не жрет животных, падаль : Четвертованные джентльмены

Моему другу Андрею,
в день его 30-летия.
Береги Марию и Еву
____________________

Существует один старый философский анекдот, растиражированный множество раз и оттого ставший банальным. Анекдот про слона и слепцов. Трое слепых, ощупывая разные части гиганта, один – исполинскую ногу, другой – брюхо, а третий – хобот, называют одно и то же животное по-разному. Первому слон кажется бревном, второму – бочкой, ну а третий считает, что держит в руках змею. Так много усилий требуется нам, чтобы собрать по кускам что-то целое из обломков ощущений, которые мы можем себе позволить. И даже достигнутая таким трудом уверенность в собственной правоте является лишь следствием нашей недальновидности. Чем же мы, мы в таком случае, воображаем самих себя, если наши ощущения так несовершенны?

Запах – это мириады мельчайших частиц вьющихся в воздухе и оседающих на тончайших микроскопических нитях рецепторов, которыми усыпаны носовые пазухи. При достаточном увеличении, что-то, что казалось нам нематериальным незримым ощущением, превращается в разогнанный движением воздуха поток ароматной пыли, мельчайших фрагментов материи и даже омертвевшими клетками живой ткани. Это осязаемые следы, оставленные нам другими с тем, чтобы некоторое время спустя мы смогли вдохнуть их присутствие. Истории, запечатленные на одежде, влажных полотенцах и на строчках выписанных в неподвижном вакууме плотно закрытых дверей. Улетучивающиеся свидетельства, разглядеть которые можно только носом. Иллюстрированный кокаин, для тех, кто спешит заменить онемение неба и жжение в ноздрях цветными картинками недавних воспоминаний.

Она говорит, я пахну химчисткой. Прачечная. Так неизящно и так грубовато просто она характеризует выжженный аромат свежевыглаженной хлопковой рубашки, сыроватый и от того густой запах шерсти пиджака только что извлеченного из гардероба и выпаренных утюгом стрелок брюк, тонкие изогнутые линии идеального бритья с цветочными оттенками одеколона и остывающие следы горячего душа. Проводя пальцами по воротнику рубашки, спускаясь к шелковому узлу галстука, она как будто выпускает из складок материи части этого кристально голубого стерильного аромата, заменяя их своим теплым, пушистым дыханием со сладкими нотками. Так, как будто в зябком утреннем холоде сквозняков из приоткрытых морозных окон распахиваешь скрученное вокруг ее нежного силуэта теплое одеяло, походя выдавливая вязкий сок из виноградины, затерявшейся в ворсистом мехе ковра, а по плите на кухне под шум включенного телевизора в тот же самый момент побежала темная кипящая струйка убежавшего кофе. Едва уловимое движение ее руки протяженностью в несколько сантиметров – десяток прилагательных, выложенных по порядку на дистанции от оторочки жесткого воротника до верхней пуговицы у горла. Зияющий шрам на моей безупречности, который со временем расползется по идеальным контурам вытравленных ароматов: сладость разольется мускусом гниения, тепло ляжет раскаленным раздражением, а пух станет липким. Миллионы частиц с ее ладони за мгновение запускают свои корни в вычищенное до блеска, выскобленное порошком пространство между нитями хлопковой ткани. В углу прачечной вот-вот сдохнет кошка.

Резкий аммиачный запах с приторным оттенком. Запах с консистенцией выдыхаемого в морозный воздух пара. Ядовитым облаком он обволакивает лицо и, одурманивая, не отпускает из своих цепких пут, забивая нос, липкой росой выпадая на всем протяжении дыхательных путей. Такие капли вырастают на хищных тычинках росянки, цветка питающегося насекомыми. Выслащенные некатором, густые, как мед, они манят неотвратимостью, становясь ловушкой для окунувшихся в сахарный раствор мушек. Когда солнце покатиться вниз по заходу, вытянутые ему навстречу длинные лапки цветка соберутся в пучок, в центре которого окажутся пойманные за световой день жертвы. Дальше начнется пищеварение. Запах пищеварения, не его результата, а самого процесса. Так пахнет внезапно открытая коробка, до верху забитая гнилыми яблоками, превратившимися от времени в единую разлагающуюся массу. Картонная коробка до верху набитая гнилью, оставленная на солнцепеке, притуленная к пыльному, покосившемуся забору, наспех сколоченному из грубых неотесанных досок. Трухлявым балкам, столетиями служащим местной детворе сортиром. Главное в этом запахе – его температура: выше температуры покровов тела. Естественно, ведь он идет изнутри. Этот запах вспоротого 25-сантиметровым разрезом брюха, прерванного пищеварения, крови обожженной органическими кислотами желудочного сока и спертым воздухом, выпущенным из полостей. Капли ее крови на моем плаще. Классический френч черного цвета: от капюшона до пол, достающих до самых коленей – весь в микроскопических остывающих частицах ее оборвавшейся жизни, смешавшихся с корпускулами резины, необходимыми для того, чтобы ткань не пропускала влагу. Длинный черный плащ – вещь, необходимая, если вы решились пронести в школу купленную в Интернете автоматическую винтовку, из которой собираетесь застрелить своих одноклассников, учителей и всех врагов, которые только могут быть у 17-18 летних молодых людей, не верящих в бога. Я стал носить такой плащ с осени 1999 года. Года, когда Эрик Харрис и Дилан Клеболд, одетые в такие же плащи, учинили бойню в школе Колумбайн, и когда Хельмут Ланг и Миуччия Прада объявили на весь мир о том, что стрелки на брюках более не обязательный элемент классического костюма. 99-й стал годом революции в сознании современного мужчины.

Зигмунд Фрейд сказал однажды, что единственными критериями психологического здоровья зрелой личности является наличие благополучной семьи и успешной работы. Следуя этой логике, отсутствие этих двух категорий приводит к психическим расстройствам. Верно и обратное утверждение: некоторые состояния вынуждают нас избавляться от первого и от второго. Вероятно выбор конкретных способов и подбор средств определяется тяжестью расстройства.

Подперев голову левой рукой и вытянув перед собой правую, я смотрю, как мои пальцы поочередно постукивают по лакированной поверхности стола. В этом жесте есть что-то от отрешенности: двигаются только пальцы, остальное тело от самого запястья застыло неподвижно. Звук от каждого прикосновения подушечки пальца к дереву разный: здесь важна последовательность, удар мизинца, едва слышимый, сразу переходит в сдвоенный звук удара безымянного и среднего пальцев, они бьют по крышке стола почти одновременно, завершает мелодию отчетливый и ясно слышимый удар указательного пальца. Я уверен, что если над этим процессом не задумываться, такт ударов будет точно отражать состояние нервной системы. Протоптанные по лаку стола следы расскажут вам о владельце стола гораздо больше, чем километры его энцефалограммы. Отрешенность еще и в том, что в такие моменты, глядя на мерно опускающиеся и поднимающиеся пальцы, не ощущаешь свою руку своей собственностью. Как огонь или вода, на которые, по общему мнению, человек может смотреть бесконечно, эта рука сантиметр за сантиметром завоевывает весь твой мозг, гипнотически приковывая затуманенный взгляд к себе. Сцепленные запонкой манжеты рубашки на левой руке, а также внутренняя сторона запястья сдабривают зрелище тонким ароматом жареного миндаля с вульгарно сладкими оттенками сандала, терпкостью чернил перьевой ручки и лаконичностью накрахмаленного хлопка. Все четыре лепестка аромата связаны воедино тонкой нитью едва уловимого запаха окисляющегося в кислороде серебра, который добавляет букету необходимый акцент – строгую, холодную и острую, как блеск, горечь. Искрясь, так пахнет метал на холоде. Запонки. А могло быть и лезвие. Грани отрешенности иногда бывают довольно острыми.

Так пахнет ожидание. На латунной табличке, украшающей дверь моего кабинета, выгравировано «the home of the rebels». «Приют бунтарей» – текст, подсмотренный мной в криминальной хронике о событиях в школе городка Литлтон, той самой школе. Этот текст был на всех фотографиях фасада школы Колумбайн. Этот текст стал таким пророческим. Два мальчика из обеспеченных, стабильных, приличных семей, белые дети из среднего класса, учившиеся в красивой школе в ухоженном пригороде. Как в подобном месте мог случиться такой кошмар? На этот вопрос у специалистов есть только один, не очень-то конструктивный ответ: судя по фактам, такие кошмары случаются исключительно в подобных местах. Не вписавшиеся в остроконкурентный школьный социум изгои били из автоматического оружия отличников, звезд футбольной команды и красивых девочек, которые спали со звездами футбольной команды. Скорее всего, там пахло порохом, раскаленным маслом стволов, бумажными корзинами, потом раздевалок и влагалищными соками девичьих уборных, где мертвые девочки обсуждали свои недавние сексуальные победы. В мире ничто не меняется, полученные в школе традиции мы уносим с собой дальше, если нам, конечно, не помешает острый аромат сгоревшего пороха, внезапно примешавшийся к запаху пыли плавающей в солнечных лучах и тянущегося времени, пахнущего как абрикосовое варенье школьной столовой. Этот запах я чувствую в коридорах своего офиса, раскаленных неоновым светом ламп дневного освещения. Этот запах, от которого меня тошнит.

Руки, согнутые в локтях, образуют на столе равнобедренный треугольник, вершина которого – правая ладонь, накрывающая левую. Голова, упершись подбородком в поверхность столешницы, ровно в центре очерченной руками фигуры. Направление взгляда почти параллельно медиане треугольника, опущенной из ее вершины. Чуть-чуть правее. В центре внимания часы. Я ношу часы на правой руке, именно поэтому правая ладонь накрывает левую. Я пишу правой рукой и это все объясняет. Ральф Лорен сказал как-то, что если в вашей коллекции есть крупный бриллиант, было бы нелепым наблюдать за его блеском в одиночестве, запершись от всех на сотни засовов. В этом уединенном наслаждении, конечно, тоже есть свое очарование, но куда интереснее не смотреть, а показывать. Именно поэтому часы должны быть одеты на ту руку, которая чаще попадается на глаза. Взгляд следует изогнутым параллельным линиям гильоше на покрытом лазурной эмалью циферблате. Я медленно покачиваю рукой, смещая часы относительно падающего на них солнечного света. Свет преломляется как минимум дважды, сначала проходя сквозь отполированное стекло циферблата, затем путаясь в вырезанных мастером бороздках на эмали. Расстояние между линиями меньше миллиметра. Я думаю о том, что часы стояли бы дороже, если бы мастер наносил гравировку гильоше не при помощи надежно закрепленного стального резца, а собственными заточенными, как бритва, зубами. Передние резцы верхней челюсти вполне справились бы с этой задачей при нанесении рисунка на эмаль. Конечно, для работы по металлу пришлось бы поискать материал потверже, чем зубы. В конечном итоге, вопрос цены – это лишь вопрос вложенных в производство шедевра жертв. Если человек готов обменять несколько часов своей жизни на ювелирную работу, то, пожертвуй он и своим здоровьем в угоду красоте, цена выполненного им механизма выросла бы до небес. Покупатели ценят легенды, окутывающие те или иные часы. Эти первыми полетели на луну, эти опустились на морское дно, эти носил диктатор, а производство этих было бы связано с личной жертвой мастера, сточившим себе зубы для того, чтобы узор никто не отважился повторить. Гильоше и так похоже на отпечаток пальца: двух абсолютно одинаковых часов нет. Даже если гравировка выполнена одним мастером, общее в его изделиях заключается лишь в визуальном сходстве узоров и геометрии переплетения линий. Но только боль по-настоящему уникальна до конца.

Мысль точно ложится в колебания анкерной вилки, соединенной с системой балансиров механизма турбийона, для любования работой которого в циферблате вырезано круглое отверстие в зоне «пятерки». В зоне «восьмерки» заметно покачивание механизма постоянной силы. Мельчайшие метаморфозы, заключенные в корпусе часов, наполняют наблюдение за ними иллюзией скрытой жизни так, как будто, сняв верхний слой муравейника, вдруг видишь оживший срез не замирающей ни на миг империи насекомых. Впитавшийся в чувствительный слой мебельного лака табачный запах, смешанный с коньячным благородством кожаного аромата ремешка часов наполняет подвижную картинку бодрящей энергией. Ценители коньяка утверждают, что аромат кожи раскрывается в букете напитка последним, следуя за дешевым цветочным, более изысканным и оттого более дорогим фруктовым, выдержанным табачным и даже почти бесценным древесным. Самому молодому спирту в составе купажа для такого эффекта должно быть не менее 25 лет, чтобы выделанная кожа дала о себе знать в послевкусии. 25 лет ожидания для того, чтобы в растительных корнях, объединяющих дубовые стенки спиртовых бочек с цветами, фруктами и древесной смолой вдруг обнаружилось напоминание о чем-то животным. Даже в соке листьев могучего дерева иногда течет кровь погребенных у его корней героев. Главное в истории – ее наглядность.

Стрелка мерно движется по циферблату, отбрасывая причудливую тень на бороздки гильоше. Такая же стрелка, менее изящная, но с той же неумолимой скоростью вращается в часах, соединенными несколькими проводами с детонатором. Где-то несколькими этажами ниже, кварцевый механизм характерными ежесекундными щелчками отсчитывает последние мгновения. Хрупкая огненная машина, собранная кустарным способом по инструкции, размещенной на веб-сайте Дилана Клеболда, 17-летнего парня, который выстрелил себе в голову, убив до этого 14 учеников его собственной школы в американской глуши. Начиненная дюймовыми гвоздями и шурупами, заложенная моими руками в самом центре офисной жизни, где сотрудники поливают дерьмом своих начальников, зажевывая грязные слова пищей, самый яркий аромат которой – запах свежего зеленого салата. По моим расчетам, взрыв снесет несколько этажей офисного курятника, включая тот, на котором расположен мой кабинет. Если у случившегося и есть причины, то – это не падение нравов, не мода, не политика и не кросскультурное недопонимание, это – бесшумный ход элементарных частиц, недоступных человеческому глазу, частиц из которых мы все состоим, частиц, которые имеют свойство разлетаться в разные стороны. Кто-то из любопытных прохожих, проходя мимо руин обрушившегося курятника, сможет вдохнуть их и почувствовать едва уловимый аромат запах бумаг, скопившихся в мусорном ведре, пыли, разогретой в корпусе всегда включенных компьютеров и даже едва уловимую нотку окисляющегося в кислороде серебра моих запонок.

Я уже точно не знаю, сколько кварцевых щелчков осталось до момента, когда все здесь разорвется в клочья. Когда снова разлетятся в разные стороны бревно, бочка и змея, которые никогда уже будет не собрать в идеальную форму слона.
___________________________________________
не жрите жывотных - они вас тоже не любят