Кобыла : Эффект авокадо

1
- Камушек на рельсах истории! Бабочка Брэдбери, горчичное зерно! Какая мелочевка, сущая безделица, скажем, фрукт, может сместить вехи судьбы! В какое русло свернула бы физика, присядь Исаак под кокос? А что б стало с принцессой, подсунь Андерсен не горошину, а тугой огурец?

Обо всем этом думал Сергей Петрович Елистратов, арбатскими двориками пробираясь к метро. В час, когда ленивая столица только продирала глаза, сладко зевала, пукала и, при лучшем раскладе, срывала плоды утренней похоти, Сергей Петрович торопился домой. Причиной поспешного бегства тоже был овощ, вернее, фрукт, то есть Сергей Петрович не совсем разобрал, какой заморской ахинеей накормила его сестрица в гостях. Что иноземцу в радость, нашему брату – каюк. Россияне консервативны по сути. И если новое поколение, мутируя от трансгенной картошки, радостно хрумкает чипсы и прочее ГМИ, то люди постарше сторонятся фаст-фудов, а в «Макдоналдс» справляют нужду. Именно с этой целью ранним воскресным утром Сергей Петрович ворвался в желтое здание с раскоряченной буковкой «М».

Но, как только русский организм, веками ориентированный на репу, освободился от туземной ботвы, наш герой испытал облегчение, вернее сказать, пустоту. Возвращаться в гости не хотелось, домашний очаг был пуст, поэтому Сергей Петрович снизошёл до аппаратного кофе, расплатился и оглядел зал. Слева, в углу под шариками, монотонно двигала жвалами полная дама в буклях; трое тинейджеров, подозрительно взвинченных, уминали картофель-фри и только два глаза, два пронзительно серых глаза равнодушно следили за ним. Как две проруби в мохнатом куржаке ресниц, два магнита в ореоле металлических стружек или два новогодних шара на пушистых ветвях. Разумеется, глаза были просто усталыми после клубной ночи, а ресницы – искусно наращенными, но юная обладательница их была столь мила, что Елистратов не сдержался:

- Как Вы похожи на одну из моих натурщиц! – задумчиво произнес он, примостив пластиковый стаканчик напротив.
Под туманной вуалью ресниц промелькнул интерес:
- Софи, - представилась дева, разом сократив дистанцию вдвое: - Рисуете на Арбате?
- Когда-то писАл. А на Арбате работал. Я торговал Сникерсами.
Начавший затухать взгляд опять оживился, теперь уже смешливыми искорками, и ямочки расцвели на щеках.
- Да-да, Сонечка, было время, когда страна мечтала о Сникерсах и верила, что от Баунти попадают в рай. Но Вы тогда были малы.
Сергей Петрович отхлебнул из стаканчика кофе, поморщился и покачал головой:
- Софи, я, конечно же, намного старше Вас, но опыт подсказывает, что сейчас вместо кофе Вам полезней пивко.

Они плавно переместились в паб.

Софи послушно тянула пиво, а Елистратов, не умолкая ни на минуту - свои двести грамм.
- И немедленно выпил! – в очередной раз зажмурился он.
- «Карачарово». Москва-Петушки, – взмахнули в ответ ресницы.
Сергей Петрович был сражен наповал.
- Я здесь это.., - просипел он: - Серп и Молот, живу.
До дома на Душинской, где кухней во дворик, а спальней – на отживший советский гигант ютилась Елистратовская квартира, их донесло такси.
- Каждой грядке - свой овощ, - через пару часов думал Сергей Петрович, поглаживая персиковый девичий зад: - А каждой ягодке свой фрукт.

От прикосновений Софи проснулась и удивленно сморщила лоб.
- Это твоё? – вопросила она, рассматривая ряды картин.
- Я же говорю – писал. Сейчас не то время, Соня.
- Серёжа, ты знаешь? Ты – гений! – Софи прильнула щекой, отчего волна забытого вдохновения зародилась где-то в сердце и сдетонировала в паху. Волна эта снова подмяла гостью, и снизу надрывно неслось:

- Я пойду работать, Се-рё-жааа!!! Бросай… всё… и сно-ва пи-ши!!!
Стонала Софи в такт, правда, излишне усердно, с рвением школяра, но одно мог понять Елистратов - незнакомка бросала якорь надолго у его холостяцкого очага. Насколько надолго - Сергей Петрович задуматься не успел, поскольку разряды уже рикошетили тело, отдаваясь фейерверком в мозгу.

- Нельзя быть художником за счёт других, Соня. Не я - Довлатов сказал.

2

Радостно, когда приходит к тебе Муза. И радостно вдвойне, когда приходит она с чемоданом. На следующий день Софи переехала жить.

- Что общего между мной, - гадал Елистратов, выкладывая кружевные трусики на свободные полки в шкафу: - И сопливой феей, в два счета скрутившей меня? Разница в два поколенья. Мы даже не понимаем друг друга. Мы говорим на разных языках. Смешно сказать, минус два…

Елистратов и Софи и впрямь не понимали друг друга, спорили, горячились, но неизменно находили язык. Единственный, понятный обоим. Тот, что написан лубрикантом на скрижалях любви. Капельками пота на лбу, ногтями на влажной спине.
Потом Софи отдыхала с тонкой сигаретой в губах, бесстыдно близкая и бесконечно нагая, а Елистратов её рисовал. Он рисовал тушью и маслом, пастелью и мелом, углем, пальцем на запотевшем окне.

Но удивительная штука время. Оно не только проверяет на прочность, лечит раны и стирает черты. Оно человеколюбиво изменяет свой бег.
- Вспомните, как оно тянется в детстве, когда всё удивительно в кайф, - размышлял Сергей Петрович: - И как несётся под старость, сглаживая геморрой. Месяцы, проведенные вместе, для меня как неделя и годы – для Софи. Немудрено, что ей надоело… капризный ребенок, дитя! – вздыхал он и целовал пальчики с педикюрами SPA.
Софи морщилась, но уже не смешливо и строго корила:
- Зачем?!

Работать она так и не стала, а откуда брала деньги, Елистратов боялся спросить.
Первый раз Софи не ночевала дома месяца через три. Сергей Петрович нервничал, звонил на мобильный и получал раздраженный ответ. От этого хлюпало сердце, и нитроглицерин привычно закатывался под язык.

Потом – чаще. Сергей Петрович стоял у окошка, словно молодая жена, и вздрагивал от проезжавших машин. Мысли, мрачные, как рамки Куинджи, тупо роились в мозгу. Одна из машин, серебристая и большая, под утро привозила Софи.

- Сонька, шлюха, опять! - стонал он с врубелевским безумьем в глазах: - Я выпил нитроглицерина столько, что разнести эту тачку к чертям!
Он бросался к прихожей, представляя, как лязгнут ровные зубы, как хрустнут суставы в кистях, и Соня, жалкая и пустая, будет валяться в ногах.

Но хлопала дверь, и:
- Котенок?! – жалобно спрашивал он.
Софи молча кивала и плюхалась на кровать. Подмятая ревнивою лаской, она уже не стонала, а терпеливо и молча ждала. Но чаще – отстранялась сразу, устало отрезав:
- Прости.

Но однажды Елистратов не сдержался, потому что голова подруги мотнулась, и Софи отлетела к стене.
- Псих! – завизжала Соня, размазывая тушь по щекам. Она металась по квартире, сгребая вещи в пакет, а Сергей Петрович удивленно следил.

- Ты считал, я отдам тебе годы? Инвалид, ублюдок, старик!
Дверь хлопнула.

Вместе с этим хлопком в мозгу Сергей Петровича что-то замкнуло, чпокнуло-взорвалось, поплыло-покраснело, и он увидел перед собой сосок матери, к которому тянется, похрюкивая и пуская пузыри. Потом Сергей Петрович ощутил себя в песочнице и за школьной партой, на институтской картошке и в армейском стою. Картинки сменяли друг друга. За некоторые было стыдно, другие хотелось увидеть еще. Как и положено, за секунды перед ним пролетела вся жизнь, и вот уже Елизавета Петровна, сестрица, шинковала авокадо в салат.

В этот момент в подкорке вспыхнула мысль: а если бы вот так, во второй раз – зашел бы он в стеклянные двери, чтобы снова маяться, гореть и страдать или потерпел и облегчился бы дома? В этот момент кино щелкнуло и потухло.

Сергей Петрович умер, так и не ответив вопрос.