Француский самагонщик : Ночь тепла

Что-то словно бы толкнуло его в сердце.
Очнулся.
Царила темнота. Нет, не темнота. Не темнота, не тьма, не мрак – царила чернота. Абсолютная.
А тишина стояла – глухая, но не абсолютная. Если прислушаться, можно было различить кое-какие звуки. Шорохи, шуршание. Даже дыхание. Даже попискивание. На самом пределе, на грани мёртвой тишины. И всё же не за гранью.
Запахи ощущались сильнее. Затхлость, тлен. А что же ещё? Ещё земля, но – так, неясно пока.
Начал понемногу приходить в себя.
Темнота неудивительна, подумал он, ибо органов зрения не имеется. Хотя, тут же укорил себя, это поверхностное суждение. Ведь и органов слуха тоже нет, верно? И обонять нечем. Однако и слышу, и обоняю. Стало быть, действительно черно.
Надо вспомнить…
Впрочем, и вспоминать, и выносить суждения, хоть поверхностные, хоть исполненные заветных глубин, – опять же нечем. Да и ощущение мягкого толчка в сердце – ложное. Поскольку сердце отсутствует как таковое.
И тем не менее. Что-то такое, значит, есть. Сердца нет, мозга нет, вообще тела нет, а что-то всё-таки есть. Так уж получается.
Он вспомнил, что и в прошлый раз размышлял о том же. И возникло тогда, и сейчас тоже возникло – нет, не понимание даже, а знание, неизвестно откуда явившееся, но твёрдое: что-то есть, это что-то непостижимо, и имеющееся надо просто принимать, как данность. Что есть – как данность, чего нет – как отсутствие данности. Ерунда, поправил он себя, если чего-то нет – это тоже данность.
Медленно, медленно, медленно приходило осознание того, чтó вокруг, и себя в этом «вокруг». Он пока не мог вспомнить своего имени, да и не пытался, но главное уже понимал: оттуда, сверху, ушёл кто-то, кто помнил его до самого ухода, и этот кто-то был из самых близких. Имени пока тоже не припомнить, это потом. А сейчас ему, очнувшемуся здесь, пора выбираться. Потому что надо, нужно, необходимо повидаться. Последний же раз.
А имена вспомнятся.
Он двинулся вверх. Легко проник сквозь сильно истлевшую крышку деревянного ящика, в котором так долго находился вне ощущений. Внутри ящика – полурассыпавшийся скелет в чёрном костюме, белой рубашке с галстуком, чёрных носках и мягкой белой обуви. Снаружи – красная ткань. Тоже всё поистлело. Но это не беда и ничему не помеха.
Вот, прямо на досках, небольшой сосуд с пеплом. Тут всё в хорошей сохранности, пепел тления не боится.
Пришло слово: «жена». Да, жена. Всю жизнь наверху прожили вместе. Если быть точным – то порой вместе, а порой рядом. Но прожили. Он ушёл первым – вспомнилась унизительная беспомощность последних месяцев, – а уйдя, понял, что ещё свидится – и с женой, и с дочерью, и с внуком. И с тем человеком, к которому сейчас направлялся. Свидится, когда и они уйдут. Может быть, свидится – если они о нём не забудут.
Он понял это, когда к нему, после его ухода, пришли мать с сестрой. Он был, как малый ребёнок, почти ничего не понимал, и тело, ещё не распавшееся, очень мешало, но он ждал – чувствовал, что не время прятаться в пустоте.
С мамой стало тепло, с сестрой радостно. Наверху он всегда помнил о них и мучился, что не сумел помочь, защитить, спасти. И сына – тоже не сумел. Смерть всех троих была страшной, свидетелей не осталось, но он знал: глубокий ров в отдалении от угрюмых заводских корпусов, собаки, хрипящие на поводках, цепь людей, стоящих на широко расставленных ногах, каски, автоматы, и другие люди, стоящие на коленях на краю рва. Страх, безнадёжность. Спасение только в безумии, но безумия нет.
Где я был в тот момент, терзался он? Далеко, отвечал сам себе, далеко, в кровавой мясорубке, но разве это оправдание?
Люди, среди них мать, сестра, сын, на коленях на краю рва.
Резкая команда, выстрелы.
Сын не пришёл к нему. Сын не помнил его, мягко объяснила мама. Ему же всего два года было, добавила сестра. Прийти могут только те, кто помнил о тебе до самого конца. При условии, что и ты помнил о них. И прийти – только один раз.
Поэтому, объяснила мама, мы тут у тебя, Сашенька, в первый и последний раз.
Да, вспомнил он, меня звали Сашей.
Значит, спросил он маму и сестру, больше никогда? Почему же, возразила сестра. Мы помнили и о Люсе, и о Лине. Ты ведь тоже, правда, Сашка? И они, наверное, не забыли о нас, а уж о тебе-то и подавно. Настанет их черёд – придём и к ним. Если захочешь – вместе.
Вот этот раз и будет последним, печально заключила мама.
Люся… Лина… Да, всплыло в памяти, это жена и дочь. И Юрка, внук.
Я постарался передать память внуку, с надеждой ответил он тогда. И Люся с Линой тоже очень старались. Может быть, после его ухода…
Может быть, откликнулась мама. Хорошо, что он помнит о нас, но не уверена, что помню о нём. Не уверена, что думала о потомках, которые будут после нас. Но – может быть, и думала…
Ну вот, имена и восстановились. Не все, правда: человек, который звал его сейчас, оставался пока безымянным. Ничего, вспомнится и это имя.
Но пора.
Стал всплывать, как в воде, через двухметровую толщу земли. Земля рыхлая, источенная, подъём нетруден.
Звуки усилились, а запахи изменились. Пахло теперь и самой землёй – чем выше, тем теплее, – и теми, кто в земле живёт и умирает. Или уже умер, но недавно, и потому ещё имеет запах. Черви, жучки, мыши, корни растений.
У самой поверхности земля уплотнилась, пришлось преодолевать сопротивление.
Наконец, выбрался.
Ограда, плита, цветы. На ограде букв не разобрать – темно. Хотя это, конечно, не та чернота, что внизу.
Сколько же времени минуло с прошлого раза? Что-то подсказало ему: одиннадцать раз зелёное сменялось белым. А перед тем таких смен было десять.
Тогда, в первый его выход, он почувствовал, очнувшись, зов Люси. Всё происходило, как и сейчас. Такое же медленное возвращение сознания, те же мысли, те же воспоминания. Затем – досада: напрасно выбирался, жена примостилась тут же внизу, рядышком с ним. И наверху сколько глупостей наделал, и после ухода избежать их не могу, клял он себя.
Пришлось в тот раз возвращаться вниз. Потом, и правда, появились мать и сестра. И ещё какие-то люди, но с ними ему не хотелось видеться. Он не желал их помнить.
А теперь – всё правильно сделал. Ещё и путь ему предстоит. Не слишком длинный, но путь. Вон в том направлении, он знал.
Имя, имя…
В сознании – или том, что заменяло ему сознание – почему-то возникло: «Итак, она звалась Татьяна». Нет, не Татьяна. Но – она. Или, вернее, так: Она.
Ну, в путь. Попробовал взлететь. Не без труда, но получилось. Ограды, плиты, деревья, дорожки остались внизу, а он неловко развернулся над кронами и поплыл в воздухе.
Материализм. Вот и ещё одно слово вспомнилось.
Он всегда был материалистом. Бог, восседающий на облаке, – какая чушь, считал он. Черти, поджаривающие грешников на сковородках, – что за глупость. Мертвецы, с жуткими протяжными стонами вылезающие в полночь из могил, летающие по воздуху, охотящиеся за живыми, – байки, сказки, фольклор. В лучшем случае – литература. Гоголь.
На самом деле, он никогда не сомневался, в смерти есть только пустота. Всё состоит из молекул, молекулы – из атомов, атомы – из нейтронов, электронов и прочего, и есть неважно каким образом сложившиеся связи всего этого, которые образуют разум. В конце концов эти связи распадаются, и остаётся пустота. Ничего кроме. Он был уверен.
Но, как выяснилось, ошибался. То есть, конечно, не в деталях: действительно, никаких белых саванов, никаких противоестественно удлинённых тел, никаких леденящих звуков. А вот в главном – ошибался: пустота оказалась перемежающейся. Память и уход, понял он, – такие мощные всплески чего-то непознаваемого в этой вселенской пустоте, что саму её, пустоту, наполняют.
Боль жизни возвращалась, но он радовался этой боли, хотя и горевал, что его близкие тоже испытывают её.
Трудно разобраться. Времени мало.
Вспомнить бы имя.
Он устал плыть по воздуху, опустился, двинулся дальше, опираясь на пустынную по ночному времени дорогу. Кто-то шарахнулся из кустов. Коты, они нас ощущают, машинально отметил он.
Знакомые места, но многое, ах, как многое изменилось.
Не отвлекайся, сказал он себе. Вспоминай имя.
Вместо имени всплыли, проявились, будто на фотобумаге, одно за одним, слова:

Не горюй, всё пройдёт, всё когда-нибудь кончится.
Минет доброе, да, но и сгинет плохое.
Постоянно одно: никогда не расхочется
видеть, слышать тебя и касаться рукою
рук твоих и волос, тихо, бережно, медленно;
если мёрзнешь, согреть твои пальцы и плечи.
Кто бы знал, сколько жизни ещё нам отмерено?
Если знать бы – попроще бы стало, полегче.
Не грусти. Может, позже, а может, и вскорости
переменится всё. Хорошо или плохо –
будут новые радости, новые горести.
Но останешься ты, до последнего вдоха.
А за выдохом – что? То добром, то ударами
жизнь нас гонит туда, вознося и калеча.
Мы когда-нибудь станем больными и старыми,
и когда-нибудь будет последняя встреча.
Но потом – да, я верю, иначе немыслимо, –
всё вернется. Ты просто шепни моё имя.
Будет тёплая ночь, будут звёзды бесчисленны,
и мы встретимся там, навсегда молодыми.

Да, ночь тепла. И звёзды. Вот только имя… Она – вспомнила, Она – шепнула. Шепнула моё имя. А я вспомнить – не могу.
Эта перемежающаяся пустота страшна, подумал он, содрогнувшись. Что она вылепила из меня? Я неудержимо деградирую, я уже ничем не похож на того прежнего Сашу, что жил, хоть и путано, и тяжело, но интересно и ярко, а потом, после чудовищных потерь, надломился, но всё равно жил, заставлял себя жить, и заботиться, уж насколько мог, о тех, кто у него остался, и передавать им всё, что умел передать.
Я никаким образом не тот, подумал он. И я не хочу. Не хочу длить всё это.
Да только как прекратить? Меня же ждут – Она ждёт. Позже придёт черёд дочери, а когда-нибудь – внука. Они ведь тоже будут ждать. И с ними будет ждать жена. И мама, и сестра.
Выходит, и здесь невозможно быть свободным, если любишь.
Что ж, придётся терпеть. Встреча с Ней будет последней, больше никогда. И предстоят ещё две встречи – с семьёй. А потом пустота перестанет перемежаться.
Впереди угадывалась чёрная кромка леса. Вот и опушка – э, да тут всё поменялось… Нет того прудика, нет старой пятиэтажки. Вместо них котлован, спящие механизмы, мусор.
Подумалось: этот мир утрачивает знакомые черты, делается другим, чужим. Что мне в нём? Мой мир и мой дом – они теперь внизу. Мой мир – спокойный мир. Вернее, покойный.
Идти по лесу неудобно. Пришлось напрячь силы и снова взлететь над деревьями.
Неприятно заухали, потом захохотали какие-то ночные птицы, а может быть, звери. Докатилась с востока волна жара, ей ответила с северо-запада волна холода. Обе, впрочем, неопасные.
Время от времени внизу мерцали тусклые жёлтые искры. Непонятно, но тоже неопасно.
Лес стал реже, узкие тропки превратились в удобные широкие дорожки и аллеи. А вот и показалось огромное пространство, заполненное плитами и оградами. Деревьев здесь почти не было, не то, что там, откуда он прибрёл-прилетел-приплыл. Вспомнилось слово: «плац».
Опустился на поверхность сразу за высоким кирпичным забором. Помедлил. Потому что, во-первых, устал – странно, усмехнулся он, вроде уставать-то у меня нечему, а вот поди ж ты, – а во-вторых, хотелось собраться и вспомнить имя. Идти дальше без этого было бессмысленно.
Он чувствовал, что мысли текут немного живее, чем вначале. Вот и слово «плац», и слово «парадокс» – это про его усталость.
Не отвлекаться.
Он сдвинулся в сторону от засыпанной мелким гравием дорожки и замер, стараясь сосредоточиться.
Он провёл так час и другой. А ведь не успею вернуться к себе до рассвета, понял он. И явилось, опять неизвестно откуда, но уверенно и непререкаемо, новое знание: вот он, способ уйти в совершенную, ничем и никогда не перемежающуюся пустоту – встретить рассвет. Здесь, наверху.
Потом услышал, что Она зовёт его. И стало ясно, что все, кто был Ей дорог, уже приходили и теперь ушли, и зов обращён только к нему.
Что ж, решил он, пойду. Ей сейчас совсем плохо, надо идти. И, может быть, Она позволит укрыться от света, дождаться следующей ночи. Вместе – целый долгий день.
А имя? Имя вспомню, почувствовал он вдруг. Вспомню, когда встречусь с Ней.
По дорожке мимо него быстро прошла яркая рыжеволосая девушка. Она скользнула было в калитку, но замерла, вглядываясь куда-то наружу.
Почуяла меня, изумился он? Потом успокоился: да, почуяла, но внимания не обратила. Другие у неё сейчас заботы, совсем другие.
И она, кстати, другая.
Впрочем, ладно. Скоро рассвет. Пора.
Он двинулся на зов.
Вот. Здесь. Как много цветов! А плиты ещё нет никакой, и ограды пока нет…
Вниз. Медленно, медленно вниз.
Здесь всё иначе: нет запахов, нет звуков. Это впереди, нескоро.
Добрался. То, что раньше было Ею, стало горсткой пепла в урне, но он ведь не этому пеплу пришёл. К Ней.
– Саша, – прошептала Она.
– Здравствуй, – ответил он. И вспомнил. – Здравствуй, Катюша.