skinner : Подрезаем академические фото

Сижу рядом с Трефом, который наматывает круги по городу, иногда заходя на посадку в знойных окраинах. Прикладываюсь к пиву и думаю: а когда мы уже поедем?
- Треф, а когда мы уже поедем?
- Не мешай, - этот парень зачем-то подсовывает верхнюю губу к носу, вдыхает и получается так, что она присасывается к его ноздрям, которые сморщиваются, как куриная жопка. И так всю дорогу.
- Слушай, а ты в институте учился?
- Учился, учился. Я много, где учился, - снова присасывается ноздрей к губе.
- Ты зачем ноздрей своей… ну, вот это вот делаешь?
- Не заёбывай меня. Делаю и делаю. Я ж не спрашиваю у тебя, какого мы вообще с самого утра ездим по городу, ты показываешь мне каких-то ублюдков, которые что-то тебе должны, и которые тебе это что-то отдают, а ты не берешь…
Высаживаемся у МГУ. Треф задирает голову:
- Ого, путяга какая. Сталин строил! – тычет пальцем вверх, прямо туда. По идее, там кто-то из профессоров с мехмата протирал в студенчестве за провинности пятиконечную звезду. Обосрался от страха. Теперь главное здание родной путяги покрыто ровным слоем профессорского гавна.
Я прихватываю с собой свой саквояж, в котором всегда держу опциональный запас бухла и полистать чего. Машину не вожу, и уже, видимо, теперь долго не повожу.
Я тяну эту Носоглотку вправо, к воротам.
- Мы там не пройдем, ага. Документа уже и нету давно. Пошли через ворота перелезем.
Когда он видит ворота во внутренний двор ГЗ, то сначала кривит нижнюю челюсть, как будто вот-вот сблюет, а потом с разбегу запрыгивает на высоченные прутья. Я стараюсь не отставать, допиваю своё пивко, аккуратно прячу бутылку в свой саквояж и тоже лезу через железную хренотень. Когда я смотрю на задницу этого упыря, которая маячит где-то справа сверху, то почему-то вспоминаю детскую книжку «Синева до самого солнца». Наверное, там кто-то куда-то лез, мать его.
- Мне тут мысль пришла, да… - он уже отошел от ворот и ссыт на стену.
- Ну?
- Что ну?!
- Ну?!! – я уже на самом верху и теперь думаю, как бы спрыгнуть и не обосрать ляжки.
- Я про друзей. Вот у тебя друзья есть?
- Есть. Мало, но есть.
- Ну вот, и у меня: мало, но есть. А вот как они появлялись все, помнишь? Было так, значит, сначала была школа, там люди появились, потом из них почти все отсеялись, осталась парочка. Потом университет. То же самое. В итоге накопилось что-то там, несколько человек. Самых-самых. С чем ты подошел к двадцати трем-четырем годам? Ну? Ты и несколько друзей. Потом вот работа… А теперь скажи мне, нашел ли ты хоть одного настоящего друга на работе? Я вот – хуй, что нашел. Тридцать лет мне, а как было всё лет семь назад, так и есть… Это я к чему, а это я к тому, что всё! Лимит-то вот он, давно закончился. Перешагнут. Всё, как подумаю, что за всю оставшуюся жизнь больше ни одного нового друга… Ну, не то, что бы я как-то расстраивался, нет. Жутковато просто. Жутко бывает, когда такие вещи наверняка знаешь. А мне кажется, что я это наверняка…
- Ты это… разговорчивый, - я протягиваю ему откупоренную бутылку.
- Не, я только по вечерам.
У банкомата «Сбербанка» привычная очередь. Человек двенадцать. Одна нормальная девочка. Треф оглядывает её секунд десять, потом как-то весь сгорбливается, высовывает язык, подкрадывается сзади, нагибается к её уху:
- Девушка! У вас замечательные развал-схождение!
И этот человек не пьет днем.
Я схватил его за руку и повел в буфет. Сидели и пялились на студенток.
- Там повар – гей! – Треф вернулся с тарелкой обжаренной в каком-то говне картошки и лобком квашеной капусты где-то сбоку.
- Это твой лобок?
- Да блядь он мне предложил встретиться на Третьяковской и пойти смотреть на картины. И это он сказал, наваливая мне в тарелку эту картошку. Ну не пиздец?
- Согласен. Ты пойдешь?
Смотрит на меня, дергает своими ноздрями и начинает жевать картошку.
- Ты бы мяса взял… А то без мяса оно как-то некалорийно, да?
- Иди за своим кофе, - среди невнятного пиздежа под носом я слышу сакральное «заебал», поэтому встаю из-за стола и иду за кофе.
Женщина без подбородка заливает мне чашечку лаваццы, дает одинокую салфетку, похожую на промокашку. Или на польский тампон. Я утираю им усы, макаю в кофе и тащу в рот. Женщина смотрит на меня, фыркает своим усом. Я говорю, что салфетка напомнила мне круассан, а во Франции (я же прямиком из Парижа, sic!), мол, так принято.
Удаляюсь.
Треф, которого еще в младенчестве зачем-то назвали Геннадием, жует капусту и рассказывает:
- …Ну так вот, наваливаю я ей, значит, про то, как безумно люблю… А она же того: богатый папа и все такое. Я же видел ее два раза, выходящей из «бентли»...
Тут нужно отступление. Оно никак ни на что не повлияет, но с моей стороны было бы враньем не сказать, что передо мной сидел человек в нелепых джинсах, тренировочных кроссовках, которые мы в футбольной школе называли «гадами», который ездил на «девятке» и преимущественно молчал.
«Бентли». Девушка. «Гады». Упырь с чубчиком.
Ладно, поехали…
- А она в итоге соглашается, мы едем с ней загорать на Бали, где она мне сообщает, что, мол, так и так, я такой замечательный, что она ни сколько не жалеет, что упустила того придурка на «бентли»…
Я ржу, даже проливаю на себя колу, в которую я предусмотрительно залил вискаря. День обещал быть длинным, так что Гленн Клайд на месте. Портфель – враг мой.
Мы поплелись к лифтам. Я с усердием осматривал первый этаж ГЗ. Вспоминал чего-то. Как же мне хотелось учиться, и как же так получалось, что я не учился. Я ходил каждое утро на работу, которую ненавидел, и не ходил в университет, который обожал. Ну не дебилизм? И при этом люди строят теории на рациональном поведении человека.
Мне в голову приходит картина, где я стою перед публикой, читаю гениальные стихи, которые я никогда не сочиню. Придумываю финальный спич:

Стих – не стих,
Но зал притих!

- Да, стих – гавно, - говорит Геннадий-упырь.
В лифте закладывает уши, первокурсники берут на ходу пределы из Демидовича, а я приговариваю sky’s the limit, допиваю свой вискарь и на двенадцатом этаже тихонько блюю в угол за деревянной лавкой.
Утираюсь той самой прокладкой, Эйлер иностранными языками с упреком смотрит на меня с памятника.
Это так Треф думает.
Я думаю, что Эйлер это все от восхищения. Потому что я на днях посмотрел на себя в зеркало и восхитился: такой молодец и – один! Крепыш! Келдыш!
Келдыш оказался женщиной или трансвеститом. Удар по судьбам и психике, как по мне. Я годами жил с идеей, что Келдыш – мужчина-академик, а «Крепыш» - шоколадка. Что имею: крепыш-шоколадку и Келдыша…
Ну да ладно. Потому что Гена тычет пальцем куда-то вперед и ликующе сморщивает ноздри до опциональной куриной жопки:
- Вот он, сука!
На стенде висит фото Канторовича.
- А что, парень совсем даже ничего так был… – приговаривает.
Оглядывается, достает складной ножик, и аккуратно отрезает фото Канторовича. Гуру, не шелохнувшись, сполз в карман моего соседа.
- Ну что, доволен? - спрашиваю.
- А то! Бабка будет счастлива. А бабку мою ты и сам видел… Такого человека грех иногда не делать счастливым.
Смотрю на портрет гуру, вижу белое пятно его свитера на фоне многоцветных математик и механик, цвета эти я даже не различаю. Просто снимаю напоследок несуществующую шапку. Крутая, видимо, бабулька у соседа моего. У Канторовичей ни с кем никогда просто так не бывает, думаю я. Меня опять тошнит.
Едем в лифте обратно, слышу от каких-то первокурсников мехматовскую шутку про комплексные числа. Говорят, что в комплексном обеде, который продают в столовой ГЗ, котлета – это мнимая часть.
В районе четвертого этажа блюю соседу на ботинки мнимой блевотиной, а он, как настоящий математик, говорит:
- Пардон…
Пардон, говорю. Даже бабушки ебутся, а я вот… Падение. Пам-с! Наш выход.