vik.d : Падение в рай, роман, 1(3)

Я занимался любовью с девушкой. Я занимался любовью с мулаткой.
Мы познакомились под небом.
Я стоял, запрокинув голову, и ждал затмения или самолета. Или снежных гвоздей в лицо, хотя вокруг пестрило лето. И до щипа в глазах было грустно, ибо в этот день именно под этим небом во мне долго умирало что-то бесконечно мне важное. Одно из… И я не помню, умерло или нет…
На плечо села бабочка-шоколадница. Если я ее раздавлю, то умрет еще что-то, что может быть в этом дне умереть и не должно… На пиджаке останется пыльца крыльев, а пиджак стирать нельзя, дорогие пиджаки не стирают… И я ее не убил.
А Она сказала: «Какая красивая», - и увидела фиолетовые овалы вместо моих глаз.
Что Она поняла обо мне?
Видимо, Она уже знала обо мне все…
И я почему-то купил шампанское. Зачем? Тогда это было модно, и ничего лучшего на мой растревоженный ум не пришло.
- Ты спасла жизнь, - сказал я.
- Я знаю…
Как прекрасно знать, что ты спас чью-то жизнь. Даже если она не имеет значения доля ее обладателя. Прекрасно знать для себя, в себе. И просто жить дальше, легко не придав минувшему огласки.
Что-то умирало во мне, что-то, что должно умереть, и измучило ожиданием трагедии. Но я не хотел его спасти, пусть будет – «его». Его незачем спасать… Или это грусть? Значит – она… Грусть обязана умирать, как возможно безболезненнее. Иначе память станет терзанием.
- Что ты делал? – спросила Она.
Я не понял вопроса, но сразу вспомнил, кто я, и вехами по ходу скоростного поезда мелькнули какие-то поступки. Поезд скрылся в тоннель.
- Ну там, у театра…
Мы были у театра, на нем сидел Маленький Принц… Но внутри я не был, И Маленький Принц это знал. Как и я… Но я был в том месте, совсем того не заметив. Ведь я люблю гулять, покурив. Это полезно. Впрочем, я давно так не думал. Скорее всего, я как мореплаватель взял курс на Полярную звезду, пусть пока и не видимую. И пришел к театру.
- Считал шаги от заката до сейчас, - наконец ответил я.
- Но заката сегодня еще не было.
Маленький принц улыбнулся милой улыбкой. Я захотел ребенка. Своего. Любить и баловать… Маленького Принца скоро укусит золотистая змейка. И я это знал. Как и он.
Она зашла вперед меня и посмотрела в лицо. Или сделала так, чтобы я посмотрел в Ее.
Лицо мне понравилось. Глаза сулили нечто, много большее, чем любая Полярная звезда… Свои я не видел.
- Сними очки, - попросила Она.
Теперь ясно, почему ночь и почему я ждал снежинки-лезвия. Лицо мое защищено, и пронырнув оттуда сюда, я инстинктивно приготовился к сыплющейся с небес боли.
Я снял.
И стал свет.
А в этом свете – Она, загорелая Иштаб* древних майя… Что-то еще жило в Ее глазах…
- Ты где-то летал?
- Пролетал…приземлился…
- Обломался?
- Нет… Ты не можешь ничего испортить, - я погладил Ее по предплечью.
«Снежинок ждать бесполезно – хоть билет покупай».
Ее кожа незримо текла под солнцем.
Я посмотрел вниз – прелесть.
Желание, не желающее желать, но желая пожелать желаемое и возжелавшись возлечь.
«Прости, Алекс, твоей половины больше нет. Ты должен меня понять. Я бы тебя понял. И ты меня поймешь», - я показал мулатке пластинку с тисненой эмблемкой пагоды.
- Из Непала.
- Пойдем ко мне? – вопрошая, позвала Она.
- Пойдем, - и я опять, как с утра, пошел на край Ойкумены. Пошел за Полярной звездой, зная, что снова отправляюсь в Путь в Ничто, с которого меня сбила только что
*Иштаб – богиня самоубийц.
спасенная Ей бабочка. И стало легко, и Будда нехищно скалился, точно упавший с высоты и выживший ребенок. А я раскрыл свои чакры и впитывал Ее сок и кожу и глаза, которые теперь не помню.
Немотствующим движением я подарил шампанское всегда знакомому человеку в затрапезах. Он – мое будущее, и я мог бы посидеть с ним рядом еще одну Вечность, но сейчас меня манит шоколадный магнит.
Так прилежный бобик плетется за…
В тот день, в тот час, в ту Вечность я и был бобик. Добрый и не злой, доверчивый и щедрый на язык.
Мы покурили у Нее в храме, в северной части Вселенной, и Она пела песни своей расы на понятном мне языке, и я Ей подпевал на своем, который понимают все нации мира, даже тараканы и львы, но пока не понимает моя.
Она позволила языку…
Я питался Ее слюной, подкармливал Ее своей, и вихри моментальных чувств проносились от междуножья до макушки, щекоча нервы зубов. Я задыхался от шершавости, проникавшей извне вовне. Голос мой стал чревовещателем семени, и сидя на коленях у Женщины, оно просилось: «отпусти, отпусти…», и в этом миллионном писке звучало что-то жалобное и жалкое, как забитая камнями истина.
Мы раскачивались на невидимых трапециях, не теряя друг друга больше, чем на расстояние от ослепления до глухоты.
Я ловил ртом звездный дождь, и доступная мне Венера прижигала мою спину искрометными кометами ноготков, оставляя запекшиеся шрамы.
Я стал Котом, похотливым наэлектризованным Котом, у которого от вида обнаженной Пумы началось заикание… После, Багира спасала нейролептического Тарзана от пут, вытягивая влагалищем великую тесноту человечества… Взамен я обратился южным бризом, и поливал остужающим теплом соленую влагу подставленных морей.
«Я люблю так…»
И лежа на спине, пароходом выпуская дым, став Пароходом, я безумно хотел снова быть Котом. Котом, который ловит Мышь.
И я поймал Мышь.
Но оказался сыт, поэтому просто облизывал, полупридушенную спазмом чресел.
Язык искал выход из лабиринтов. Тщетно не отыскивая, рвался дальше, больше плутая и запутываясь, пока не оказался в комнате с круглым плотным окошечком. Как застенчивый турист в отсутствие гида, нежно потрогал барельефы, находя это занятным. Примерил шапку Мономаха когда отключили сигнализацию, и с громким хрипом с другого полуострова вдруг нашел выход, который и был вход.
К пескам и заливам Кота доставила пьяненькая от соков Ундина, не взяв за плату жетончик метро.
Кот купался в простынях, запахах и серой ртути будущего человечества повсюду. Терся спинкой о хлопковую волну и умывал мордашку лапками…
Торт в постель подкрепил силы Наполеонов, и один из них, тот, что сзади, вновь пожертвовал полки на бородинскую спираль с золотым напылением, о которой между стонами оповестила его острозубая устрица Мышь. И дальняя просоленная жемчужина, под таинства дня, ночи, снежинок и кошачьей шерсти получила новый слой эмали.
Зачем-то стало больно и слабо.
Кот, осознавая случайность, встал в мышь-мыше-мышеловку. А набравшаяся упоения вседозволенным, Мышь состригала его блестящую шестку с первым, вторым и третьим слоями эпителия… Сотворив по подобию – зачем Ты создал боль эпителия?
Мышь, в эпилептическом экстазе держа вверх ногами «Жизнь двенадцати цезарей» декламировала Гая Светония. Зажав в задних лапках опасный «Жилетт», наотмашь, как бодается корова, срезала белые волоски, оставляя рассеченно-голой кожу без эпителия, и, словно в назидание, плетковала по ней трофейным хвостиком прежнего Артамона.
И Кот плакал, орал, выл обессиливший, не понимая, зачем смуглой Мыши понадобилась его белая шерсточка.
А мышь, оставив Кота нагим и тихо ревущим, клеила ее на себя пласт за пластом, геометрически подгоняя и подстригая.
Коту казалось, что он унижен и обесчещен, но не оскорблен. Не оскорблен… Когда он понял это, то вновь очнулся на коленях у Женщины, а все произошедшее казалось не большим, чем дурной сон.
- Чай?
- Нет, я пойду.
- Ты придешь?
- Приду, напиши мне адрес, я протянул руку, обнажив запястье.
Она написала адрес, по которому я не приехал, потому что не знал точного времени… Адрес, по которому меня увез щедрый таксист, вообще не существует… Однако, Алексу почему-то все равно достался пьедестал той волшебной, елочкой тисненой на серо-зеленом, пагоды…