Дуня Распердяева : Смерть Ивана Петровича

В конце лета наш сосед Петрович серьезно захворал. Не просто серьезно - а неизлечимо, смертельно. Помню, как его выводила гулять заботливая жена – Дарья Никаноровна. Крепкая и румяная приземистая старуха. Она цепко держала его за локоть, а бедный болезный старикан медленно переставлял ноги, шаркая сандалетами и сжимая деревянную клюку мелко-мелко дрожащей рукой. Добравшись до заветной скамейки у подъезда, Петрович сгребал в горсть брюки в районе мудей и бережно пристраивал тощий зад к лавочке. На всеобщее обозрение открывались бледные худые лодыжки в редких черных волосках и старые штопанные носки с растянутыми резинками, торчащие из огромных разношенных сандалий. Никаноровна плюхалась рядом с видом гордым и скорбным, всячески стараясь привлечь внимание соседей к своей персоне. Здоровалась с проходящими мимо жильцами чрезвычайно бодрым и громким голосом, всем корпусом подаваясь навстречу. Если кто-то имел неосторожность задержаться возле и спросить, как дела, Дарья Никаноровна, скроив горестную мину, начинала со всеми подробностями рассказывать о тяжести положения несчастного супруга. И уж как Иван Петрович мается с освобождением желудка, и какие муки терпит во время приступов, и как ему кусок в горло не лезет, и уж как сама-то извелась прямо вся на это дело глядючи. Для пущей убедительности Никаноровна задирала застиранную рубаху слабо отбивающегося мужа и демонстрировала собеседнику плоский мутный сосуд, соединяющийся с впалым животом Петровича посредством толстой пластиковой трубки.
- Поглядите-ка, как нам теперь приходится от дерьма-то избавляться! – старуха окидывала очередного побледневшего слабака взглядом победителя.
- Ой, какой ужас, - шептала обычно потрясенная жертва собственного милосердия, и, вспомнив, как поросенок Пятачок «об одном важном деле», со всех ног устремлялась прочь.

В октябре несчастный Иван Петрович перенес вторую операцию, о которой прожужжала соседям все уши его добрая супруга. И после того он уже не переступил порога собственной квартиры. Петровича вынесли из неё вперед ногами на прошлой неделе. И, чего греха таить, многие жильцы дома вздохнули с облегчением. Им больше не грозило пробуждаться посреди ночи от жутких душераздирающих стонов, доносящихся за стеной (над потолком, этажом выше, как варианты). Говорят, на похоронах Дарья Петровна не проронила ни слезинки. И, когда её этим не поленилась попрекнуть вездесущая общественница Татьяна Васильевна с первого этажа, лишь тихо уронила: «Оплакала уж, пока маялся».
И вдруг, когда горбатый похоронный автобус привез Никаноровну и горстку скорбящих с кладбища, случилось непредвиденное. Новоиспеченная вдова рухнула как подкошенная возле дверей квартиры, где уже был накрыт поминальный стол. И надрывно заголосила на весь подъезд, упираясь в черный потертый дермантин седой головой. Захлопали двери, повысовывались из-за них морды любопытствующих соседей. Поспешили на помощь безутешной вдове родственники.
- Тетя Даша, что уж теперь-то убиваться…, не вернешь…, отмучался… - заговорили все присутствующие разом, пытаясь поднять с пола горько плачущую пожилую женщину.
А Дарья Никаноровна, отбиваясь от родственных рук, заговорила вдруг торопливо, с надрывом.
- Это я во всем виновата, я! Желала ему смертушкой лютой помереть, даже свечки за упокой ставила. Ой, не простит меня Господь! Нет мне, грешной, прощения!
Когда родня наконец-то отскребла от пола и затолкала в хату ревущую белугой бабку, всезнающая общественница Татьяна Васильевна произнесла тихо, не обращаясь ни к кому из озадаченных соседей по лестничной клетке, как будто бы для самой себя: «Вон оно как. Гулял от неё по молодости Петрович, на всю катушку гулял …»