Шизоff : Осенний гон

Кавер на кавер Кобылы, хотя вообще это по части Хантера, гыыы

1.
То, что жизнь странная и коварная штука, начинаешь понимать после тридцати семи. И это хорошо. Все, кто понимают это чуть раньше, кончают известно как. Главное – до сорока двух продержаться и не раскиснуть. К сорока трём вновь становится по барабану. Но эти проклятые пять-шесть лет протянуть весьма сложно. Порою невыносимо. Чего только не придумаешь….

Кирилл был слаб на придумки. У него, например, имелся компьютер. Но выхода в интернет -- не имелось. Человек старой закалки. Про чудеса техники предпочитал знать, но не пользоваться. Долго презирал сотовую связь, но однажды ему подарили мобильник. Через пару месяцев он уже не мог без него жить. Это неприятно взволновало – странно ощущать себя подключённым к сети. Включённым в сеть. Опутанным сетью. Это всё равно, что попасть в силки. Нет ничего позорнее для охотника, чем угодить в собственную ловушку. А он был охотником. Скорее даже звероловом. Любил выслеживать, преследовать, догонять, настигать…. Особенно было приятно настигнуть. Потому что охотился он в основном на женщин.

Женщины, в отличии от всей остальной живности, благосклонно относятся к охотникам. И часто не возражают быть пойманными. Это, собственно, и есть основное отличие людей от животных.

Охотятся все по-разному. В юности не жалея ног бродят по лесам, дышат полной грудью, ломятся в любую глущобу на призрачное движение, либо писк. Не жалеючи тратят заряды. Палят налево и направо – авось попаду! Попадают. И довольно часто…. Так себе удовольствие.

С годами накапливается опыт. Который, правда, можно пропить. Из-за этого многие бросают охоту, и, заведя какую смирную животину, становятся тихими скотоводами. Или вообще - вольными землепашцами. Землю роют. Пятачком.

В последние годы появилась новая мода. Охотники предпочитают околоохотные процессы. Забивают на прочую дичь, и наслаждаются общением с себе подобными. Игра такая экстремальная. Кто охотником, кто дичью прикинулся. Не разберёшь. Да и разбираться не хочется - с увлечением лупят холостыми друг в друга. Ниже пояса. Странно, но что ж – двадцать первый век на дворе. Традиции отживают, одни технологии….

Технологии выходят уже, порою, на передний план. Есть такие звероловы, что вообще караул: зайдут на какой охотничий-рыболовный сайт и затвор перед монитором передёргивают. Смазал, пощёлкал, закинул удочку…только блесна сверкнула в пустоту, в белый свет, как в копеечку…онанизм какой-то….

Но настоящий охотник, тот, что в годах уже, он на все эти шелопушечки не разменивается. Он валит дичь по всем правилам, из засады. Вычислит рыбное место, водопой, лежбище – и уж тут сечёт поляну всерьёз. Выследит, выпасет и вы.. Будет гон, короче.

Такое вот сафари предпочитал и наш герой.

2.
Кирилл был мужик не простой. Он был мужик с буцациром. Это не типа твёрдого шанкра, а больше черта характера. Из тех, кто за писки охотника – знает как. Кто сам себе режиссёр, Хорь, и Калиныч.

В молодости Кирилл работал в одном крупном музее. Занимался музейным делом на полставки. А больше - приобщался, наблюдал, напитывался духом. Принюхивался и прицеливался. И быстро понял, что среди местных заповедных красот бродит всякая экзотичная разность. Непуганая, и красотою серьёзно расслабленная.

Тут он и вышел на промысел.

Скользил, как лыжный охотник-самоед в тундре, по анфиладе античных залов, среди торосов мраморных глыб выискивая одинокую глупую нерпу. Продирался сквозь мессиво фламандской плоти, сумрачные мангровые заросли малых голландцев, бродил залитыми солнечными переливами итальянскими просветами. Дичь бродила табунами, парами. И порою встречалась - то наивная трепетная лань лет семнадцати с небольшим, ещё в детских пятнышках по шелковистой спинке; то задумчивая, интеллигентная, средних лет, очкастая серна; то какая глупенькая овца, на худой конец, отбивалась от стада….Иногда, правда, возникал вдруг невнятный муфлон, винторогий козёл с амбициями, или даже придурок носорог лез бодаться, сослепу не разобрав, что к чему….Но ошибки случались по первости. Вскоре он пристрелялся, и уже почти безошибочно намечал жертву….

Годы шли, музей научился обходиться без него, сдуру возникшая в жизни жена невзлюбила охоту всем сердцем. Пропали друзья охотники, сбился прицел, да и сам штуцер всё чаще давал осечку.

Он начал терять интерес к привольной жизни, и если поначалу с ужасом отмечал в себе нарождающиеся черты придурковатого рыболова, способного часами мусолить взглядом свой поплавок, прежде чем решиться дёрнуть, -- то к роковому для мужика рубежу в душе почти согласился, что зимняя рыбалка в одинокой холодной лунке – тоже неплохо. Вмазал для оптимизму, подёргал чутка, туда-сюда – да и слава богу. И уже не мерещился мелькнувший вдали мускулистый круп, в который так и свербит врезать волчьей картечью, и стремительные линии распластавшейся в беге газели не порождали желания догнать, и зеленоглазую стерву, Багиру какую в кротовой шубе, не хотелось пленить и как следует обезвредить…. Он потерялся в хитросплетённых закоулках жизни, и с тоской понял, что сворачивал всю дорогу куда-то не туда, и что солнца, по которому так легко ориентироваться на вольных просторах – в городе нет, и звёзд не видать, и семейное болото засасывает хуже малярийного. Долг, обязательства, штампы, дети, полезные связи, стаж – всё цепляет и обволакивает хуже лиан, колет страшнее колючек, и съедает глаза страшнее обезвоженного злого солончака. Кирилл осознал, что он потерял нюх, и, кажется, давно провалился в тёмную волчью яму, когда-то с любовью выкопанную для той приручившей его бодливой твари, которую он по роковой ошибке – видно в пьяной темноте – принял за лёгкую добычу….

Но порою сверкнёт в опутанном пошлой сорняковой зарослью мозгу нечто упоительное. Вспыхнет яркая картинка из прошлого, резанёт по забитым ноздрям ароматом бескрайних таёжных угодий, ухо выцепит из монотонного гула города крик марала, или призыв ещё несостоявшейся его подруги с нежным замшевым задом, и – ноги сами понесут, ведомые сердцем, дробя походя камни долга, сходу перенося через завалы сомнений, и в карьер беря неприступные на вид барьеры обязательств. Начнётся последний, осенний, гон - накануне долгой и холодной зимы старости, ощутимо разящей приближением беспомощной, гадкой смерти….

3.
Накануне тридцать восьмой своей ступени в небытие, Кирилл проснулся с предчувствием. Так себя чувствуют детки, привыкая к горшку. Стоит, улыбаясь, знает подлец, что процесс ещё можно остановить, но не хочет сдержаться, а пускает на самотёк. Папа хмурится, мама плещет руками невпопад и напополам гулит-сердится, а он с философским спокойствием взирает на волнение вокруг, будто не при делах – меняйте портки, потому как я могу и заплакать, я маленький…. В душе знает, засранец, что мог бы и не подпустить. Но подпустил. Потому как свобода самовыражения дорога человеку с самого раннего детства, и она, эта свобода, – и есть его человеческая суть. Мог бы, но не захотел -- понесли ботинки Митю….

Кирилла понесло как-то вдруг. Всё утро он мялся и ёжился под озабоченно-кухонный речитатив благоверной, что-то отвечал невпопад, чаще обычного выходил на лоджию, курил, и тоскливо следил, как халтурно выпущенные неровные кольца нанизываются на шпиль Петропавловки -- нагло торчащий из окружающего безобразия символ оставленной на берегах Невы бурной юности. Шпиль был ещё на этом берегу. Но стоило перейти на другой, вроде и несуществующий берег, и там, пышно раскатанным во все стороны екатерининским тортом, - он помнил это – разложил крылья гигантский музей. Заповедный угол. Затерянный мир. Его былые угодья. И тоска вдруг свернулась в мгновенье крепким узлом решимости. Он решительно плюнул, вернулся в комнату, и стал быстро одеваться.

На вопросы «куда» ответил сухо, тёще просто ничего не сказал, сомнения тестя разрешил потаённым щелчком по гортани: «по пиву». Тесть завистливо замычал и задрожал понимающе телом. Тёщя хрюкнула насчёт хлеба. Жена осуждающе чавкнула мясорубкой – «для него на стол студень, а ему…». Кирилл показал захлопнутой двери средний палец и бодро застучал по ступенькам, в непонятном самому энтузиазме отбивая забытый с годами степ….

Красавец Тургенев, старина Хэм, чудак Сетон-Томсон, изящный натуралист Дарелл, и даже грубиян Барри Крамп тонко уловили этот момент – не сама охота, а вхождение в лес, первый шорох, тревожный вскрик пограничной пичуги, - вот что сжимает яйца в тугую гроздь в предвкушении грядущей драмы, вот что сладко накатывает волнами изнутри, что пищит промежь висков и першит в мгновенно пересохшем от волнения горле.

Он вошёл в музей как в тот сад, где ещё росла до времени нетронутая жадной рукой промысла яблонька; где святыня и страсть, душевный трепет и похоть, лев и ягнёнок – с затаённым желанием сосуществовали бок о бок; где в красоте порылся коварный змей-обольститель и скрытое напряжение чистой любви готовилось разорваться по шву липким экстазом безрассудного секса. Он был готов показать яблоко, чтобы затем не суметь от него отказаться. Красота, возможно, спасёт мир – это неизвестно, – но может спасти затухающий мир его личной свободы. Кирилл подмигнул Рембрандтовской «Флоре», и внешне рассеянная дамочка незаметно кивнула в соседний зал – там, мол, фауна. Он благодарно улыбнулся и ускорил шаги.

В этом зале висела картина, к которой он возвращался всегда. Кирилл видел её тысячу раз. Знал наизусть. И всякий раз видел вновь и будто впервые. Пауль Поттер – «Наказание охотника». Её написал тот, кто прожил мало, но звонко. Этот голландский парень написал портрет цепного пса – да, да! – первый ПОРТРЕТ собаки. Написал бесстыдно раскоряченную, бурно ссущую на ошеломлённого зрителя корову – «Ферма». И грустную, двухэтажную, многосмысленную карикатуру. Звери казнят своего губителя. Судят и казнят. Звери человека. Очень смешная картинка. Око за око, зуб за зуб. Гринпис торжествует. А Бог? Бог скромно сидит внутри зрителя и не мешает делать выводы. Для каждого свои.

Он смотрел и чувствовал, как глаза наливаются кровью. Человека жарит на костре мартышка. Козёл танцует. Преданных друзей – породистых собак – вздёрнули. Апофеоз дикости. Они сожрут его, а затем сожрут друг друга. И в мозгу всплыла морда тёщи – злобного вздорного мопса, где мысль о жратве борется с единственной мыслью укусить и облаять. И тестя – рядом с нею, моськой, он – слон. Судя по выражению лица и телосложению – морской. И их мичуринский гибрид – жёнушка. Бульдожья башка, нахлобученная на тело морской коровы. Ужас! Одно то, что он не шмальнул тогда дуплетом, не отстрелялся – грозит вялотекущим судом и неотвратимой, как простатит, болезненной казнью.

-- ….вы можете убедиться в таланте этого неординарного мастера. С каким несвойственным тому времени юмором, он сумел отразить социальные противоречия, свойственные буржуазной республике. Эта едкая сатира….

-- Это не сатира! – он с ужасом услышал собственный, жёсткой радиацией дышащий голос, - Это предупреждение! Нам, кретинам, сдающимся на суд тех, кого нужно держать в страхе, пока дрожащая низкая тварь не возьмёт верх над образом божьим…

Дальше всё было как во сне. Ущербная луна экскурсоводской бессмысленной рожи. Кастрированные взгляды экскурсантов. Бабка в буклях и со значком. Какой-то еруслан в чёрном и с рацией. Непременный мент – он и в Африке мент, и в музее – красная морда в три дня не объедешь….

И под белы руки со всем уважением. И на улице. В сени растреллиевской колоннады. Во попёрло, а?! Он усмехнулся, закуривая.

А ведь хотел найти какую толстушку, пухленькую и ждущую понимания…отвести в зал Рубенса, показать на мясистых дам, по сравнению с которыми она – плоска, как доска, и выдохнуть: «Вот такие женщины – это ЖЕНЩИНЫ!!!». И пышка вцепилась бы в рукав, и был бы он принцем…. Или худую – туды её, к Кранаху, - у него, мол, немца засушенного, и смотреть не на что, а наши женщины…. Или перед Венерой Милосской поймать какую заурядную мышь : «Женщина не может быть заурядной. Казалось бы – даже рук нет, обыкновенная тётка, но без одежд она превращается в богиню! В каждой…». И даже перед вяленым жрецом из гробницы Птаха-не Птаха: «Они мертвы, но мы то ведь живы!». И под локоток, и взглянуть в расширенные внезапной догадкой зрачки…

А вот не получилось! Бурнул не по делу перед бродягой Поттером - и на улице. Правда, с извинениями и штрафа нет. И то!

-- Извините! – он повернулся, - Можно вас спросить…?

Очень, очень стильная барышня. К тридцати, или чуть за, если без косметики. Маленькая, а потому отважная. Подбородок вверх, грудь колесом. Грудей даже две, и ничего такие. Он поклонился:

-- Чем могу? – с печальной иронией, аки Байрон.

-- Вы и впрямь так считаете?

-- Что именно?

-- Ну-у…То, что вы там, в зале … Пока вас… не попросили…Мне просто стало вдруг очень странно это всё, будто вы совсем о другом хотели…я за вами пошла, хотела узнать….милиция, всё-таки, мало ли что, я…-- она явно смущалась взятой на себя ролью правозащитника. Выглядело её смущение оччень мило.

-- Спасибо большое! - горячо и искренне поблагодарил Кирилл, - Я, знаете ли, работал здесь раньше, так вот зашёл, потянуло вдруг, а я много об этом думал…меня Кириллом зовут…а вас, извините, конечно, что так сразу, но…

-- Ничего, меня зовут Леной, я….

-- Из-за одного этого имени – Елена! - стоило развязать ту несчастную войну – Агамемнон с Парисом были оба и правы, и не правы одновременно, но что они могли сделать -- в битву за красоту вмешались бессмертные боги?! Ведь красота – спасёт этот далеко несовершенный мир, по мнению одного нашего именитого земляка…

-- Я хотела просто….

-- И с ним трудно не согласиться, когда внезапно встречаешь такую вот искреннюю защитницу…

Кирилл увлечённо агитировал, не давая интенсивно розовеющей собеседнице вставить хоть слово, и между делом деликатно взял её под руку. Добровольно, или нет – кто до конца разберёт женщину? – она пошла рядом, увлекаемая в сторону одного исключительно культурного кабачка, в котором в былые времена Кирюша брал низкий старт перед решающим рывком вслед за выбранной, незаметно обложенной жертвой….

Господь бог призрел на своего Нимврода, ибо тот был непревзойдённый ловец перед Господом. Домой Кирилл не вернулся. До сорока двух – дожил с удовольствием.

Вот так.

Кстати, она тоже предпочитала охоту другим развлечениям. Это он выяснил много позже.