барыжная рожа куда-то там уходит. Просто невтерпеж. А Валера будет ждать столько, сколько нужно. Раз уж впустил.
Буквально через десять минут раствор готов. Выбираю зелье из закопченой кружки в шприц через толстую иголку с намотанной на нее ватой-метелкой. Грязи остается немерено, целое болото. Когда варишь на прямую всегда так. Ну да ладно. Все уже без пяти минут позади и пять минут спустя будет в полном порядке. За исключением одного момента.
Возникает сладостно-мазохистская крамольная мыслишка: «А если бы пришлось рубить не один палец, а два, укололся бы?» И сам себе отвечаю: «Вероятно». Хотя в глубине души ни сколько не сомневаюсь, что да. Сейчас ни одна сила во всей Вселенной, кроме какой-нибудь глобальной катастрофы, не оттащит меня от пузырька с раствором.
Отбиваю раствор на толченом димедроле. Выбираю снова, теперь для того, чтобы уколоться.
В пузырьке-«самоваре» оставляю приблизительно половину общего объема опиумосодержащей бронзы. Самая первая доза уйдет на «болезнь», а второй я уколюсь чисто для кайфа. Вполне разумно.
Выбрал. Прошу Валеру меня уколоть. В шею. На руках и ногах, как и на всей поверхности, тела вен совсем нет - пожег. В пах боюсь. Значит в шею, в сонную артерию. Валере можно доверять исполнение подобных вещей - профессионал и знает цену хорошим кровеносным путям. Ложусь в комнате на кушетку, запрокидываю голову и задерживаю дыхание...

В мой шланг Валерка попадает легко, с первой попытки. Тихонечко, как-то даже ласково, давит на поршень шприца и гонит раствор.
Все, прогнал. Резко сажусь, чтобы не случилось кровоизлияния в мозг. Прикуриваю сигаретину и жду долгую секунду.
И вот оно, долгожданное божественное тепло, мягкими и нежными волнами разливающееся по моему телу. Димедрольный удар по прокуренным легким вызывает легкий кашель. Следует «удар» по печени и зубам - опиум первым делом бьет по больным местам.
Теперь все в порядке, оживаю прямо на глазах.
Пока отлавливаюсь и курю «на приход», услужливый Валера промыл кипяченой водой мою «машину» и положил на газету, рядом с еще не выбранным из пузырька раствором.
Наступает так нужная эйфория. Появляется неодолимое желание поговорить, развязывается язык и рассказываю про заключенное пари.
Валерка мне сочувствует.
- Да, брат, наркомания это такая штука, неизлечимая.
Сижу и думаю: «Какой я тебе, падла, брат. Нет у меня таких родственников. И не надо».
Хотя не плохо было бы. Раскумаривался бы на халяву. Вслух же отвечаю:
- Придется рубить. Никуда не деться, - без жалости смотрю на растопыренные пальцы и пытаюсь пошутить: «С этого момента фаланга моего левого мизинца принадлежит не мне».
Пока поднимаю смывки из кружки, в голову вкрадывается мысль о том, что отчленить уже не принадлежащую мне плоть надо именно сейчас. Не устраивать шоу, а подарить его Вове отрубленным, в тряпочке.
Колюсь термоядерными смывками. Вернее, колет меня Валера. Спасибо, дорогой, за теплое отношение и прием. Страдание любит соучастие. Истина. Вечная.
Накрыло впечатляюще, прямо-таки оглушило. И придало решимости к действию. Ох, уж этот опиумный дурман!
Курю. Морально я готов сотворить членовредительство. Тем более, что обезболивающий раствор - ударная доза - у меня в наличии.
Спрашиваю у Валеры:
- Нож острый есть?
- Есть, а что? - барыга нехотя встает с обшарпанного табурета, предчувствуя дальнейшее.
- Давай сюда. Пришла пора избавляться от чужой собственности.
По выражению лица Валеры вижу, что участвовать в экзекуции он явно побаивается. Но любопытство берет верх. Дает нож. Проверяю - действительно острый. Какой же ты хозяйственный, Валерик!

Раствор на потом готов. Беру носовой платок и протягиваю Валере, чтобы перевязал, как только все случиться. Ниткой заматываю основание мизинчика - заранее замедляю кровоток. Прокаливаю нож на комфорке и ставлю острым лезвием перпендикулярно на пальчик.
Говорю Валере:
- Подержи так. Я сверху кулаком ударю и все дела. Но не дай бог, сучка, у тебя рука дрогнет...
- Не дрогнет.
- Смотри, не подведи.
Валера держит. Я чувствую, что крепко. Замахиваюсь и... торможу в самом конце траектории движения кулака. Сам побаиваюсь, не смотря на затуманенный мозг. Все ж первый раз отъявленным членовредительством занимаюсь. Опыта еще нет.
Замахиваюсь снова и с мощным придыханием бью ребром кулака по тупой стороне лезвия ножа. Хлоп.
Все. Я беспалый. Слева.
Боли нет. Крови мало. Смотрю на срез - розовое колечко мяса с бело-голубой вставкой хрящичка посередине. Фаланга с ногтем неестественно лежит на газете. Вытаращился на нее, как зачарованный странник на невиданную доселе благодать, точно оцепеневший. Но нет ни сожаления, ни грусти. Шок.
Валера уже перевязывает. Что он там перевязывает не вижу, и не смотрю. Только чувствую накатывающую боль. Боль терпимая и чуть дерганная. Нет, наверное боль, как и должна быть. Это я в шоке и опиуме.
Наконец-то перевязан и спасен от потери крови. Беру аккуратненько, двумя пальчиками правой руки, отторгнутую плоть - кусочек мизинца, и кладу его на лист бумаги, данный услужливым Валерой. Заворачиваю. Презент приятелю Алексу с кровью на упаковке.
Наступает легкий нервоз. Иду колоться в комнату. Валерка гонит медленно, но верно. Помню только, как принимаю вертикальное положение - спасаюсь от возможного кровоизлияния в мозг, закуриваю...

Завис я самозабвенно и на долго. Сказались бессонные ночи. Валерка не тревожит.
Очнулся сам. Надо ехать в травмпункт, зашить обрубок. Медленно поднимаюсь, обуваюсь, закуриваю и прощаюсь.
- Ну, ладно, давай. Спасибо за гостеприимство, - собираюсь выходить и целой рукой снимаю цепочку.
- Давай. Да на вот, - протягивает мне три чека, - боль снимать.
Сердечно благодарю барыгу и ухожу.

Ловлю тачку и еду, постоянно выпадая из действительности, в травмпункт. За помощью.
Там толстенькая тетенька в белом, как располневший ангел-диабетик, списывает с водительского удостоверения мои данные, спрашивает домашний адрес и направляет в соседнюю комнату - операционную.
Парень в белом - тощий наземный ангел, разматывает мою культяпочку. Рядом с нами возникает девушка, уже в голубом - ангел со шприцем в руке. Спрашиваю, что у нее. Оказывается новокаин, заморозка. Я отказываюсь. Зачем мне заморозка, и так ничего не чувствую.
Пока юные хирурги колдуют над обрубком, с олимпийским спокойствием восседаю, тупо уставившись в пол. На процесс не смотрю.
Парень спрашивает:
- Что случилось?
Отвечаю очень лаконично:
- Пари. Нелепое.
Парень только мычит: «М-да». Я знаю, брат, что ты знаешь, что я с вывихом. Можешь не скрывать своих чувств.
Видя, что я никак не реагирую на боль и встретившись со мной взглядом, он похоже начинает что-то понимать. Когда девушка отходит, он осторожно спрашивает:
- Не героин? - вижу в глазах у медика хорошо знакомое желание. Но парняга чистенький, верно не успел еще скурвиться. Ничего, брат, все еще впереди и в обязательном порядке.
- И героин тоже.
- А нет дорожечки?
Вот тут-то я и прозрел. Наркоманы везде и всюду. Феноменально. Это настоящая эпидемия. И куда, в какую пропасть катится эта ебаная страна?
- С собой нет. Завтра могу занести.
- Я завтра в первую, до двух, - хирург питает надежду, пусть.
- Постараюсь успеть, - ну не убивать же ее в зародыше.
Ничего я ему не занесу. Но пусть холит и вынашивает надежду. Наркотики просто так не даются. Их надо заслужить, выстрадать. Первое испытание - испытание напрасным ожиданием. Впрочем, что иное я мог бы ему ответить? Ведь он мне рану зашил.
Вот и все готово. Кожа на верхушке стянута и сшита маленькими швами. Прощаюсь и ухожу. «Через два дня к хирургу, по месту жительства», - толстый ангел выдает направления и все - я продезинфицирован, зашит и свободен.
Надо отдать фалангу этой сволочи.

В курмышах без труда нахожу его на нашей постоянной «малине». Вижу радостную, почти счастливую рожу: «Что, мол, не выдержал?»
Здороваюсь, не подавая руки, и молча протягиваю кулек. Раненую руку держу в кармане.
Он разворачивает и... мой пальчик на авансцене дня исполняет редкостное соло.
- Ну ты даешь, - выдавливает Алекс.
- Долг чести, - я лаконичен, я страшно зол, я отомщу...

Впрочем, этот долг я не отдал. Отдавать долги в наркоманской среде не принято - дурной тон. Финал - эдакий специфический авторский вымысел. Но все могло было бы быть и в реальности.