Ик_на_ЖД_Ёдяд : Третья строчка.

Старик Кадзусу, единственный слуга самурая Миямото Мусаси, сдвинул дверную панель, и вошел в комнату господина, склоняясь в почтении едва не до пола.
- О-сэнсей, не будет ли угодно вам ознакомиться с почтой? – и застыл, являя внимание.
Миямото сидел в раздумиях, пытаясь созерцать через окно сад во дворе. Разум его занимало хокку, которое пришло в голову странным образом, не оконченным, из трех строчек – две. Как ни силился Миямото завершить хокку, кисть в руке оставалась недвижна, чернила сохли на беличьем хвостике, и лист бумаги был чист, как слеза несправедливо наказанного ребенка.

- Много писем? – не отворачиваясь от окна, спросил равнодушно Миямото, бормоча под нос варианты третьей строчки трехстишия.
- Пять штук, о-сэнсей. Извольте, они у меня при себе.
- Положи на чайный столик, и уходи, прошу. Я пытаюсь сосредоточиться, - и Миямото досадливо поморщился. Кадзусу засуетился, закивал, извлек из широкого рукава кимоно связку писем, бережно выложил на столик, и попятился к выходу. Наконец-то.
- Тает узор на крыльях
Изящных стрекоз,
Как же закончить стих? – проговорил задумчиво Миямото. Ассоциации никак не приходили на ум, память не помогала ни цитатами из Басе, ни намеками на некогда прочитанные китайские переводы. Это довольно сильно расстраивало Миямото, и, из-за отсутствия подобающего настроя, фантазия выдавала какие-то бессмысленные и лишенные красоты сухие строчки, недостойные находиться рядом со столь изящными первыми строками хокку.

Миямото решил было выйти в сад, чтобы вдохнуть аромат свежих цветов, и, может быть, под его благотворным воздействием проникнуться новыми идеями, однако сделать это оказалось не суждено из-за внезапно ударившего дождя. По коридору прошуршал одеянием старик Кадзусу – убирать с улицы белье и кадки с рассадой.

- Тает узор…На крыльях изящных стрекоз..При чем здесь стрекозы? – разозлился на себя Миямото, и сердито засопел, вскочил, принялся расхаживать по комнате под барабанную дробь капель по крыше.
«Да, стрекозы красивы, но они – обычные твари, не могущие быть метафорой высокого чувства, как, например, конь, лилия или цуруги. Что с того, что на их крыльях тает узор? Мы что, его разглядываем? Разве только в детстве…В детстве! Вот как! Теперь я понял. Время идет, и простая красота, живущая рядом, стоит лишь протянуть руку и изловить стрекозу, исчезает безвозвратно. Называя стрекоз изящными, я подчеркиваю, что мое внимание отвлечено от созерцания узора на крыльях.

А значит, я добровольно отказываюсь от простой красоты в пользу сомнительной и неверной новизны! Нужно это и подчеркнуть!» - понеслись мысли, пока Миямото отмерял шаги, заложив руки за спину, уставившись в щель между досками пола, прорезавшую комнату от стены до стены. Единожды из этой щели выползла нечаянная мокрица, и тут же была отброшена в сторону. Ну что ж, по крайней мере, он смог истолковать смысл неоконченного трехстишия для самого себя.

В попытке почерпнуть вдохновение Миямото принялся читать письма.
Он регулярно получал послания от почитателей его таланта мастера меча, и от благодарных читателей его трактатов. Порой особо утонченные натуры уснащали свои монологи стихами, некоторые из которых бывали вполне недурны. Может, прочтение текстов пробудит воображение из горького сна?

Миямото развернул первый свиток:
«Доброго дня, Миямото-сан! Я читал Го Рин Но Се, и понял, что описанные вами стратегии неприменимы в жизни. То есть, конечно, их можно вполне использовать в быту, или в состязаниях рэнга, и вообще нагонять форсу в общении с самураями, но в бою, увы, правила, надиктованные вами, оказываются бесполезны. Я прилежно прочел все пять книг, овладев, как мне мнилось, искусством нанесения удара из Пустоты в совершенстве. Однако в первом же поединке с ронином Сюдзюро-но-Татибана, я, полагаясь на голос Пустоты, не уделил должного внимания обманным движениям соперника, и теперь пишу это письмо левой рукой. Я поверил вам, о-сэнсей, но вера меня обманула…»
- Какая чепуха! – с негодованием воскликнул Миямото, и швырнул свиток в угол.

Развернул другое письмо.
«Господин Святой Меч, мне неловко и стыдно писать вам эти строки, но я всем сердцем желаю вам только добра, и потому пишу свое послание. Ваши рекомендации по обращению с двумя мечами оказались невыполнимыми в поединке. Со всем должным усердием я пытался воплотить в жизнь ваши наставления, но в итоге вывихнул себе палец, пытаясь фехтовать длинным мечом, держа его двумя пальцами, как вы писали. Из-за тяжести катаны я постоянно отвлекаюсь от необходимости продолжать удары длинного мечам ударами меча-спутника. Может, описанная вами техника подходит только для рослого, физически сильного воина, каковым, о-сэнсей, вам дано было быть от рождения?»
- Еще один! Профаны, бестолочи! – свиток отправился вслед первому письму.

«Господин Мусаси, я пишу по просьбе моего брата, отправившегося ныне к предкам. Перед смертью он завещал мне разыскать вас, и отрубить голову за то, что вы поучаете самураев негодным приемам фехтования. Мой брат пал нелепой смертью в поединке с самураем Еридзу Кугаи при попытке отразить удар противника при помощи длинного меча, который держал одной рукой, а не двумя, как принято в каноне.

Ваши наставления вредны и недостойны учителя. Хочу заверить вас, что я отказался от намерения убить вас, как только узнал, что вы, вопреки молве, не удалились в пещеру отшельником, а по-прежнему живете в Огуре, и занимаетесь выращиванием огурцов на продажу. Это означает, что пути, предложенные вами в своих наставлениях, ложные, как и ваша слава добродетельного воина, а потому мой брат сам виноват в том, что поддался на ваши обман и притворство.

Живите себе и дальше, мошенник в обличии праведника.»
- Кадзусу! Кадзусу! С сегодняшнего дня запирай ворота днем! – крикнул Миямото в пустоту. Тень Кадзусу послушно мелькнула за перегородкой. Послышался грохот опускаемого запора.

Четвертое письмо было от Иори.
«Отец, в гарнизоне насмехаются надо мной. Они называют вас плутом и мошенником, и лжефилософом. Господин Огасавара намекнул мне о том, что в предстоящем сражении с христианами мне придется идти в первой линии, вместе с пешими. Я отрекаюсь от родства с вами, отец. Вы ведь, говоря строго, и не отец мне вовсе.»

- Кадзусу! Кадзусу! – Миямото взвыл от гнева. Кадзусу возник неслышно, подобный легкому полуденному ветерку, согнулся в поклоне.
- Неси новую кисть, и чернила. Эти совсем высохли. – и развернул последний свиток.
«Господин Синмен Мусаси-но-Ками Фудзивара-но-Генсин, Мастер Меча. Реакция на ваше сочинение в самурайской среде оказалась настолько вопиющей, что наместник провинции Дэва, господин Кихиро-но-Кагуи Хосокава-но-Кумамото, решил обезопасить ваш образ честного и добродетельного самурая, и объявил, что вы умерли сразу после окончания вашей Книги Пяти Колец.

Вам предписано сменить имя (у вас же их было много, если верить вашим рассказам), и не объявлять своего отношения к написанию признанного вредным трактата о Пути Меча. Техника Нитэн-Рю, которую вы некогда объявили школой фехтования, провозглашена бесполезной, архаичной и эклектической. Ныне некоторые из недовольных ищут доказательства ложности историй ваших побед на поединках. И уже кое-что найдено, не в вашу пользу.

Мы стремимся сохранить в неприкосновенности вашу репутацию, из уважения к вашему таланту поэта и философа, но все больше слухов свидетельствуют о потере вами лица.
Желаем вам добра, и надеемся, что ваши стратегии найдут применение хотя бы в торговых делах, в качестве художественного дополнения к сеткам рыбы, и сяку риса. Хосокава.»
Миямото опустил голову. Кадзусу подал чернила и кисть. Миямото начертал размашисто на бумаге, бросил кисть на пол.
- Кадзусу, возьми этот листок, и приколи к воротам. Приготовь мои клинки, я собираюсь в путешествие. Я, наверное, не вернусь. Приберись в погребе, головы в бочонках стали вонять – наверное, перебродила сакэ.

Вскоре Миямото исчез в клубах дорожной пыли, оставив за спиной дом с одиноким стариком, растерянно протирающим пыль с пустых скамеек.
На воротах, приколотая кодзукой, трепетала от ветра записка, написана размашистым, совсем не каллиграфическим почерком:
Тает узор на крыльях
Изящных стрекоз:
Пиздец вам пришел.

Пизудецу-но-Огура, только что нареченный, направлялся в город.

Головы в бочонках с сакэ в подвале, казалось, тревожно перешептывались