Иезуит Батькович : САЙЛЕНТ ХИЛЛ, 1865 год. часть последняя

Глава 11. Колесо Фортуны

Одним движением Твинс выхватил кольт. Облизав пересохшие губы, он стал вглядываться в туман. Из леса не доносилось ни звука. Мелькнувшая в сумраке тень (черт, Билл точно видел ее, такие вещи никогда не мерещатся человеку, столько лет путешествующему по прериям) не спешила снова появиться. Видимо, незнакомец затих, заметив беспокойство Твинса, и решил немного подождать. Шершавая рукоятка револьвера приятно холодила ладонь. Ветер протяжно выл, качая ветви деревьев. Капитан продолжал сидеть и раскачиваться из стороны в сторону, он словно не замечал, что происходит вокруг него. Твинс понимал, что сейчас толку ни от него, ни от его ружья не будет. Он был один на один с тем гадом, который следил за ними.
«В этот раз я не промажу. Да, по прибытию в город я немного оплошал, страшно подумать, что было бы, если б меня встретил не безобидный… безобидный ли?… Гудбой, а кто-то, настроенный порешительней, но тоже с ружьем», — какая-то малая часть сознания Твинса сейчас быстро-быстро проговаривала все это. У него не было времени рассуждать, ведь основной его задачей, которой подчинилось все тело, сейчас было не мыслить, а напряженно вслушиваться в звуки болот, ловить краем глаза мимолетные изменения в пространстве и даже пытаться ощутить едва слышные запахи людей. «Туманный город остался позади. Сейчас между мной и врагом не станет выросшая ниоткуда стена чуда, которые происходят в этом дурацком месте по сто раз на дню. Сейчас я не промахнусь. Билли Твинс никогда не промахивался, до всей этой истории с Сайлент Хиллом. И еще Билли Твинс никогда не подпускал к себе врагов близко. Только пошевелись, скотина!» — сердце Билла забилось чаще, дыхание участилось, однако рассудок по-прежнему был холоден. Нет, это был не страх. Скорее азарт. Предвкушение привычной игры, ставка в которой жизнь. Игры, где победителей никогда не судили, а проигравшие были никому не интересны. Игры, которая незадолго до второй войны и как раз накануне золотой лихорадки стала самой популярной в штатах. Эта игра называлась «Быстрый и мертвый», и тот, кто не умел в нее играть, уходил с большой дороги, ведь, в отличие от покера или метания костей, в ней никак нельзя было смухлевать, и как бы ты удачлив ни был, в конечном итоге удача тебя не спасет. Все решает только скорость. Твинс любил эту игру. Ведь не любить ее и бродить в одиночку пять лет по маленьким штатским городкам было невозможно.
Шаг! Едва слышимое шуршание травы. Еще один… Незнакомец не спешил выдавать себя, не спешил кричать о том, что он безоружен и не хочет вреда, хотя уже понимал, чем это ему грозит. Билл тоже хранил сдержанное молчание. О намерениях этого «наблюдающего» догадаться было не сложно. Он наверняка хотел убить и ограбить одиноких путников. В этих болотах ведь так много беглых каторжников, индейцев и бандитов.
Этот кто-то старался идти тихо и осторожно, словно кошка, но он уже выдал себя. Билл нацелил револьвер на одно из деревьев и взвел курок. «Ловушка? Вполне может быть. Кто бы он ни был, он не стал бы разгуливать один по болотам. Наверняка несколько человек сейчас подкрадываются сзади… Черт! Как не вовремя капитана потянуло на воспоминания! Сейчас мы должны были бы стоять спина к спине и ожидать нападения со всех сторон. Черт!» — Твинс не спеша, не сводя прицел с дерева, чуть развернулся в сторону, чтобы захватить краем глаза как можно больше пространства. Капитан и не думал выбираться из своей апатии, он все также тихо скулил, а его ружье лежало слишком близко к чаще, из которой в любую минуты могли выпрыгнуть, размахивая заточками, бывшие заключенные тюрьмы Толука. «Только бы не пропустить его, только бы не пропустить!» — азарт притуплял чувство опасности, Билл щурил глаза и быстро облизывал губы. Секунды тянулись невыносимо долго. Еще немного, и Твинс бы просто лопнул от переполнявшего его напряжения.
Незнакомец вышел из своего укрытия. Билл, не медля ни секунды, выстрелил. Он даже не успел разглядеть нападающего. Твинс не хотел убивать, только прострелил колено, чтобы затем мгновенно развернуться на 180 градусов, ожидая встретить позади основные силы противника. От раздавшегося резкого, бьющего по всей коже шума капитан Гудбой несколько раз дернулся и завыл громче. Это был хороший выстрел. Точный, сделанный по всем правилам этого кровавого искусства. Билл услышал, как отвратительно хрустит кость, как рвется кожа, и он знал, что из правой ноги незнакомца сейчас фонтанчиком во все стороны бьет кровь, а нога изуродована вылезшим на поверхность белым крошевом. Но он не кричал, хотя боль должна была быть невыносимой. Он даже не рухнул на землю, а такое попадание (Твинс знал по своему опыту) сбивает с ног даже самых крепких парней. А позади не было… никого! Незнакомец действительно пришел один.
Твинс потратил еще долю секунды, чтобы вернуться в исходное положение. Увиденная картина поразила его. Перед ним стоял длинноволосый индеец неопределенного возраста (как это обычно бывает у индейцев, ему с легкостью можно было бы дать и двадцать пять, и пятьдесят), одетый в какую-то яркую шерстяную накидку. Все его тело было расписано причудливыми разноцветными узорами, как это бывает у шаманов макак. Прострелянное навылет колено, кажется, нисколько его не волновало. Лицо его оставалось каменно, нечеловечески спокойным. Он лишь опирался одной рукой о морщинистый ствол старого дерева, чтобы не упасть. Дуло кольта было направлено прямо ему между глаз. Между белых глаз, лишенных зрачков и радужки. Слепых глаз…
Он все молчал. Билл понял, что эта макака сейчас просто не может говорить, оттого что ее зубы от боли сцеплены мертвой хваткой. Челюсть была напряжена так сильно, что вздувшиеся желваки искажала его лицо куда страшнее, чем рана уродовала ногу. И все-таки он не кричал… «Пристрелить сразу!» — подумал Твинс. «Нет!» — резко перебил его Уильям. «Лучше поговори с ним. Задай вопросы. Не стреляй пока». Черт бы побрал Билла, если он не расслышал неуверенности в голосе несгибаемого брата.
— Сколько вас? Быстро! Говори, два раза повторять не буду! — Твинс выкрикнул это, и, чтобы подтвердить свои намерения и морально уничтожить «сиу», два раза выстрелил в воздух. Этот индеец поразил его своей стойкостью. Ему доводилось слышать разные байки о силе духа краснокожих, да он и на собственной шкуре испытывал эту их силу духа множество раз. Но не упасть и не закричать от такого выстрела. Воля слепого была поистине безгранична. Шумно выпустив воздух из легких, он, наконец, ответил Твинсу на чистейшем английском.
— Я… Один… Правда… — говорил индеец медленно и четко, голос его не дрожал, только произнося каждое новое слово он делал небольшую передышку, чтобы шумно вздохнуть сквозь зубы. — Я не причиню… вреда… Я хочу… предупредить… — Речь его показалась Биллу поначалу странной, и он не сразу понял, что говорит слепой с сильным британским акцентом. — Кзучильбара… Он рядом… близко… У твоего… Спутника… Зло… Много Зла…. Внутри. — Его ногти впились в дерево с такой силой, что толстая кора начала трещать под пальцами. Твинс совершенно не понимал, что происходит. — Он… Держит его… Глубоко… Он его поборол… Почти… Но Зло… Оно не уходит… А Кзучильбара питается…. Злом… Он не оставит его… — лицо индейца быстро бледнело от потери крови, но он не спешил терять сознание. Он предупреждал. — Оставь… Уходи… Ты ничего не поймешь… И не изменишь… Пусть слуги… Кзучильбары… Заберут его зло… Уходи… Не твой бой… Уходи…
— Какого черта! — Билл закричал. Он специально подогревал себя, чтобы казаться уверенней и злее. Как Уильям. Но Уильям не был у макак в плену. Даже брат не ненавидел их так сильно. — Вы все сговорились? Вам всем так нужно, чтобы я убрался отсюда? Да кто ты такой, чтобы предупреждать? Что за кзуличабра? Я не собираюсь уходить. Было бы слишком глупо, проведя эту пару кошмарных дней в городе, за которые я постарел лет на десять, покинуть его ни с чем!
— Я… хочу помочь… Слуги… уже идут за вами… И они не станут предупреждать… — это странное выражение пустых глаз… Слепец видел Твинса, читал его как открытую книгу, как та тварь из «огненного» кошмара. Может быть, это она и была, переродившаяся сперва в железного великана, а затем в слепую макаку. Простые люди не гуляют одни по болотам. И не следят за тобой, если хотят о чем-то предупредить.
— Я предупредил…. — сказал индеец, и туман окутал его, как сахарная вата облепляет деревянную палочку на ярмарке. Мгновение спустя Твинс уже не мог различить даже его силуэт, настолько сильно сгустилась белесая пелена.
Такого не могло быть, только не в обычной жизни! В кошмарных снах — сколько угодно, но не наяву! Билл стал палить в это образовавшееся у него на глазах облако. Расстрелял все пули, которые еще остались в барабане. Но когда пороховой дым рассеялся, таинственный слепец уже исчез. Твинса пробил озноб. Это было неправильно. Это было невозможно. Он мог поверить в вечную молодость Винсента. Кто же будет стареть от такой роскошной жизни? Списал чудо исцеления на какую-нибудь тайную методику священников, ведь о чем-то подобном ему уже доводилось слышать. Но индеец, исчезающий, растворяющийся в воздухе прямо у него на глазах… «Свершилось… Я сошел с ума…» «Собери сопли в руки и посмотри, что там с капитаном. Позаботишься о душевном здоровье попозже, сейчас важнее добраться до Шатерхенда. Не столь важно, в каком состоянии рассудка ты его убьешь», — Уильям в последнее время стал хозяйничать в голове у Билла даже слишком часто.
Обернувшись к капитану, Твинс застал того уже поднявшимся, встряхнувшимся и снова вооруженным. Его глаза были полузакрыты, а по лицу бродила тень странного умиротворения и мечтательности. Но никакой злобы во взгляде — это были глаза настоящего (или фальшивого?) капитана Гудбоя.
— Как странно, — пробормотал он. — Капитан Гудбой наверное уснул прямо на ходу. Такое с ним иногда случается. капитан Гудбой стал очень старым и, порою, он делает глупости. бандит ведь не будет злиться на капитана Гудбоя? — и старик смущенно посмотрел в глаза Биллу. — капитану Гудбою снился чудесный сон… Такое редко бывает! Это было почти… почти как клаудия… Там, во сне, капитан Гудбой был совсем маленький. И капитан Гудбой играл с Мишель, а Матушка Абадейл готовила черничный пирог. Самый лучший из всех черничных пирогов, между прочим! Там было много детей и все веселились и смеялись. И никаких городов. Капитан Гудбой не любит города. Но все было слишком расплывчатое. Я не мог откусить пирога, не мог обнять Мишель… клаудия все-таки лучше, чем эти сны…
Твинс содрогнулся от странного чувства. Он снова испытывал искреннюю жалость к этому несчастному, сломленному войной человеку, которого угораздило родиться на свет не в то время и не в том месте. «Ха-ха! К несчастному! Да он детишек загубил больше, чем ты в жизни воробьев видел, братец! Как ты можешь жалеть этого подонка?» — Уильям, по-видимому, был в хорошем настроении. И это очень раздражало Билла.
— Заткнись! — рявкнул он. Капитан Гудбой отпрянул и принялся извиняться за свою болтливость, уверял, что не хотел обидеть бандита с Запада. Счастливая полуулыбка быстро сползла с его лица. Твинс попытался все объяснить старику, не вдаваясь в лишние подробности. — Это я не тебе… капитан, не пугайся. У меня тоже есть свои матушки Абадейл, только они не пекут пирогов, а жаждут отмщения…. — Гудбой пару раз хлопнул глазами, а затем очень понимающе кивнул. — Послушай, мы с тобою, кажется, серьезно влипли. Капитан, я не уверен, но похоже на то, что скоро нас настигнут ребята, которые работают на Кзу-Чиль-Ба-Ру… — Билл тщательно проговорил это странное имя по слогам. Он сколько угодно мог притворяться недоумком, но важные факты и имена он всегда запоминал четко. — Ты не знаешь, кто это такой? Может быть, кличка какого-нибудь местного вождя?
— Никогда о таком не слышал, — лишь пожал плечами старичок.
— Очень жаль… Я думал, что ты знаешь… Слушай, по всей видимости нам придется скоро стрелять. И стрелять много. Не спрашивай меня, откуда я это знаю, просто будь готов. Держи ружье всегда в боевом состоянии
— Обижаете! Оно у меня всегда в таком состоянии. Беда лишь в том, что я уже давненько не стрелял. С самой войны, почитай. Но если нужно, я справлюсь, — и он часто-часто закивал, как ребенок, на которого возлагается великая ответственность принести воды из колодца.
— Я не знаю, кто это. Не знаю, чего ждать… Просто будь наготове, хорошо? — Билл улыбнулся. Гудбой нужен был ему именно такой, спокойный и дружелюбный. Он не хотел, чтобы другая сторона его личности возвращалась. Во всяком случае, пока они вдвоем были затеряны в бескрайних болотах. И пока не начался бой. — Хорошо. Теперь мы можем идти дальше. У нас не так много времени, а путь не такой уж и близкий.
И они двинулись дальше. В пути почти не разговаривали. Не хотелось. Несколько раз Твинс замечал в зарослях мелких зверьков, даже не успевая разобрать, что это были за существа. Ели и пили на ходу, привалов не делали. Капитан Гудбой больше не чеканил шаг и не распевал походных песен. Он двигался очень осторожно, почти не дыша. С надуманной и излишней осторожностью, крепко сжимая обеими руками свое любимое ружье и оглядываясь по сторонам. Видимо, так его учили готовиться к нападению в отряде капитана Джима Морриса. Когда на топи опустилась ночь, они прошагали больше половины пути до французской колонии. О скорой мести Твинс не думал. Пытался вообще не думать, только выбирать безопасные тропы. Один раз Гудбой чуть не увяз в трясине, но, слава Богу, Билл вовремя вспомнил о веревке и без труда вытащил незадачливого вояку.
Тьма и туман на болотах — не самая приятная комбинация, и Твинс угадывал в едва различимых очертаниях узловатых деревьев то демонов из своих кошмаров, то знакомых ему людей, чаще других угадывал в тумане силуэт безымянного слепца. Один раз ему даже показалось, что кора одного из дубов сложилась в лицо Анжелики, но он быстро отогнал от себя этот морок. Ночью рассудок притупляется, а чувства, наоборот, обостряются до своего предела и даже выходят за предел.
Только ночью Твинс сумел расслышать вдалеке конское ржание. «Ездить по болотам на лошадях — безумие… Но, если это не галлюцинация, значит, где-то на расстоянии полумили от нас бродят всадники», — чтобы удостоверится, Твинс несколько раз ложился на мох и прикладывал ухо к земле. Да, он действительно четко различал неспешное перестукивание копыт. Предупредив капитана, чтобы тот был особенно осторожен, Твинс несколько раз проверил исправность револьвера и пересчитал патроны. Их было ровно двадцать два… Не очень много, если учесть, что болота Сайлент Хилла таили в себе совершенно неизвестные напасти. Они стали двигаться медленней, и вскоре даже глуховатый капитан сказал, что «да, да, и вправду коняшки где-то рядом». Кто бы это ни был, они брали их в окружение и наверняка хотели пресечь все попытки к бегству. Рассуждая о происхождении отряда всадников, Твинс перебрал все возможные варианты:
«Индейцы? Едва ли… В этих краях лошадей отродясь не было, местные «сиу» наверняка не знают даже, как ездить верхом. Лошади могут быть только у «бледнолицых»… Молодцы старины Шатерхенда? Уже теплее, хотя тоже маловероятно, едва ли Винсент солгал мне насчет того, что вся их шайка находится в французском поселении и больше нигде. Это бы просто не имело для него смысла, а он из всякого своего поступка извлекает максимум выгоды. Люди шерифа? Надзиратели из тюрьмы… Да, у них есть лошади, но ведь Редлоу сам приказал мне убираться из города, зачем ему снимать с постов людей и ловить меня снова? Если отбросить совсем уж бредовые мысли насчет каторжников-конокрадов и непонятно, с какого перепоя забредших сюда сил Гвардии, то остается только один вариант. Помнится, Стивен рассказывал, что-то о недавно объявившейся банде «с лошадьми и оружием»… Я тогда решил, что он имеет ввиду Шатерхендских орлов, но если это не так, значит, мне повезло встретиться именно с этой таинственной новой напастью горожан. Причем, судя по тому, как уверенно и лихо они разъезжают целым отрядом по болотистым тропам, рискну предположить, что эти ребята из местных… Чужаки бы здесь переломали всем лошадям ноги в первый же день. Слуги Кзучильбары? » — последняя мысль выбивался из стройного ряда логичных рассуждений. В самом деле, нельзя ведь принимать всерьез слова, сказанные тебе твоей же галлюцинацией? Но это непроизносимое имя… Кзучильбара… никак не выходило у Твинса из головы. «Ты ничего не поймешь… И не изменишь… Пусть слуги… Кзучильбары… Заберут его зло… Уходи… Не твой бой…»
Ржание лошадей становилось громче. Кольцо вокруг Била и капитана Гудбоя стягивалось уже. «Не мой бой? Едва ли. Пока я жив, все бои этого дерьмового мира мои. И если я живу, значит — я побеждаю», — приняв решение, Твинс выбрал, пока еще было время, небольшую опушку, достаточно просторную и загроможденную непроходимыми для коней каменными глыбами. К счастью Гудбой все понял с первого раза. Все-таки навыки, приобретенные в армии, он запомнил крепко. А навык «подготовки к обороне на местности от противника, превышающего во много раз все разумные пределы численности» был, наверное, одним из его любимых.
Усадив капитана за один из камней и подобрав себе удачную позицию за другим, Твинс стал ждать гостей. Двадцать два патрона. Вооруженные «слуги Кзучильбары», которых могло быть и больше двух десятков. Затаившийся до лучших времен голос Уильяма. Трясущийся, но не подающийся панике капитан. Все это было против него.
Но, может быть, в этот раз на его стороне будет удача?
Когда желтая Луна поднялась над верхушками самых больших деревьев, из глубины леса стали медленно выезжать всадники, с ног до головы укутанные в красные балахоны.
Глава 12. Правосудие

«Тринадцать… четырнадцать… вон еще двое, значит их уже шестнадцать… И это не все… Черт! Много…» — Твинс внимательно следил за этими странными людьми. Они не были похожи на банду. Слишком организованны и молчаливы. Их странные одежды напоминали «форму» Ку-Клукс-Клана, с тем лишь отличием, что балахоны были выкрашены в цвет крови и огня, а не в цвет кожи «Расы Хозяев». Их лошади тоже были укутаны в красные тряпки, и в тумане казалось, что всадники едут верхом на сказочных саламандрах. Маски скрывали их лица, и Билл поразился тому, что на них не было прорезей для глаз. Только для рта и носа. Ориентировались эти люди не иначе как по запаху, хотя вели всхрапывающих лошадей очень уверенно. Камни, беспорядочно раскиданные по поляне, действительно стали для слуг Кзучильбары серьезной преградой, и Твинс похвалил себя за находчивость, когда разглядел из своего укрытия, как некоторые из наездников стали спешиваться. Большая часть ряженных осталась в безопасных для коней пределах леса, и, видимо, они должны были схватить Билла или Гудбоя, если бы те вздумали сбежать со своих огневых позиций и прорываться с боем. «Шериф говорил, что они на конях и вооружены… Лошадей я вижу, но где же, черт побери, их оружие? Ни одного ружья, ни одного пистолета. Неужели эти звери воюют, как в средние века?» — словно подтверждая догадку Твинса, спешившиеся по знаку одного из своих синхронно достали кривые, остро отточенные лезвия. Те же, что остались караулить в лесу, отсоединили от седел длинные копья и угрожающе подняли их остриями вверх. «Они совсем рехнулись? Это называется «вооружены»? Да я расстреляю их хоть сейчас!» — Твинс решил было, что столь странное оружие ряженых и есть добрый знак, знак удачи. «Но их сейчас только около камней семеро. Еще человек десять, а, скорее всего, в два раза больше ждут в лесу. Что ты сделаешь, если у тебя закончатся патроны раньше, чем ты положишь их всех?» — Уильям был настроен серьезней и бил, как всегда, в самые уязвимые места рассуждений Билла. «Если у меня закончатся патроны, раньше чем эти «слуги» переведутся, то и после этого я заберу с собой как можно больше этих сукиных детей!» — Билл не обращал внимания на напряженность в голосе брата. Его снова начинал захлестывать азарт. И уж на этот раз бой обещал быть честным, без вмешательства потусторонних сил.
Переступая по сухой земле поляны, огибая каждый камень стороной, эти странные, вооруженные лишь кривыми кинжалами люди держались тесно, плотно, совсем не отходили друг от друга и представляли собой отличную мишень. В принципе можно было положить их всех и сразу, им бы просто не хватило времени, чтобы разбежаться в стороны. Твинс не очень-то надеялся на капитана и исходил из того, что он выступает вообще один против двух дюжин. Он не торопился стрелять. Все ждал, что не выдаст себя, ждал, что ряженные уйдут отсюда, что не заметят, пропустят (немудрено-то, с завязанными глазами!). Они вертели головами и шли на запах. Этот отвратительный звук, когда их носоглотки с шумом буквально пожирали воздух. Совершенно нельзя было различить ни их одежд, ни даже роста и комплекции. Красные балахоны и маски словно уравнивали их, как прокрустово ложе, стирали их личности, оставляя взамен лишь способность жрать ароматы болот. И людей… И страх… Билл покрепче сжал револьвер. «Уйдут… Уйдут… Должны уйти… Просто проверят это место, как и все прочие в округе, и уйдут…» Но они не уходили. Только бесшумно перемещались от одного камня к другому, все ближе и ближе к тому месту, где засел капитан Гудбой. Липкая капелька холодного пота выступила у Твинса на лбу. Спешившиеся разом оглянулись и, резко рассыпавшись на ходу, кинулись в его направлении.
— Мать твою! — закричал Билл. Скрываться смысла уже не было, его учуяли в самом прямом смысле этого слова. Поднявшись из-за камня, он одну за другой выпустил в нападающих все семь пуль и тут же скрылся, не успев даже разглядеть, смертельными ли были попадания. Над головой пронеслось сразу три метко пущенных из чащи копья, два из которых сломались о спасительный камень, а третье пронеслось так близко к голове, что Билл почуял дуновение неприятного ветерка около левой щеки. Оставшиеся при своих лошадях бандиты не теряли времени зря, и выходило так, что вышедшие на линию огня спешившиеся — не более чем пушечное мясо, застрельщики, обреченные умереть, но выманить его из укрытия. Бах! Бах! С другой стороны «сада камней» раздались два выстрела Гудбоя. Лошади громко ржали, пугаясь шума и запаха дыма. Некоторые из них понесли, и одна, по-видимому, сбросив всадника, выбежала на усеянную острыми камнями поляну, где в один момент стерла копыта и переломала себе все ноги. Нападающие не кричали, но их тела тяжело падали на камни, шурша безразмерными одеждами и гремя лезвиями ножей.
Твинс перезаряжал кольт… Он делал все как можно быстрее и наделся выскочить и пристрелить хотя бы пару-тройку всадников перед тем, как Гудбоя захлестнет лавина выпущенных копий. Наклонившись, он быстро высунулся с правой стороны булыжника и стрельнул еще три раза, метя в скрывающихся за деревьями коней. Чем быстрей все без исключения лошадки ударятся в панику, тем будет лучше. Стреляя, Билл отметил, что на камнях лежат без движения уже пятеро ряженых, и еще трое, сильно прихрамывая и истекая кровью, несутся во весь опор в его сторону, размахивая на бегу ножами. Собственная кровь не останавливала их, а лишь придавала сил, словно это были не люди, а разъяренные хищные животные. В ночном прохладном воздухе раздавался частый свист пущенных копий, капитан Гудбой выстрелил еще несколько раз, а топот людских ног раздавался все ближе и ближе. В барабане было три патрона, на подготовку времени не было, и Твинс решил пойти на риск. Он кувырком перекатился за другой валун и, встав на ноги и не заботясь о глупой чести, расстрелял в спину троих раненых, которые уже почти настигли его. Пальцы Билла не тряслись, когда он вкладывал в барабан очередную семерку пуль. Он не мог позволить себе такую роскошь, как нервная дрожь.
«Дьявол! Последняя обойма и еще один патрон, а потом пиши пропало! Дьявол! Мы должны продержаться!» — в суматохе боя, глотая пороховой дым, Твинс проклинал себя за то, что так и не удосужился раздобыть в том чертовом городе еще хотя бы патронов двадцать. Проклинал себя за то, что не все его выстрелы попадали в цель, ведь ряженные передвигались с нечеловеческой скоростью. «Как шериф Редлоу при нашей первой встрече. Они двигаются так быстро, что их даже не различишь, только смазанные очертания рук и ног в тума… Что?» — капитан Гудбой перебил своим криком мысли Билла. Он кричал очень громко, но это был крик ликования, а не отчаяния. Гудбой-убийца, Гудбой, сжигавший города, Гудбой-сын полка, вот кто сейчас кричал, а вовсе не сумасшедший из Сайлент Хилла. Он уже не прятался, и, поднявшись во весь рост, палил, палил, палил… Твинс не знал, сколько у него патронов, но вероятно их было больше двадцати двух.
Вдруг прямо из леса на Твинса кинулся очередной красный «слуга», в руках у которого было нечто вроде крестьянского цепа, с покрытым шипами шариком на конце. Он тоже не кричал, поэтому его нападение чуть не застало Билла врасплох. Он едва успел увернуться от нацеленного на него удара. Даже крепкий камень не перенес этого мощного натиска и пошел трещинами. Билл, не церемонясь, прострелил этому молодцу череп и, уходя от летящих со всех сторон копий, зигзагами двинулся к капитану. Вся поляна уже была пропитана кровью. Около булыжника, за которым прятался Гудбой, высился целый холмик трупов, и ряженые не спешили бросаться на штурм снова. Твинс бежал туда, почти не глядя на ходу стреляя в сторону леса, скорее пугая лошадей, чем надеясь достать атакующих. Копья летели отовсюду: сбоку, сверху, сзади. Одно из них все-таки задело Твинса и пробило плечо. Но Билл не мог позволить себе сейчас сбавить темп и только продолжал бежать, выжимая из тела все, на что оно было способно. Копье было остро зазубрено, и его шершавые неровности (как пальцы железного великана… Это же материализовавшиеся пальцы того самого великана!) больно впивались в плоть, терзая ее, как уличный кот воробья. Вынуть такое острие будет невозможно, придется отрезать целый клок мяса. Но сейчас Твинсу было все равно. А Гудбой кричал и смеялся, он делал по одному точному выстрелу в три секунды и не подпускал к себе красных бойцов ни на шаг. До его камня оставалось всего несколько футов. Глаза выедал жгучий пот, от потери крови и напряжения перед глазами поползли тягучие красные пятна, и их уже нельзя было отличить от залившей землю крови и тел павших «слуг». Твинс стрелял в чащу, стрелял на поляну, и ему показалось, что за время бега он снял еще троих. Бежать! Десять футов… Еще выстрел в сторону выбегающих из леса! Девять футов…Патроны кончились! Остался лишь один, двадцать второй. «Это для Шатерхенда! Они уже и так поели достаточно свинцового гороха», — бросил Уильям. Восемь… Конское ржание. Свист копий. Семь… Под ногами зазвенел брошенный клинок… Шесть…. Из леса выбегают все новые и новые ряженые. Господи, да когда же они закончатся! Пять… Почти! Капитан поднялся, чтобы прикрыть Билла. Достаточно только рассчитать силы и прыгнуть…
И тут один из «убитых», не поднимаясь с земли, схватил Билла за ногу! Твинс не удержал равновесия и упал, а этот паскудный, хитрый красный притворщик уже тянулся к его горлу своим кривым лезвием. Билл ударил его по лицу. Раз, другой, третий… Что-то за маской хрустнуло, «слуга» заскулил и схватился за лицо. По его подбородку стекала темно-вишневая кровь, смешанная с его же соплями или вытекшим глазом. Перехватив нож, Твинс перерезал ему глотку и стал отплевываться от забившей ему прямо в лицо крови. Подтянув к себе тело, Билл поднял его как щит и успел, успел, успел закрыться от еще нескольких метко пущенных копий. Они в четырех местах пробили спину еще пока живого человека, и тот, не став больше сдерживаться, громко, как только мог, захрипел. Твинс перекатился за спасительный камень, крепко прижимая к груди нож. Но Гудбоя там уже не было!
Громко выматерившись, Твинс огляделся вокруг и заметил в стороне, уже почти у самой границы леса, как капитан сражается один против сразу троих противников, вооруженных топорами и какой-то странной леской. Он размахивал во все стороны винтовкой, и его штык не позволял нападающим подойти ближе, но шансы его все равно были чертовски малы. В глазах капитана сиял огонь ярости, точно такой же, с каким Бернс поджигал библиотеку Винсента. Билл приподнялся и поспешил на помощь, превозмогая боль от застрявшего в плече острия и напомнивших о себе натертых о землю ожогах. Метнув на ходу нож в одного «слуг» с топором, он сбил с ног еще одного «топороносца», полагая, что парень с рыболовной леской является самым неопасным из троицы. Катясь по земле, они несколько раз поменялись местами, и Твинс все-таки сумел выхватить у красного из рук топор и без замаха всадил его ему в грудь. Тем временем Гудбой без особого труда насадил на штык последнего из них, но на его место из чащи и со стороны поляны пришло еще шестеро. Все новоприбывшие сжимали в руках эти непонятные железные нити. Билл кинулся было к ближайшему, размахивая ржавым, измазанным липкой кровью топором, но атакованный им «слуга», словно не принимая боя, лишь быстро-быстро отскакивал из стороны в сторону. В глазах начинала откуда-то снизу подниматься давящая тень… «Нет! Я не потеряю сознания! Только не сейчас, после боя — сколько угодно, но не сейчас! У меня еще остался один патрон для Шатерхенда!!!» — мысли о Мести были единственным, что еще держало Твинса на ногах. Он все гонялся за одним из нападающих, и тот уводил его все дальше от капитана. Гудбой сражался, как лев, позабыв про возраст и свою обычную неловкость. Но их было слишком много. Окружив со всех сторон, они навалились на старика всем скопом, перекинули друг другу концы нитей, даже не подходя на расстояние штыкового удара. Не прошло и двух секунд, как герой войны за Независимость и гроза всех роялистов был крепко связан, впивающимися в плоть железными путами. Щелкнули какие-то рычажки, и из лесок высунулись маленькие бритвы, и только тогда капитан позволил себе крик отчаяния. Он не мог стоять на ногах, они сами собой подкосились, и каждое движение стало доставлять невыносимую боль от множества порезов. Винтовка, выпавшая из обессиливших рук, была презрительно отброшена чьей-то красной ногой далеко в сторону. Гудбой выл и молил Твинса о помощи. Билл видел все происходящее, но никак не мог пробиться к капитану, также окруженный несколькими ловкими, проворными «слугами». Когда он попытался рвануться к связанному, они, разбившись на пары, натянули те самые лески и выпустили бритвы. Твинс не мог бежать голой грудью на верную смерть, и он снова и снова обегал кругом капитана, не в силах найти хоть одну брешь в этой незамысловатой, извращенной обороне. «Билли! Билли! Бандит! Не бросай меня! Не отдавай меня им, слышишь?!» — надрывался Гудбой. Его парадная форма была изрезанна на лоскуты, вся перепачканная землей, своей и чужой кровью. Подоспел один из нападающих верхом на коне. Он быстро привязал поданный ему конец лески к стремени и галопом умчался вглубь леса, потащив упирающегося и верещащего Гудбоя за собой. В темноту. В туман. Из последних сил Билл бросил вдогонку всаднику топор и попал точно в шею, перебив тому несколько позвонков. Всадник покачнулся и стал медленно падать в сторону, но на лошадь, которая даже не успела остановиться, тут же взобрался другой «слуга» и только сильней хлестнул ее плеткой. Тело Гудбоя волочилось по грязной земле, и стариковские кости ощущали со всей силой каждый мелкий камешек, каждую ямку, и чем больше гнал лошадь ряженный, тем сильней впивались в тело капитана острые лезвия. Очень скоро его крик утонул в глубине болот.
И Твинс остался наедине с пятью слугами Кзучильбары. Они были настроены очень решительно, их лица по-прежнему были закрыты, а у Билла не было в руках ничего, ровным счетом никакого оружия, чтобы дать им отпор. Теперь видимо подошла его очередь ощутить на своей шкуре все прелести колючей проволоки…
«Если умирать, то достойно!» — слегка помутненный от усталости и напряжения рассудок Твинса всерьез задумался о последней пуле. «Черта с два! Пока жив — бейся и не смей сдаваться! Эта пуля предназначена для Бенджамина Ресуректера и больше ни для кого», — даже перед лицом скорой смерти Уильям был неумолим. Он очень хотел быть отмщенным... И Билл просто зарычал на наступающих людей в красных балахонах. Стал искать глазами ближайший булыжник, чтобы проломить череп еще хотя бы парочке. А они приближались. Бесстрастные и безликие, как сама смерть. В воздухе раздался свист. «Все-таки копье, а не леска… И на том спасибо, это легкая смерть», — в одно мгновение пронеслось в голове у Твинса. Но это было не копье, а стрела с зеленым оперением, угодившая в шею одному из наступающих. За нею последовали две, также ударившие точно в цель, и еще двое «слуг» тяжело рухнули на землю. Двое оставшихся попытались сбежать, но и их настигли эти неумолимые стрелы, одного ранив в затылок, другого только в голень. Не раздумывая над происхождением стрел, Билл на негнущихся ногах двинулся к этому раненому и, дойдя, сорвал с его лица маску. Он узнал это бледное, забитое, измученное лицо. Совсем еще молодой человек, почти желторотый юнец, один из тех, кто громил вместе с преподобным Бернсом дом библиотекаря. Его губы тряслись, а взгляд светились страхом и обреченной решимостью.
— Куда? — прошипел, глядя прямо ему в глаза, Билл. — Куда его увезли, черт тебя дери, мелкий поганец!!!
— М-моя с-смерть ничего не р-решает. Твоя ж-жизнь н-ничего не решает. М-мать вс-се р-авно придет в этот-т мир, — заикаясь пробормотал он, а затем его лицо исказилось, и он, сильно сжав зубы, откусил себе половину языка. Раздавшийся треск рвущейся плоти был оглушителен в этой внезапно опустившейся на поляну тишине. Не было уже ни лошадей, ни парящих в воздухе копий, ни выстрелов. Только Билл и спятивший фанатик, избравший такой страшный способ самоубийства. Дернувшись от боли несколько раз, он, наконец, затих, и его тело расслабленно распласталось по земле. Твинс закричал и в бессильной злобе сильно пнул труп ногой, так, что тот откатился в сторону. Оглянулся…
Из тумана вышел слепой индеец неопределенного возраста. Его правое колено было туго перевязано, а в руках он сжимал длинный лук. Слегка прихрамывая, он подошел к Биллу.
— Не кори себя… — медленно проговорил он. — Все, что случилось, было актом высшего правосудия и справедливости… Твой спутник провел лучшие годы на войне. Он и должен был идти путем воина до конца и умереть в одном из последних боев. Но он не умер и, вернувшись в мирную жизнь, сам того не желая, оказался на пути убийцы. Теперь он все-таки обрел покой. Как и желал. В бою.
— Не говори так, словно он уже умер! Они только увезли его куда-то, может быть, капитан все еще жив! — Билл не мог думать о том, как слепой человек мог так точно стрелять из лука… Не было сил. Было только желание помочь тому, с кем он сражался плечом к плечу. Индеец покачал головой.
— Нет… Поверь мне, надежды уже нет… У меня есть кое-что общее со слугами Кзучильбары… Я тоже очень хорошо слышу и чувствую запахи. Раньше от твоего спутника пахло злом… Теперь, — индеец втянул носом воздух. — Теперь только смертью…
— Как? — Твинс только сейчас кивнул на его лук.
— А как они метали в тебя копья с закрытыми глазами? В мире есть много вещей, которые вовсе не такие, какими они кажутся… — индеец не сводил с Твинса своих белых безжизненных глаз. — Что же до меня, то мое имя Экзальчибуте — что на вашем языке значит «Слепой, что видит больше зрячих». И я помог тебе, ведь, если бы не мое предупреждение, ты бы не смог спастись.
Билл чувствовал себя гадко. И дело было даже не в ранах, не в усталости и не в постепенно заполняющей мир черноте обморока. Нет… Ему было жаль капитана. Он презирал себя за то, что не смог помочь. Пожалел одну, последнюю пулю, которой при желании мог перебить эту железную веревку…
Он медленно прошел мимо слепца и вышел в центр залитого кровью и усыпанного телами «сада камней». Последний раз бросив взгляд на затянутое туманом небо, он ожидал увидеть там чистый свет звезд. Но его не было… Только тьма… Тьма на небе и расползающаяся все сильней тьма в глазах.
Упав на землю, Твинс потерял сознание.
Глава 13. Повешенный

Когда Билл открыл глаза, он был ослеплен ярким светом и словно контужен свежестью окутавшего его воздуха. Несколько раз моргнув, он разглядел в склонившимся над ним расплывчатом пятне лицо Анжелики. Та же жуткая «корона» из стальных прутьев на голове, то же опрятное, белоснежное платье, а самое главное — это та же боль, которой, как показалось Твинсу, стало в ее прекрасных глазах даже больше.
— Пойдем… — она протянула ему тонкую, нежную руку, и цепи на ее теле громко зазвенели от этого легкого движения. Билл приподнялся с земли, слегка морщась от уже привычной боли ожогов и ран. Встав во весь рост, Твинс отметил, что девочка едва ли достает ему ростом до груди. Он еще раз поразился красоте ее хрупкой, совсем еще детской фигуры
— Не бойся, — сказала Анжелика, сжав горячей ладошкой его запястье. — Его сейчас нет. Он не обидит тебя… И… И я очень рада, что ты вернулся! — она улыбнулась, так не по-детски устало… И так искренне… Даже захлестывающая лавина боли на мгновение отступила от ее глаз.
Вокруг мужчины и девушки шумели на ветру ветви деревьев. То место, где он оказался после обморока, тоже было лесом. Поначалу можно было бы подумать, что это осенний лес, но причудливой формы листья здешних растений были окрашены не только в красно-желтые цвета, но и еще в тысячи других, до боли в глазах, ярких и пестрых оттенков, от небесно-голубого до сочно-фиолетового. Это было совершенно не похоже на уродливые, мрачные, затхлые чащи вокруг Сайлент Хилла. В этом лесу было слишком много красок и света. В этом лесу не было тумана, а поляна никогда не стала бы последним пристанищем для дюжины с лишним человек. Тут было хорошо и тихо.
«Наконец, хоть один сон принесет мне чуть-чуть… самую капельку… покоя… Господи, как же мне это сейчас нужно», — у Твинса странно защемило в груди, в горле застрял комок, а щеки почему-то стали мокрыми и горячими. Билли Твинс плакал, как маленький ребенок, и держал юную пленницу боли за руку.
— Не надо… — очень серьезно и строго проговорила она. — Не надо, Билл. Ты уже не ребенок… Не нужно этих слез, мне сейчас куда хуже, чем тебе, но я ведь не плачу… Мне так надоели слезы. От них никогда не бывает спокойней и лучше. Перестань, — она требовательно посмотрела на него, затем развернулась и пошла куда-то в сторону одного из деревьев. Твинс устыдился этого постыдного проявления чувств. Быстро проведя ладонью по лицу, он смахнул непрошеные слезы и вдохнул свежий, полный приятных запахов воздух полной грудью. «Ой-ей, братец! Так бездарно опозорится перед ребенком. Ты стал серьезно сдавать. Так мы с тобою долго не протянем», — язвил где-то очень, очень далеко и почти не слышно Уильям. Сейчас, здесь у него было власти над Биллом. Он шел за закованной в цепи девчонкой куда-то вперед, и с каждым новым шагом его старые раны будто зарастали, стягивались. Измученные нервы, которым нужно было все время быть прочнее стали, начали не спеша расслабляться.
— Где мы, Анжелика? — спросил Твинс у девочки, вкладывая, как и при первой встрече, в свои слова как можно больше теплоты и уверенности.
— Не здесь и не сейчас. Это самое главное… Это все обман, пустышка. Пустышка может быть страшной, а может и красивой, но она все равно останется не настоящей, — не оборачиваясь, отвечала ему девочка, плавно шагая по ковру опавшей листвы. Звон цепей периодически перебивался каким-то урчанием трубчатого механизма на ее голове, от которого Анжелика замирала и, чуть сгибаясь, начинала мелко дрожать. Билл был рад тому, что не видел в эти моменты ее лица.
— А где ты здесь и сейчас?
— Ответь сначала, где ты…
— Я… Лежу на поляне, где-то посреди болот, далеко от города. Вокруг меня еще очень много людей… Но они уже не смогут подняться… — Твинс вспомнил о бое, о капитане Гудбое, о странном индейце и Шатерхенде, и сильно пожалел, что ему придется рано или поздно уйти из этой сказки.
— Да… — она также, не оборачиваясь, кивнула. — Я вижу… Их убил ты. Это плохо. Но я, наверное, не могу тебя строго судить, я ведь и сама порою убиваю… — эти слова, произнесенные тихим детским голосом, ранили сердце Твинса, как осколок стекла. А еще он вспомнил историю десятилетнего снайпера Гудбоя… Ребенок-убийца — это даже страшнее, чем ребенок, закованный в ржавые цепи.
— Не думай сейчас об этом. Не нужно этого холода. Его и так всегда слишком много. Лучше смотри на меня, тебе это нравится, — Анжелика обернулась к Биллу и попыталась улыбнуться еще раз. У нее не очень-то получилось… — Я… Здесь и сейчас я в темном подвале. Не знаю, где он. Не помню. Он похож на сырой, душный колодец. Там очень много ржавых труб, и откуда-то постоянно капает вода. Там бегают крысы и какие-то сороконожки… Белые, как гной, черви с лапками… Здесь и сейчас я не могу двигаться, потому что мои руки и ноги стянуты крепкими ремнями. Я привязана к койке уже… уже очень долго… Платье мое там почти истлело в прах… И никаких цепей, это все я уже выдумала сама, — девушка приподняла руки, указывая на постоянно лязгающие металлические кольца. — Я не люблю бывать там, но я понимаю, что только то, что находится в этом проклятом подвале, настоящее. А еще меня там иногда навещает Мать, — произнеся это слово самым бесцветным и лишенным эмоций голосом, Анжелика подошла к дуплу одного из огромных, необъятных дубов и вытащила оттуда кукольный домик. Затем принялась расставлять фигурки людей по комнатам.
— Мать… Те странные люди, они тоже говорили что-то о Матери… Ты не знаешь, связано ли как-то это все?
— В этом мире вообще все связанно… Но я не знаю ничего ни об их Матери, ни о Кзучильбаре, которого ты так боишься… Если бы кто-то из них попал сюда, я, может быть, смогла бы ответить на твои вопросы. Но в этих кошмарах ты — мой единственный гость.
— Но ведь тебе в твоих снах бывает не только плохо, верно? И потом, тебя защищает этот голем… Почему бы тебе не уйти в них навсегда? — Билл подошел ближе и стал внимательно рассматривать игру девочки.
— Сны всегда прекращаются… Рано или поздно… — глухо отвечала она, не отрывая рук от тряпичных кукол. — И потом, ты думаешь, что то, что вокруг нас с тобой сейчас, это счастье? Я бы предложила тебе оглядеться повнимательней… И даже если то, что ты увидишь, будет и вправду лучше пламени или тьмы, то это все равно ничего не меняет. — Она взглянула на него огромными, как у олененка, темными, как беззвездное небо, глазами. — Знаешь, я слышала, что даже грешникам в геенне огненной на Рождество Христово дают отдохнуть от мук. Так попросила у своего Сына Богоматерь, следуя зову человеческой жалости. Но ее Сын согласился с ней лишь из чувства божественной справедливости. Грешникам надо иногда отдыхать от мучений, чтобы они не привыкли… Это истинно божья жестокость…
«Я больше нигде не встречу таких мудрых детей… никогда… Господи, сколько же в ней юной наивности и взрослого понимания… Господи…» — Твинс подошел к девочке ближе и сел рядом, взяв в руки одну из кукол. Грязная потрепанная кукла с коряво намалеванной бородкой на лице и губной гармошкой в правой руке. Она казалась Биллу смутно знакомой. «Ты что, братец! Да это же Шатерхенд! Как можно его не узнать? Этому подонку даже в образе куклы приходится быть мерзким и отвратительным!» — заголосил откуда-то Уильям. В тот же момент мини-Шатерхенд вдруг сильно дернулся!
Твинс в испуге разжал пальцы, а маленький уродец попытался убежать обратно, в спасительную темноту дупла. Билл хотел было схватить удирающий кусок грубой ткани, но Анжелика остановила его мягким прикосновением. «Не надо… Еще придет время», — говорили ее глаза. В своей руке она, крепко сжав пальцы, держала куклу капитана Гудбоя. Фигурка была испещрена мелкими порезами, и в нарисованных выпученных глазах застыл страх. Рот маленького человечка в старой форме был распахнут в беззвучном крике. Из куклы, просачиваясь сквозь пальцы девушки, текла кровь, и на платьице Анжелики образовалось еще одно большое красное пятно.
— Брось его! Не сжимай… Ты что, не видишь, как он мучается? — Твинс уже собирался вырвать фигурку у нее из руки. Но она сама разжала пальцы, и вояка исчез в яркой вспышке огня, как только коснулся земли.
— Я могу их убивать… Но только тогда, когда они сами захотят смерти… Только когда сами захотят… Я понимаю, как часто случается нечто такое, отчего может избавить только вечный сон… Он хотел уйти… — Анжелика снова опустилась к своим игрушкам, а Твинс же стоял как в воду опущенный. Его не покидала мысль о том, что где-то среди этих фигурок лежит и кукла с его лицом… «Я убиваю их, только когда они сами захотят… А не захочу ли я этого после того, как настигну Шатерхенда?» — Биллу опять сделалось не по себе.
— А у тебя есть еще игрушки? Ну, кроме этого домика и… этих людей? — с надеждой спросил он.
— Есть… Хотя не думаю, что они тебе понравятся…— она подошла к дереву и вытащила из глубины дупла большую деревянную коробку. — Здесь я храню своих братьев и сестер…— Анжелика открыла крышку, и Твинс увидел несколько сжавшихся, покрытых слизью комочков плоти. Девочка взяла один из них в руки и поднесла его к лицу. Поначалу Биллу почудилось, что это дохлые рыбки, его смутили маленьких хвосты существ. Но после он разглядел маленькие ручки и ножки с совсем крошечными ноготками. И еще он увидел маленькие лица, бусинки глаз, ротики размером с игольное ушко… Кусочек мяса в руках у девушки зашевелился, а она принялась его убаюкивать. Твинс с содроганием смотрел на то, как девочка в цепях пела колыбельную человеческому эмбриону. — Они все старше меня, но этот самый старший даже среди них… Он очень много знает… — рот недоношенного…. Черт, даже не младенца, просто существа, стал быстро открываться и закрываться. Эмбрион будто отвечал своей сестре. — Сейчас он хочет кушать. Ну, потерпи, маленький, потерпи, мой хороший, урожай уже почти дозрел, — сюсюкала она.
Твинс больше не мог этого видеть. Он отвернулся от Анжелики, которая, запустив руки в коробку, собирала оставшихся «братьев». Билл устоял на ногах, хотя немного покачнулся. И тогда он невольно взглянул внимательней на верхушки деревьев. «Ты думаешь, это счастье? Присмотрись вокруг повнимательней!» Он присмотрелся…
Ближе к верхушкам этих, словно раскрашенных спятившим художником дубов и кленов, он разглядел человеческие тела. Много, много тел. Там были тела взрослых и детей, мужчин и женщин, молодых и стариков. Несколько десятков тел, спрятанных среди ветвей и яркой листвы. Они не были повешены на деревьях, даже не были насажаны на острые, толстые ветки, это бы хоть как-то укладывалось в сознании. Они зрели на ветвях, словно плоды. Как яблоки или апельсины, люди наливались каким-то соком и были приращены к веткам неизвестной силой. Некоторые из людей были еще совсем зелеными, другие же успели перезреть и кое-где подгнивали. В их телах копошились жирные белесые червяки с маленькими лапками. Твинс не смог сдержать легкого вскрика. Эти кошмары не переставали удивлять Билла, своей извращенной неправильностью. Эдемский сад обернулся очередным кругом ада. А Анжелика тихо пела у него за спиной песенку своему братику: «Красные листья падают вниз, и их засыпает снег… Красные листья падают вниз, и их засыпает снег… Красные листья падают вниз, и их засыпает снег…»
А потом налитые древесными соками люди-плоды посыпались на землю, расшибаясь об опавшую листву и заливая все вокруг красным соком из лопнувших голов. Билл понял, что уже нет смысла сдерживать крик, и так сильно, как только мог, вогнал ногти в изувеченное плечо.
Он вскочил от резкой боли, все еще крича. Вокруг по прежнему была туманная ночь…Болта… На трупы «слуг Кзучильбары» еще даже не успели прилететь мухи. Где-то на поляне можно было различить даже не свернувшиеся лужи крови, которые жадно впитывала в себя рыхлая земля. Экзальчибуте сидел рядом на камне и курил трубку. Подойдя к нему, Твинс насторожился, как будет теперь настораживаться до конца жизни, увидев курящего человека, но это был всего лишь табак… Обычный табак, родное зелье индейцев.
— Ты плакал и кричал, после того как, обессилев, упал в обморок… — заговорил индеец, выпуская в воздух клубы дыма. — Но я не стал приводить тебя в чувство, только перевязал и промыл раны. Это были важные сны и видения, я не был вправе в них вмешиваться.
— Долго я лежал? — спросил Билл, ощупывая руками бинты, пропитанные чем-то пряным, которые теперь укутывали обе его руки и плечо.
— Не очень… Хотя за одну секунду может присниться вечность… В любом случае мне хватило этого времени, чтобы перевязать тебя. Это хорошо, иначе раны могли начать гноится.
— Что ж… спасибо, ученая макака! А теперь извини, меня ждет одно очень важное дело, — Твинс не был расположен сейчас к вежливости. Он хотел поскорее добраться до французского поселения, найти Шатерхенда и убраться как можно подальше от этих болот, этих людей и этого тумана. Нащупав руками кольт и проверив последний патрон, Билл стал искать среди тел погибших ранец Гудбоя с едой, водой и, самое главное, с картой.
— Ты даже не хочешь со мной поговорить? Позадавать вопросов? — в голосе индейца была слышна легкая, беззлобная усмешка.
— Хватит с меня этих гребаных вопросов! Мне не нравятся ответы, которые я получаю. Мне вообще все здесь не нравится! И ты в том числе. И если думаешь, что своим предупреждением и вмешательством в бой ты купил мое доверие, макака, то ты сильно ошибаешься. Я на своей шкуре испытал коварство и жестокость вашего народа…У меня есть дела, — бросая хлесткие фразы, Твинс переходил от одного трупа к другому. «Молодец! Так его! Пусть знает свое место», — подбадривал брата Уильям.
— Где же этот чертов ранец?
— Если бы ты, бледнолицый, хоть ненадолго отбросил бы свою глупую спесь превосходства, ты бы, наверное, не стал тратить времени, которого у тебя так мало, на поиск сумки твоего друга. Они забрали ее вместе с ним. Я видел… — индеец говорил также спокойно, видимо, решив еще и поиздеваться над Биллом.
— Какого черта ты пудришь мне мозги? Ты же слепой! — прикрикнул наконец Твинс, оторвавшись на мгновение от осмотра трупов.
— Смотреть и видеть — это две большие разницы… Я не вру, его действительно тут нет.
Порывшись еще немного, Билл наконец вынужден был смириться с правотой краснокожего. «И что мне теперь делать? Как я доберусь до домов этих гребаных лягушатников? Я же не знаю этих троп! Буду петлять здесь, пока не встречусь с менее дружелюбными родственничками Экзальчибуте или, того лучше, с парнями Кзучильбары?»
— Куда ты идешь? Неужели, то место, в которое ты стремишься попасть, настолько важно для тебя? — Индеец приподнялся и, положив трубку в карман, стал разминать затекшие ноги.
— Я иду в одно место, где когда-то жили люди…
— Люди жили везде. Даже здесь, на этой самой поляне, — слепец притопнул ногой. — Ты не мог бы выразиться точнее?
— Они тоже были бледнолицыми. Но не такими, как мы… Они говорили на другом языке и были родом из иных краев, — как можно доходчивей объяснил дикарю Твинс.
— Ты говоришь о старой французской колонии? Не нужно так путано изъясняться. То, что я слепой, не значит, что я идиот, — индеец улыбнулся. Странное это дело, улыбка слепого. Она направлена словно не вовне, а вовнутрь самого улыбающегося. Может быть для слепых, живущих в мире своих образов, так оно и есть.
— Ты знаешь, как туда добраться? Покажи мне в какую сторону идти, это очень важно. У меня немного времени. Там сейчас человек, которому я должен отомстить, вы ведь уважаете месть, а, макаки?
— Ты идешь путем мести… а у меня сейчас нет вовсе никаких путей. Я чужд как вашему миру, так и своему. Хм… Если я помог тебе уже целых три раза, почему бы не помочь в четвертый? Да, я знаю, как туда добраться, я помню наизусть все здешние тропы, и мы попадем в их старый городок еще до рассвета.
— Мы? Погоди, я не прошу тебя идти со мной, просто укажи направление! И потом, что еще за три раза?
— Вы, бледнолицые, очень торопливы, эгоистичны, и у вас короткая память на добро. Я предупредил тебя перед нападением, затем я спас тебя в бою. И, наконец, я защитил тебя от Злых-Духов-Болезней-Которые-Селятся-В-Свежих-Ранах, или, проще говоря, от инфекции и сепсиса. А хочешь ты идти со мной или нет — это не имеет значение. Мне скучно и одиноко, бледнолицый, и я готов отправится в любой поход, лишь у него была цель. Пусть даже трижды чуждая мне цель, но хоть какая-то причина двигаться дальше. Плюс ко всему, я очень любопытен. Ну, пойдем, пожалуй, — и Экзальчибуте поднял с земли длинный деревянный посох, и, прихрамывая на прострелянную ногу, двинулся куда-то вглубь леса. Твинс выбрал из рассыпанного по поляне холодного оружия подходящий по руке нож и двинулся следом, сменив проводника-психа на проводника-слепого. Хорош обмен, нечего сказать!
— А как ты тогда сбежал от меня? Тогда, при первой встрече? — спросил Билл у краснокожего. Этот вопрос интересовал его даже сильнее, чем способность слепого без промаха бить цель из лука.
— Когда я был в Европе, я встретил очень много разных вещей… Они навсегда останутся для меня непонятными. Например, Биржа, Фабрика или Университет. Я осознавал, что такое в мире есть, но объяснить, понять, как и зачем это все, я не мог. И никогда не смогу. Потому что это не нужно. Так стоит ли тебе, бледнолицый, пытаться понять те вещи нашего мира, которые ты будешь неспособен осознать? Радуйся своим богатствам.
— Ладно… Допустим… — Твинс продолжал шагать за индейцем след в след. Он уже успел стать профессиональным последователем! — А что насчет этого Кзучильбары? Может быть, объяснишь, кто он такой?
— Кзучильбара… Кзучильбара — это то же, что Лобсель Вис, только наоборот…
— Кзучильбара, Лобсель Вис, я не понимаю, о чем ты говоришь! Может быть, хоть кто-то в этой местности будет для разнообразия выражаться прямо? Объясни, кто они?
— Прежде всего это имена… Не вздыхай так тяжко, придет время — я все объясню. Сейчас я хочу, чтобы ты усвоил только три вещи. Во-первых, многие вещи не такие, какими они кажутся, во-вторых, смотреть и видеть — это две большие разницы, и в-третьих — еще раз назовешь меня макакой, бледнолицый, и я тебя брошу тут, посреди зябких топей, — голос у него был все-таки очень молодой. Навряд ли ему было больше тридцати. Твинс решил выяснить наверняка.
— Сколько тебе лет?
— А какое это имеет значение…
И они продолжили свой путь. Наконец, когда утренний свет еще даже не успел пробиться сквозь клубы тумана, они вышли к деревянному частоколу, окружавшему французское поселение. На воротах висел выпотрошенный и перевернутый вниз головой труп одного из шестерок Шатерхенда.
«Не уйдешь… Как никто из твоих не ушел… Еще совсем чуть-чуть, старина Бен… Я пришел по твою душу», — Твинс и Экзальчибуте вошли в заброшенный город.
Глава 14. Смерть

Экзальчибуте подошел к еще теплому, висевшему над воротами трупу. Он прикоснулся к бледному лбу несчастного и быстро одернул руку, будто его обожгло огнем. Сильно нахмурившись, он промолвил:
— Им давали выбор… Повесить, четвертовать или посадить на кол… Тела не предавали святому огню… Тела либо оставляли так, но чаще скармливали земле или озеру… Это неправильно… нехорошо… А что бы выбрал ты? — неожиданно обратился он к Твинсу.
— Повешение, — ни секунды не раздумывая, бросил на ходу Билл. Он уже мог позволить себе не ждать медлительного, хромающего слепого и уходил все дальше по улице, все надписи на которой были лишь на незнакомом ему французском языке. Отовсюду веяло смертью… Мертвый город — зрелище странное. С одной стороны, это не такая трагедия, как смерть одного-единственного человека, ведь люди чаще всего оставляют города умирать, просто покидая их, и ни одна новая душа не отправляется в бесконечное безвозвратное странствие. Но чуть слышный шепот ветра, обилие битого стекла, прогнившие насквозь деревянные стены домов, остатки старых клумб, где когда-то были цветы, истлевшие, уже никому не нужные вещи в грязных витринах, распахнутые настежь скрипучие двери, манящие черными зевами входов, вездесущая ржавчина и разросшийся до невообразимых размеров сорный плющ, — все это было одним большим надгробным камнем. Одной колоссальной по своим масштабам эпитафией, которой мог удостоиться только мертвый город, но ни один из людей, каким бы влиятельным и властным в мире живых он не был. В тумане, который не оставил без своих объятий и этот уголок Великих Озер, то тут, то там виднелись раскиданные тела… Части тел… Свешивающиеся со столбов… Насаженные на колья… И просто брошенные на пыльной дороге без всяких изысков. Некоторые — еще свежие, другие уже успели распухнуть и позеленеть. Краем глаза Твинс замечал в этом царстве Аида то одно, то другое знакомое и ненавистное ему лицо очередного приспешника Бена. Один раз ему почудилось, будто из-за угла выглядывает краешек парадной формы времен Первой Войны. Он не стал ничего проверять… Зачем лишний раз портить себе настроение и раскисать, когда дело всей жизни близится к концу? Прежде чем совсем оторваться от докучливого, бесполезного теперь краснокожего, Твинс все-таки не удержался и, обернувшись, задал ему еще один, как он считал, последний вопрос:
— Как они настигли их? Как? Эти слуги не признают ружей, а банда Шатерхенда была действительно вооружена и опасна. Как они перебили их с такой легкостью, если я один положил больше дюжины этих «красных»?
— Я просто не стал предупреждать… — индеец последовал за голосом Билла, и его посох мерно отсчитывал коротенькие шаги. — Наверное, должен был бы… Но я просто испугался. Их и вправду было слишком много, и они были слишком хорошо вооружены. Если с тобой я отделялся всего лишь прострелянным коленом, то эти лихие люди не оставили бы мне ни малейшего шанса. Так что их попросту застали врасплох… Наверное, ночью подкрались тихо и, сняв часовых, завернули всю банду в мешки… А затем снесли сюда. И стали давать выбор… — отвечая, Экзальчибуте незаметно успел подойти вплотную к Твинсу и, задрав вверх голову, принюхался. — В такие моменты, в таких местах я даже рад своему увечью. Запахи и звуки просто кричат мне о смерти. Новый город, тот самый Сайлент Хилл, еще хотя бы трепыхается, агонизирует. Там все же еще есть дети… И люди, хоть механически и безрадостно, но выполняют какую-то работу, совершают движения… Если долго не колыхать воздух — он умирает, как неизбежно зацветает стоячая вода в озере… Даже неживая на первый взгляд вещь умирает без движения, — затем он «посмотрел» на Билла. Белые, без малейшего намека на цвет глаза не шевелились. Руки ощупывали лицо и карманы Твинса. Он не возражал, хотя и держал нож наготове. Наконец по лицу индейца прошла легкая дрожь, его скулы свело так, словно он съел лимон. Отведя в сторону правую ладонь и сжав ее в кулак, левой он извлек на свет золотое кольцо Дженнифер. — Прежде, чем отправишься дальше… Прежде, чем пойдешь бродить по этому умершему городу… Выбрось это, — Экзальчибуте держал кольцо только кончиками подрагивающих пальцев, будто оно было опасной ядовитой гадиной. — Не стоит входить в такие места с грузом чужих, не самых чистых и лучших путей… Оставь свою память на этой улице.
Билл вырвал у него из рук кольцо. Дело было вовсе не в том, что оно золотое. Уже давно Твинс заметил за собой, что бережет драгоценный металл скорее по намертво въевшейся в душу с раннего детства привычке. Но сейчас причина была иная. Он просто не хотел выбрасывать свою память. В конце концов, это было все, что у него осталось от первой (и последней) в его жизни жены.
— Нет, — Билл не собирался ничего объяснять болтливому краснокожему, и хотел было уже идти дальше, к виднеющийся вдали пустой главной площади, но индеец остановил его уверенным движением.
— Можешь губить себя, как захочешь. Но помни мои слова — эта вещь наверняка принесет тебе вред… Скорее всего, приманит неких духов, встреча с которыми будет тебе неприятна… Может быть уже… — он понизил голос. — Оружие всегда помнит войну, чаша — пиры, а в вещах любящих матерей часто остается отпечаток памяти их детенышей, — Твинс вздрогнул от мыслей об Анжелике. «Они ведь так похожи… И эти кошмары с ее участием начались только тогда, когда…» — он все понял. Экзальчибуте снова был непостижимым образом прав. Он понимал, что к чему во всем этом бардаке куда лучше Билла. Но мужчина с местью в сердце не нашел в себе сил разжать ладонь и уронить кольцо на землю. Он слишком сильно привязался к поселившемуся у него в снах маленькому беззащитному существу. И перспектива кошмаров не страшила его. Скоро уже его миссия закончится, и тогда он лишится страха совсем.
— Ладно, глупый, упертый бледнолицый… Поступай, как знаешь, мое дело только дать совет, — слепец выглядел немного обиженным оттого, что Твинс столь наплевательски отнесся к его словам. Но никакого страха или решимости все изменить в его голосе не было. — Я полагал, что ты так и поступишь. Тогда тебе нужно вот это, — он засунул правую руку в какую-то небольшую сумку, висевшую у него за спиной, рядом с колчаном стрел. Когда он ее вытащил, с кончиков пальцев сыпался какой-то черный, напоминающий пепел порошок. Он плюнул на ладонь, растер получившуюся жижу, а затем очень быстро провел на шее у Билла несколько черточек. Твинсу было бы глубоко на это начхать, если б не легкий зуд и покалывание, которые он ощутил в местах прикосновений индейца. Ощущения были даже немного приятными, словно маленький комар посасывал через кожу кровь, параллельно вводя в организм легкое обезболивающее.
— И что теперь? Я стал «сиу»?
— Не злорадствуй. Это охранный знак… Теперь у тебя на шее живет маленький паучок. Не обижай его, ладно, а то он может обидеться, и будет кусать не твоих врагов, а тебя… — слепец улыбнулся, довольный своей работой. Биллу только и оставалось, что вздохнуть. «Дикарь — он и есть дикарь», — с сожалением констатировал он и, положив кольцо поглубже в карман, двинулся вперед. Экзальчибуте шел за ним следом. Твинс и не думал его прогонять, пусть макака будет рядом, если ей так хочется… Да и его стрелы с парой засапожных томагавков лишними, конечно, не будут, особенно когда у тебя всего одна пуля, и та «именная».
Окружающий мертвый город пережевывал их. Выпивал их ледяными глазами пустых, не застекленных окон, тянул кривые пальцы торчащего железа, пугал шорохом мусорных куч и скрипом несмазанных дверных петель. Ветер… туман… Шорохи и шепоты мертвых… Мерное, как бой механических часов, постукивание посоха спутника. Какой-то протяжный металлический скрежет позади. Билл остановился. «А только ли туман и стены пустых домов следят за нами?» — он резко обернулся, выставив перед собой нож. «Все тот же хромой проводник… Какие-то тени вдалеке…. Кажется, не двигаются… Черт, из-за этой дымки ничего не различишь! Мертвые? А может быть здесь стоит бояться и мертвых тоже?» «Не пори чушь! Мертвые безобидны и абсолютно флегматичны. Боятся нужно только живых, и ты это знаешь», — это был уже Уильям. Сейчас Твинс был рад его рассудительности. И все же некое нехорошее предчувствие склизко зашевелилось где-то между сердцем и животом. Экзальчибуте шел смирно и не выдавал ни малейших признаков беспокойства, хотя Билл не понаслышке был знаком с необычайной чуткостью его сородичей, да и просто слепых людей. Но краснокожий шел уверенно, а ему все чудился этот давящий, тяжелый взгляд города… И того, кто поджидал их…
— Тебе не кажется, что на нас сейчас кто-то смотрит? Наблюдает за нами, словно мы уродцы в цирковой клетке? — спросил он у не отстающего краснокожего.
— Мне не кажется… Я знаю, что за нами следят. Это Кзучильбара. Это ведь его город. Сайлент Хилл был отдан во владения Лобсель Виса, а тут живет Дух Красного Цвета. Любому хозяину интересно поглядеть на непрошеных гостей, не стоит его винить за это… — где-то вдалеке снова раздался металлический скрежет, как будто бы кто-то тащил что-то острое по земле. «Кзучиль…Бара… Карл Бернс… Что-то есть в этом… Созвучное, а? Да и тот парень… Я точно видел, как он стоял в толпе поджигателей. Тот, кто сжигает дома, вполне способен на все это. К тому же харизмы ему не занимать, а из местных апатичных жителей можно вылепить все, что угодно. У них ведь совсем нет личностей. Скажут им карать грешников — они станут это делать, все упирается только в упорство и умение дрессировщика. Может быть, этот полоумный святоша сейчас притаился за одним с поворотов и тащит по улицам тяжелый бронзовый крест? Возводит Новый Иерусалим на улицах, с которых еще не слетели старые, мелодично-мягкие названия? Кажется, я уже знаю, кто этот лидер красного Ку-Клукс-Клана», — Твинс начинал догадываться, кто падет от его рук следующим, после Шатерхенда. Это будет новая месть. За Гудбоя… Да и Винсенту наверняка будет приятно. К тому же это наверняка тот самый, нужный ему «укротитель духов». Хотя кое-что еще требовало разъяснений.
— Тот, кого ты называешь Кзучильбарой… Извини за дурацкий вопрос, но… он человек?
— И да, и нет, — пожал плечами индеец. Затем принялся подбирать точное слово в чужом языке. — Это… это сущность. Она может принимать разные формы… Послушай, если ты и впрямь хочешь понять, я должен объяснить тебе кое-что, но рассказ не будет коротким. Ты выслушаешь меня? — Билл кивнул. Шатерхенд мог подождать, для начала нужно было разобраться с тем, что из себя представляет новый враг. Экзальчибуте оперся о посох и стал рассказывать. Твинс слушал внимательно, но также внимательно следил за всем происходящим вокруг, настороженно готовясь к неожиданной встрече с красными фанатиками и их заводилой Бернсом.
— Когда Зверь пришел в наши земли первый раз, он обосновался как раз в этих местах… Святых для нас местах… Мы пробовали с ним бороться. Воины пытались прогнать его силой оружия, вожди пытались умилостивить его дарами, но ничего не помогало. И уже тогда появились среди моего народа безумцы, дерзнувшие обратиться за помощью к Матери. Зверь мог разбить свой город в любом ином месте, но даже вы, бледнолицые, чувствуете Силу, исходящую от камней, расположенных тут. Эти камни дышат и растут, как живые. Они — предвечные камни из Первомира…
— Подожди, под Зверем ты имеешь ввиду бедных лягушатников? — Билл при всем желании не мог вникнуть во все тонкости индейской мифологии, но вот это сравнение первых европейских поселенцев со Зверем его задело и озадачило. — Почему ты называешь нас Зверем? Ты видел Европу и, наверное, должен понимать, что в нас куда больше человеческого, чем в вас! Это вы как раз ближе к животным, мака… краснокожий.
— Нет, я не ошибся. Зверем для нас были именно бледнолицые. Вы ведь совсем лишены гармонии. Вы не чувствуете мир, в котором живете… В вашем мире как будто бы нет духов, один про-гресс… Вы забыли о них, но они-то никогда о вас не забудут…
— Именно поэтому в нас больше человеческого. Именно стремление к развитию и отличает людей от всех прочих тварей. Вы же этого желания подчинить себе мир попросту лишены.
— А стали ли вы счастливей от своего прог-рес-са? — Экзальчибуте улыбался, как всегда, очень открыто и располагающе. Твинсу еще никогда не встречались такие улыбчивые и болтливые макаки. — Вы стали задыхаться в тесноте своих огромных селений… Вы теряете связь друг с другом, а медный грош для вас стоит больше верности и чести. Причин расстраиваться у вас теперь куда больше… И вы не видите цели в жизни… Если она у кого-нибудь и есть, то заключается лишь в убийстве или разрушении. Вы льете на головы своим врагам не горящее масло, а кислоту, и заменили справедливую охоту истреблением и убийством всего живого. Сейчас вы опьянены властью, но когда духи опомнятся, когда Природа не сможет уже дышать вольно и воздаст вам за все это, вы задумаетесь над правильностью своего про-грес-са. Быть может, не раньше, чем через век, может быть, даже позже… Но знай, что ни одно племя моего народа, заменившее охоту истреблением, не существовало долго.
Билл молчал. В общем-то индеец был прав, но было как-то непривычно считать свою расу Зверем. «Единственные цели в жизни — это убийства и разрушения», — он горько усмехнулся точности этих слов. Сам Твинс был Великий Мститель, и тот же безобидный вегетарианец, доктор Николай, разбомбивший, наверное, на своей далекой родине не одного и не двух «гнусных угнетателей народа».
— Впрочем, мы отвлеклись… Так вот, о Матери. Понимаешь, мы верим, что весь этот нелепый мир был рожден Ею. Причем не где-нибудь, а именно здесь, оттого тут и остались эти странные камни, исполненные силой хаоса Предсотворения… И на этих самых камнях сейчас стоят ваши города. Мертвый город французов да Сайлент Хилл. Отчаявшись перед лицом Зверя, который забрел сюда, вожди и шаманы решили вернуть Ее… Это не так просто, но мы помнили способ. Мать, создав этот мир, сама оказалась за его пределами, хотя Ей очень хотелось прорваться в него. Но ей мешали сознания людей, противившихся Ее возвращению. И от самых первых шаманов из уст в уста передавался простой секрет… Если сделать жизнь для людей невыносимой, исполненной боли и страдания, если хоть один человек здесь взмолится о бегстве от этой боли, захочет отказаться от собственного сознания и жизни в обмен на быстрое и тихое забвение…Тогда Она вернется… Просочится сюда постепенно, вся, словно вода через маленькую трещину в плотине. Издревле мы изгоняли с этих земель всех грустных от любви юношей и девушек, всех тяжело раненых и всех, переживших смерть близких… Здесь не должно было быть грустных лиц. Но когда пришел Зверь, вожди стали умышленно создавать этих носителей, проводников боли. Пытались очень много раз и мучили молодых, ибо их страдание куда сильнее. Множество людей пали от их злых рук, умерев раньше, чем ими была накоплено достаточное количество Страдания. Один раз они подошли к этому так близко, что им почти удалось. Мать стала проникать в этот мир, изменяя его под себя, и это было ужасно. Основной удар Ее изменения реальности пришелся как раз на Зверя, и бледнолицые в страхе покинули свои дома. Затем шаманы успели умертвить носителя Матери, прежде чем все это стало необратимым. И истории об этих ужасах осталась в нашей памяти надолго. Но следующий Зверь не заставил себя ждать… Это были уже вы, те, что под полосатым красно-белым флагом. Но даже вожди не рискнули прибегнуть еще раз к этой крайней мере, хотя наше оружие, молитвы и добрые слова снова были втоптаны в грязь. И произошло страшное… Этот секрет, секрет Матери, которые нельзя было доверять бледнолицым, он был раскрыт. И теперь кто-то из вас, кто-то из города Зверя, готовит новое пришествие Матери, по всем правилам ритуала Желтого и Красного путей… Бледнолицые! — Экзальчибуте впервые за все время рассказа агрессивно повысил голос. — Кто только вас придумал? Вы произошли не иначе, как из родильной горячки Матери! Если ваши люди берут что-то от нас, то всегда доводят до абсурда. Вы курите каждый день зелье мира, называемое табаком… Научившись снимать скальпы, вы в обход всех законов стали кромсать головы детей, чего себе не позволяли даже кровожадные ирокезы! Наконец, вы превратили Святую Белую Траву в источник удовольствия и повседневной радости, хотя это едва ли не самая серьезна вещь, которую вообще породила эта земля.
— Почему ее называют белой клаудией? Ты ведь о ней говоришь, верно? И что еще за желтый и красные пути?
— Белая клаудия — это название, которое придумал тот торговец, что забирает у нас нужные ему зелья. Наверное, что-то личное… Бывает ведь, что человек называет какую-либо вещь человеческим именем, сам не зная, какую роль это имя сыграет в его жизни потом. — Билл вспомнил об убитом жеребце, которого окрестил Анжеликой. — А что же до двух путей… Есть два способа принести в этот мир боль. Испытать ее самому или причинять ее другим. Первый — это желтый путь, путь Лобсел Виса, именно от него сейчас стоит ждать основной опасности… Второй путь — красный, путь Кзучильбары — с ним ты уже столкнулся лицом к лицу, — наугад ткнул пальцем куда-то в сторону и указал точно на изувеченный, изрезанный на куски труп. — Любое дело может быть направленно как вовне, так и вовнутрь, даже ваши христианские святые все были либо аскетами, либо миссионерами. Здесь тот же принцип. Эти сущности могут вселяться непосредственно в людей, как опять-таки ваши святые иногда вещают от имени Господа. — «А иногда наши святые вещают и от имени Господа, и от имени Кзучильбары одновременно», — посмеивался где-то в уголке сознания Уильям. Твинс твердо решил для себя, что обязательно разберется со спятившим преподобным, который обратился к помощи язычества, чтобы реализовать свой садистский потенциал. Где-то уже ближе снова раздался этот лязг и скрежет металла о землю.
— Я не пойму лишь одного… на кой ляд сдалась ваша Мать нормальным людям? Они же не хотят прогнать Зверя, верно? Они сами Звери, если по-вашему рассуждать…
— А знаешь, сколько на свете людей, которых не устраивает тот мир, в котором они живут? И среди бледнолицых таких намного больше, уж поверь мне. Я не знаю, кто взялся за это безумное дело, но их необходимо остановить. Когда все началось, когда пришли кошмары, я… я пытался объяснить это своим, но те лишь смеялись и радовались, что не придется мучить родных сынов и дочерей. Они связались с торговцем и стали собирать оружие, чтобы ударить в тот самый момент, когда Она вырвется, чтобы все было как в прошлый раз… Святая Белая Трава лишь ускоряет Ее приход в наш мир, и мои соплеменники без всяких угрызений совести скармливали это зелье Зверю, который не знал меры ни в чем… Эти глупцы заткнули уши и не желали понимать, что в этот раз остановить Ее мы не сумеем, ибо нам неведомо, кто же будет проводником… Если мы хоть немного опоздаем, то везде воцарится Ее закон и Ее же порядок, а для нас это означает лишь одно — смерть, и никаких альтернатив… Я… Я пришел в город, но и шериф, и мэр — все лишь посмеялись надо мной. Они были повязаны с ритуалом вызова, хотя, наверное, и не осознавали этого. Я метался от своих к вашим, и везде меня встречала непробиваемая стена непонимания. Пока еще было время, я отправился в Европу, стремясь найти ответ, ключик к сердцам бледнолицых там… Тщетно! Теперь я изгой повсюду. И, пожалуй, я единственный из всех, кто не хочет Ее возвращения… Я соврал тебе насчет того, что у меня нет целей и путей… Просто я беспомощен… Я слеп… — Он опустил глаза. — И я прощу... Ты должен это остановить. Я спас и оберегал тебя все это время не случайно… Ты — последняя надежда Понимаешь? — И он стал ждать ответа… Бесстрастный, способный только на легкую улыбку краснокожий сейчас молчал, опустив голову, так что было ясно, что его слова о последней надежде — не пустой звук. Как ни странно, Билл склонен был верить во весь этот бред. Слишком уж стройно и логично все тогда складывалось. Решался вопрос и о странном поведении индейцев, и о непонятной галлюциногенной чуме, и о уверенности Бернса в близости второго пришествия, ведь для этого сумасшедшего индейская Мать вполне могла воплощать в себе Иисуса, Господа нашего. И еще он теперь знал, кто такая Анжелика, девушка из его кошмаров. Это — проводник. Душа, накапливающая Боль. И опять железный скрежет скользнул по ушам и сердцу — на этот раз совсем близко.
— Смерть целого мира, говоришь? Не знаю… Может быть… Но пока меня интересует всего лишь смерть одного человека…
И будто в подтверждение его словам со стороны площади раздались звуки губной гармошки.
Твинс сорвался с места и так быстро, как только мог, побежал, забыв в один миг об оставленном Экзальчибуте, о страшной Матери, о кошмарах и о долге перед Винсентом. На ходу он проверял исправность кольта.
Громкий хохот Уильяма заполнял собой все пространство в черепе Билла. «Сейчас! Сейчас! Сейчас!» — только и повторял про себя он.
Глава 15. Алхимия

Выбежав на площадь, Твинс застыл как вкопанный. Старая городская ратуша с остановившимися много лет назад часами должна была стать единственным свидетелем его мести… Его расправы… Но в городе был кто-то еще. Скрежет металла стал тише, но Билл все еще слышал этот противный звук, доносящийся откуда-то издалека. «Хотя какая разница, сколько будет свидетелей? Мы бы убили его и в детском приюте, если бы понадобилось, правда, братишка? И если Кзучильбара наблюдает сейчас за нами… Что ж, постарайся поразить его извращенное воображение такими пытками, которых даже этот Красный индейский божок не смог бы выдумать… Ну, где же ты? Где ты, Бен?» — сбивчиво и нервно, словно дрожа от предвкушения, тараторил Уильям. Простенький, веселый мотивчик доносился отовсюду, совершенно невозможно было определить, где же скрывается Шатерхенд, хотя площадь распростерлась перед Твинсом как на ладони.
— Где ты, убийца??? — заорал, раздирая глотку, Билл. Раскатистое эхо безразлично повторило «убийца…убийца...убийца…». Губная гармошка смолка… Послышалось какое-то суетливое шевеление. Пальцы Твинса впились в револьвер, и все мышцы свело от жуткого напряжения. Энергия и ярость просто разрывали его изнутри. Он никогда не чувствовал себя так перед боем. Это был даже не азарт и не страх, просто какой-то багровый дурман, застилающий глаза. «Пять лет… Пять лет без нормального сна и отдыха… Господи, как же я долго ждал!» — отчего-то ему хотелось плакать… Так бывает, когда человек, много лет отбывший на каторге, наконец встречает долгожданную свободу.
Из густого бело-молочного тумана выполз человек.
Билл не узнал его. В этой странной фигуре вообще было мало человеческого. Какие-то рваные полоски грубой грязной ткани, в которых далеко не сразу можно признать ту самую, столько раз снившуюся жилетку. Белые волосы… Даже не седые, у любой седины всегда остается сероватый или благородно-серебряный оттенок. Эти волосы были белы, как первый снег. Все тело Шатерхенда было одним большим, растянутым по всей коже кровоподтеком, множество свежих шрамов, обнажающих мясо, и ни одной целой кости. Его фигура была исковеркана, вывернута наизнанку так, словно Бенджамин Ресуректор был пережеван самим дьяволом. Голова существа, некогда бывшего грозой западных торговых путей, была неестественно плотно прижата к плечам и постоянно дергалась, хотя лицо и было опущено вниз. Он подползал к Твинсу, загребая пыльную землю только правым локтем. Левой руки у него не было, а ноги же были вовсе искрошены в неприятного вида месиво и напоминали скорее пару плоских волочащихся по камням водорослей. В руке измученный человек крепко сжимал губную гармошку.
Билл сглотнул и взвел курок. Это был Шатерхенд, сомнений не было. Он все подползал ближе и ближе, двигаясь очень медленно, как улитка или слизняк. «Точно… Это слизняк… Не воспринимай это как человека, он лишь полное дерьма противное насекомое… Правда, приятно видеть его таким?» — Уильяму была чужда жалость. И сейчас Билл полностью разделял мнение брата. Жаль только, что мучить и пытать человека, перенесшего такое, просто невозможно. Но и быстрой легкой смерти он Ресуректору не подарит. Вдруг слизняк оторвал от земли лицо…
Видавший многое на войне и в кошмарах Твинс невольно отступил на несколько шагов назад. Правая половина лица Шатерхенда была просто мертва. Выбитый вывалившийся глаз болтался на тоненькой, упругой жиле. Вокруг пустой глазницы спеклась тоненькая застывшая корка коросты. Мертвенная бледность мраморного оттенка и выступившие из-под тонкой кожи синие сосуды на лбу. Абсолютное отсутствие даже намека на движение… Другая половина была густо залита кровью. С нее была содрана кожа, и придорожная пыль забивалась в щели между мускулами. Под глазом виднелась белая полоса кристаллизировавшейся соли от слез. Но самое жуткое было то, что эта часть лица была живой. Она шевелилась, и на ней в одну секунду сменялась тысяча настроений, а сверкающий зеленый глаз лихорадочно и затравлено озирался по сторонам. Даже ненадолго проскакивающие в веренице гримас улыбки выглядели ужасающе. Непонятно, как Бенжамин еще продолжал жить, но он с истинно насекомьим упорством продолжал ползти вперед.
Когда Билл случайно попался его бездумно блуждающему по окружающему пространству взгляду, на чудовищном лице отразилось сразу множество совершенно разных, противоречащих друг другу выражений. Удивление… Узнавание… Страх… Отчаяние… Грусть…Боль… Радость… И, наконец, все это сменилось совершенно неуместным здесь и сейчас каким-то поистине блаженным счастьем. Такое счастье можно увидеть только на лицах совсем еще маленьких детей или олигофренов, оно было слишком чистым и концентрированным для взрослого адекватного человека… Но Шатерхенд был счастлив, увидев свою смерть, воплотившуюся в напряженно сжимающего кольт Твинса.
— Биииилл… — хрипло протянул он. Откуда-то из глубины его груди доносился сиплый свист и клокочущее бульканье, словно его легкие были набитым гноем решетом. — Каааак я рад тебя видеть, старина… Старина Билли Твинс, — шевелилась только левая половина его истерзанных губ. Козлиная бородка, предмет нескрываемой гордости Шатерхенда, отчего-то сохранила свой густо черный цвет, но сейчас напоминала измочаленный клок пакли, набитый мусором. — Господи, ты не оставил меня…. Ты услышал мои молитвы, господи! Я приму быструю смерть… Сколько раз я просил Палача о ней… Сколько раз… и теперь все будет быстро и легко. Удар пробьет череп, и я растворюсь.. уйду… Приди ты на два часа позже, и я бы наплевал на то, что самоубийство грех, и запихнул бы себе свою гармошку поглубже в глотку или разбил бы голову об одну из стен… Билл, как же я счастлив, что ты успел… Я уйду чистым…
— Тебе никогда не очиститься, мразь! — эти злые слова с трудом давались Твинсу, настолько его поразил вид Ресуректора. «И ради этого полудохлого куска мяса я столько странствовал? Ради этой твари я потерял пять своих лет? Он сам молит меня о смерти… Разве этого я хотел?» — Билл был в растерянности. Его напряжение сменилось недоумением. А Шатерхенд тем временем уже добрался до середины площади. И он говорил… Постоянно говорил, заполняя гулкую тишину своим всхлипывающим бормотанием.
— Я уйду чистым… Он заставил меня расплатится за все… За все, что совершил, и за то, что не совершил… Я вспомнил все свои грехи… все! А их у меня немало, сам знаешь… Меня уже не страшит ад, ведь я теперь знаю, как он выглядит… Это такой же город, укутанный в туман. Но искреннее раскаяние, раскаяние во всем свершенном и несовершенном, оно ведь даст мне шанс на чистилище? Ведь даст, Билл? Билл? Ведь не зря я не смог наложить на себя руки… Я слышал, что такое не прощается там… наверху… — и снова эта убийственная многоликость, калейдоскоп чувств, отраженных лишь в одном глазе, нервное сокращение обнаженных мышц лица.
— Ты… Ты получил по заслугам! Ты заслуживаешь большего наказания, тварь! Ты ведь знаешь, за что я преследую тебя? Это расплата… За брата и за сотни других погубленных людей.
— Нет… Не сотни… Я убивал в своей жизни только 33 раза… Я вспомнил их всех… Не знал всех имен, но вспомнил лица… Палач заставил меня вспомнить. Я раскаялся даже в том, что воровал в детстве яблоки из сада соседей… Раскаялся в том, что причинил много мук матери, когда появился на свет… Я очистился, Билл, у меня не было иного выхода. Палач не давал мне умереть, и я видел, как погибали они все… Все ребята, с которыми я столько пережил… Весело и грешно провел с ними всю жизнь… И Длинный Джон, и Вик, и Картавый, и малыш Джимми, и мистер Хоскинс, и Арнольд-Крыса, — он все называл и называл имена и клички своих замученных бойцов. Он помнил их всех, и, произнося каждое новое имя, он ронял на открытую щеку обжигающе соленую слезу. Лишенный души Шатерхенд совершенно искренне плакал. И полз вперед, продолжая свой безумный монолог.
— Черт бы побрал этого доморощенного очкарика! Он дал нам денег… Очень много денег. Попросил разобраться с разной грязной работенкой, грохнуть священника, припугнуть шерифа… Я понимал, что это слишком большая плата за такой простой труд, но купился… Купился и поехал сюда, собрав всех, кого смог. Мы заплутали в тумане, лошади начали странно себя вести… И эти дикие невиданные звери… Краснокожие… от этого мы еще могли отбиться, но даже мои ребята ничего не могли сделать со сводившим их с ума отчаянием этих мест… Это отчаяние было не временным смятением чувств… Оно было материально. Оно воплотилось в Палача и его ловких красных прихвостней. И мертвый, пустой город, из которого нет выхода, кроме смерти от веревки или огромного ржавого ножа. Если бы можно было все вернуть… Если бы можно было все вернуть… Я бы послал этого Винсента к дьяволу, и нога бы моя не ступила на эти проклятые болота! — «Винсент?» — ненадолго вспыхнула в голове у Твинса догадка, но тут же погасла, заглушенная новыми речами вбитого в землю Шатерхенда. — Я бы раздал все свои деньги и ушел бы в первый же полевой госпиталь, вынимать пули из раненых… Да, я жил неправильно, но разве я заслужил это? Заслужил этот страх и эту неземную, не оставляющую меня ни на один миг боль? Заслужил ли я встречу с Палачом?
— Ты заслуживаешь большего… — повторил на этот раз шепотом Билл. Хотя в его словах не было прежней уверенности. Вся его вера в святую праведность мести осталась теперь только у Уильяма, и Твинс знал, что брат не позволит ему ошибиться. Металлический скрежет, не прекращавшийся с того самого момента, как он вошел в город, сейчас только усилился и звучал в унисон с тихим голосом Бена.
— Я… Я готов… Я чист… Я приму смерть… сейчас, — главарь западной шайки уже был почти у самых ног Билла, его ладонь разжалась, выронив нехитрый инструмент, а пальцы схватились за край штанов Твинса. — Давай же! Ну, давай! Я ждал этого, я молился об этом! Только не Палач… Хоть сам дьявол, но только не он! Уведи меня из этого города куда угодно, хоть в ад… Давай, Билл, я же прошу тебя! — Твинс брезгливо одернул ногу, и Ресуректор снова упал лицом в грязь. Он плакал и пытался подползти ближе. «Какой же отвратительной и жалкой может быть месть… Избавление избитого калеки от мучений, только и всего… Уильям, это правильно? Так надо? Так должно быть?» — Биллу нужен был сейчас совет и помощь. «Да, брат… Подними его с земли, пусть встречает свою судьбу стоя, глядя тебе в глаза. Я хочу, чтобы он хорошенько запомнил перед смертью твое лицо…Наше лицо…» — ледяным тоном процедил Уильям, и Твинс подчинился, подняв кольт.
— Ты должен знать, за что подыхаешь, животное. Поднимись и скажи это! — приказал распростертому на земле Шатерхенду Твинс. Тот только скулил и всхлипывал, протягивая руку к Биллу, словно тот был спасителем, а вовсе не убийцей. — Встать! — закричал Твинс, распаляя себя перед этим последним выстрелом. Ресуректор пытался оторваться от земли, но в его жалком истерзанном теле просто не оставалось на это сил. Наконец он кое-как подтянул под себя искривленные ноги и приподнялся на колени, опираясь дрожащей рукой о булыжник. Лицо его было опущено вниз, из левого, плотно зажмуренного глаза капали слезы.
— Смотри в глаза! Говори! — не унимался Твинс. Его рука слегка подрагивала, хотя решимости с каждой секундой становилось все больше и больше. Шатерхенд посмотрел на него.
— Прежде чем я уйду, — промолвил он. — Я хочу чтобы ты знал… Я раскаялся во всем… Но не в этом… Я не могу взять на себя чужой грех… Я не убивал твоего брата, Билли. Я даже не знал о нем, до того момента, когда ты спятил и решил меня убить. Я не знаю никакого Уильяма! Мне очень жаль, что он умер, искренне жаль, поверь, но ты мстил не тому человеку. Все эти пять лет нашей бесконечной погони… Ты был одним из нас, может быть, лучшим из нас, но затем спятил. Я не убивал твоего брата… Не убивал брата… Не убивал… — он снова опустил глаза и то ли плача, то ли смеясь, повторял это снова и снова. У Билла похолодело внутри. «Он лжет! Или тронулся умом, бродя по этим гиблым болотам! Ты ведь помнишь! Ты ведь знаешь!» — срываясь на визг, беззвучно верещал Уильям. «Хватит уже этих соплей, стреляй, Билл!» И Твинс послушно нажал на курок…
Вынырнувшая из тумана жилистая смуглая рука отвела карающий выстрел вверх. Когда раздался резкий звук, и из дула вылетел пороховой дым, Шатерхенд дернулся, а затем упал и заскулил еще громче и жалобней. Это было так неожиданно, что Билл не сразу понял, что его руку отвел тихо подкравшийся Экзальчибуте. Он выронил кольт и заторможено обернулся.
— Нет, бледнолицый… Нет. Ты делаешь то, на что тебя толкает Кзучильбара, — строго и сухо говорил он. — В этом городе и так слишком много смерти. Не стоит переполнять эту чашу, ведь для этого хватит одной-единственной кап… — он не договорил, потому что пропустил мощнейший хук Твинса и повалился на землю. В этом ударе была собрана вся ненависть Билла, копившаяся пять лет и предназначавшаяся для Ресуректера. Он с диким остервенением бил индейца снова и снова, так, что на губах у слепца выступила кровь. Твинс словно позабыл о лежащем рядом беспомощном Шатерхенде и снова и снова пинал краснокожего, отбрасывая его щуплое тело все дальше.
— Как… Ты… Посмел… Как??? — он выплевывал сквозь сцепленные зубы проклятия в адрес тупой обезьяны, старался наступить ему на лицо и переломать сапогом пальцы. Уже ничего не видя, кроме багряной, застилающей все и вся, пелены, ничего не чувствуя, кроме злобы, Билл превращал Экзальчибуте в отбивную. И с каждым новым ударом его безграничная ярость только вскипала сильней. Мир стал расплывчатым, и даже туман расступился перед налитым кровью взглядом Твинса. А назойливый лязг раздался совсем рядом и сменился звуком рассекающего воздух меча. Инстинктивно Билл отскочил от поваленного на землю слепого. Он успел увернуться от пронесшегося в двух дюймах от него ржавого лезвия. Когда Твинс обернулся, он увидел хозяина города.
Он не сомневался в том, что видит перед собой того самого Кзучильбару, Красного Демона и таинственного Палача в одном лице. Массивная фигура высотою в семь футов, завернутая в грязный, вафельной формы брезент. В огромной лапище Палач сжимал некое странное оружие, напоминающее скорее гипертрофированный нож, а не меч. Зазубренное туповатое лезвие было настолько огромным, что волочилось по земле, издавая тот самый, уже успевший надоесть, металлический скрежет. На голове этого человека (существа?) возвышалась стальная пирамида, полностью закрывавшая лицо и напоминающая именно колпак Палача, а вовсе не шлем благородного рыцаря. От Кзучильбары исходило едва заметное красноватое сияние, освещающее всполохами туман. Шатерхенд кричал во весь голос и, отползая в сторону, закрывал от этой гротескной фигуры лицо. В отдалении, по краям площади, словно из-под земли вынырнули многочисленные слуги в балахонах, преграждавшие копьями путь к отступлению. Они сняли маски и внимательно наблюдали за действиями своего хозяина.
Твинс выхватил кривой нож, но тот казался деткой игрушкой в сравнении с ржавым монстром Палача. Тот вскинул ржавый тесак с неестественной легкостью и принялся раскручивать его над собой, набирая побольше силы для замаха. Билл шумно выругался и отскочил в сторону от очередного тяжелого, но неспешного удара. Бесполезный кольт валялся на земле, Экзальчибуте выронил свой лук и посох и теперь мог лишь шумно дышать в стороне, потирая ушибы. А Палач с медлительностью крупного хищного зверя подходил все ближе и ближе к мечущемуся по площади Твинсу. Можно сказать, что Кзучильбара был великолепен в своей молчаливой мощи, но у Билла не было ни малейшего желания наслаждаться красотой этой мускулистой фигуры. Он чувствовал свою абсолютную беззащитность.
«Значит, вот ты какой у нас, силач Бернс… Скрывай, не скрывай лицо, я все равно уже знаю, кто ты! И это знание придает мне сил», — Твинс пытался утихомирить проснувшийся в душе дикий животный страх, пытался не делать резких и неосторожных движений, продолжая следить за описывающим круги в воздухе тесаком. «Я выберусь и сдам тебя шерифу со всеми потрохами. А тогда, как бы крут ты ни был, ты не выстоишь перед отрядом вооруженных охранников тюрьмы Толука… Нужно всего лишь выбраться отсюда — только и всего…» — Билл продолжал отступать, пытаясь найти хоть какой-то выход из сложившийся бесперспективной ситуации. Шатерхенд уже успел скрыться в густом тумане. Люди в красных балахонах все так же пожирали глазами площадь. Палач рванулся вперед, выставив перед собой лезвие. От этой неожиданной прыти грузного священника Твинс сделал несколько быстрых, неосторожных шагов назад и споткнулся о тело очередной жертвы фанатиков. Кзучильбара теперь не спешил… Он медленно поднимал свой клинок для решающего удара. Билл впал в некое оцепенение, он не мог пошевелиться, хотя уже ничем не сдерживаемый страх завладел его сознанием полностью. Вдруг метко пущенный слепцом томагавк с шумным хлюпаньем вошел до середины рукоятки в спину Палача. Тот покачнулся… Такой удар не смог бы выдержать никто, даже самый мощный и сильный мужчина. Топорик должен был перебить Бернсу хребет, и Твинс с нетерпением ждал, сжав вмиг вспотевшие ладони, когда, когда же, наконец, тесак выскользнет из ослабевших рук убийцы… Но Палач устоял. Экзальчибуте метнул еще один томагавк. Затем еще… Кзучильбара лишь слегка вздрагивал от этих смертельных попаданий, а затем, не спеша развернувшись, двинулся на дерзнувшего на него напасть краснокожего. Воспользовавшись этой заминкой, Билл подбежал к великану сзади и вогнал кривое лезвие точно между лопаток. Четыре лезвия, торчавшие из спины, не причиняли Палачу никаких неудобств. Он даже не стал отмахиваться от Твинса, лишь продолжил свой путь к слепому, шарящему по земле руками в поисках лука. Еще один взмах и…. Экзальчибуте был рассечен надвое.
На землю хлынули внутренности индейца, и над площадью пронесся полный восхищения вздох слуг. Утреннее тусклое солнце и не думало появляться, мертвый город словно окутала вечная ночь, в которой не было никакого света, кроме красного сияния демона. Постояв некоторое время над трупом краснокожего, Палач развернулся в сторону Билла.
«Теперь я абсолютно безоружен. У меня нет ничего против этого чудовища… Но должен же… Должен же быть выход!» — Твинс подхватил с земли тяжелый булыжник и запустил в Кзучильбару. Тому достаточно было лишь поднять огромную руку, и двадцатифунтовый камень отскочил от нее, как от стальной стены.
«Конец? Сейчас? Нет, это невозможно! Я должен жить… Должен!» — Билл молился всем святым этого мира, надеясь на спасительное чудо. Больше ему не на что было надеяться…
И тут паучок, нарисованный у него на шее незадолго до смерти Экзальчибуте, вдруг неожиданно зашевелил лапками. Твинс почувствовал, как цепкие маленькие крючки, оцарапав его кожу, стали перемещаться от шее к плечу. Несколько раз тряхнув головой, чтобы развеять морок, Билл попытался избавиться от нестерпимого зуда. Но на месте нарисованной фигурки уже ничего не было, и что-то маленькое и очень юркое скользило по его одежде. Он, совершенно ничего не понимая, наблюдал, как оживший рисунок сбегал по штанине вниз. Палач остановился, по всей видимости, тоже рассматривая этого нежданного гостя. Паук же, быстро перебирая мохнатыми лапками, побежал к Кзучильбаре и в мгновение ока взобрался на его мощное тело. Великан попытался смахнуть с себя паука, но тот держался очень крепко и, передвигаясь все быстрее, исчез, скрывшись под ржавой пирамидой… А затем Палач взвыл… Это был крик в котором не было ничего человеческого, в нем не было ничего живого. Даже не бас, а что-то еще более низкое, находящееся на пределе человеческого слуха. Так звучит набирающий силу смерч или прорывающий дамбу селевой поток. Палач выронил свой огромный нож и схватился за края своего металлического головного убора, не то пытаясь его сорвать, не то просто скребя ногтями в бессильной злобе. У Твинса не было времени рассуждать. Он уже убегал прочь от площади, воспользовавшись этим моментом замешательства и на ходу пробив телом оцепление фанатиков. Те настолько растерялись, наблюдая поражение своего командира, что стали кидать копья вслед убегающему Биллу только через пару минут. На шее у Твинса открылась новая рана, но он был рад, что отделался такой мелочью, хотя мог потерять жизнь.
У самого выхода из французского города его поджидал Экзальчибуте… Рассудок Билла отказывался воспринимать действительность. Найдя лишь одно объяснение происходящему, он устало произнес:
— Признайся, это ведь просто очередной кошмар?
— Нет… Это не кошмар. Это хуже… — через все тело краснокожего проходил кривой, рваный, рассекающий туловище надвое шрам.
Утреннее солнце все никак не показывалось на востоке. Ночь словно растянулась во времени, становясь только еще чернее. Густая тьма накатывала на Твинса со всех сторон… Вместе с ней на его тело навалилась страшная, невыносимая тяжесть, усталость, буквально пригибающая его к грязной, рыхлой земле. Билл покачнулся, чуть было не упал, но Экзальчибуте успел подхватить его. Двигался слепец очень медленно, неестественно медленно, будто утопленник под водой или муха в медовой патоке. Летящие со стороны города копья почти зависли в воздухе. Гудящий в воздухе болотный гнус застыл и едва различимо взмахивал крыльями. В наступающей густой, вязкой темноте быстро тонуло все, кроме разрубленного несколько минут назад индейца. «Я сошел с ума… Теперь уже точно… Или умер… Ведь если ты общаешься с мертвецом, значит, ты в царстве мертвых? » — Твинс даже не заметил, что произнес это вслух. Его собственный голос исходил откуда-то извне, он был чужим и незнакомым. Экзальчибуте медленно помотал головой из стороны в сторону и, чудовищно растягивая слова, произнес:
— Нет… Еще рано… Это только граница мира живых и мира духов… Слушай и не перебивай… У нас мало времени, хотя здесь оно и течет по другому… Ты не убежишь от них… Не справишься… У них лошади… У них сила сотен смертей… Они знаю эти места, а ты нет… Ты не убережешь от них свое тело… Можешь спасти только лишь свой дух…
— Как??? Я не способен… Я не знаю… И ты же умер, в конце концов! — Билл снова чуть не распластался по земле. От внезапно накатившей тяжести было тяжело даже дышать, не говоря уже о том, чтобы стоять на ногах. Но индеец держал крепко…
— Не перебивай… Скоро я совсем растворюсь… Меня даже не встретит Остап Синяя рука… Меня просто сожрет Мать… Но ты можешь убежать от Нее… Я берег это зелье для себя, — он запустил руку куда-то во тьму и вытащил небольшой кожаный мешочек. — Его секрет передавался в нашем роду от отца к сыну много поколений… Так же, как и секрет охранного зелья, того, что только что спасло тебя… Мы многое знали о травах и камнях… Но у меня нет детей… Есть только ты… Съешь это! Быстрее… Я не могу держать тебя здесь долго… Я вообще добрался до тебя лишь потому, что проводник боли, тот, кто копит силу для Матери, хотел этого… Ешь!
— Что это? Клаудия? — Билл рассматривал, как белые пылинки медленно высыпаются из мешочка и, не спеша кружа в темноте, словно снег, разлетаются во все стороны.
— Клаудия тебя не спасет… Это сильнее… Это страшнее… И куда опасней… Но другого шанса не будет, прими зелье сейчас, иначе Кзучильбара или Лобсель Вис доберутся до тебя! Они уже вырывают твою душу друг у друга из рук… Красный Демон никогда не простит тебе унижения, а Желтый осознал, что ты можешь задержать пришествие Матери, ведь ты охраняешь все человеческое, что только осталось в проводнике… послушай, это и вправду твой последний шанс… Когда они найдут твое тело, в нем не будет и искры духа, они даже не станут резать тебя на куски…. Просто скормят воде или земле, и тогда ты сможешь выбраться… На языке нашего народа то, где ты окажешься, называется Сомати… По-вашему, просто нигде… И если дух вернется к телу, то ты очнешься, даже если смениться не одна луна… Ну же! Ешь! — невыносимо было слышать этот низкий крик, длящийся целую вечность, невыносимо было видеть выпученные глаза краснокожего, невыносимо было наблюдать за тем, как на его лице вздуваются жилы и мускулы, и черная кровь медленно вытекает из открывшегося шрама на теле… Но Твинс не мог даже поднять руку, хотя был сейчас готов пойти на все, лишь бы спрятаться от Палача… Хоть так… Хоть через практический спиритизм и подозрительную алхимию. И потом, Экзальчибуте ни разу его не обманул. Или все-таки жрать непонятно какую дрянь не стоило? Или под «спасением духа» индеец понимал просто бегство посредством суицида от зверств и пыток фанатиков? На череп Билла словно навалился тугой, сдавливающий все сильней и сильней металлический обруч, сил не оставалось ни на мысли, ни на движения. Пресс тьмы давил все сильней, и ему показалось, что еще чуть-чуть — и он останется в этой неподвижной темноте навечно, как жук, застывший в куске янтаря.
Наконец краснокожий сам с силой сжал его лицо и буквально протолкнул Твинсу в глотку горьковатый белый порошок. Он шумно сглотнул и почувствовал, как царапающие острые крупинки проходили по пищеводу. Затем что-то гулко хрустнуло, и правая верхняя часть туловища Экзальчибуте стала медленно опадать в сторону… Умирая… Растворяясь окончательно, индеец улыбался… Твинс чувствовал, как с каждым мгновением его руки и ноги наполняются энергией и силой… Он провожал странного слепца в последний путь, так и не узнав его точного возраста. Затем…
Затем в животе у Билла разорвался снаряд, и адский, нестерпимый жар прошел через все его тело.
Глава 16. Дьявол

Боли не было. Был разрывающий голову изнутри свист и шум, какие-то разноцветные искры перед глазами. Было горячо, очень горячо, кто-то словно вшил под кожу Твинсу ворох углей, но боли не было! Он быстро несся куда-то вверх, через пространство, через мириады блеклых звезд, через заполняющий всю Вселенную туман. Выше… Выше… Быстрее! Билла мчал неуправляемый поток не то воздуха, не то бесплотного эфира, и тяжесть, сдавливающая все тело, осталась далеко-далеко позади, миллионы миль назад. Где-то невозможно далеко был старый французский городок, и в утренних сумерках свистели копья. Где-то выл и дрожал кровожадный Палач. Где-то за ним гнались люди в красных балахонах, может быть, уже тащили куда-то для своих дьявольских ритуалов, но все это было так далеко, так бесконечно безразлично. С каждой секундой Твинс чувствовал, как отделяется от этого мира, от этой не отпускающей проклятой земли, от плена плоти и крови. Он хотел слиться с небом, выйти за пределы. Он не боялся умереть... Он вообще больше ничего не боялся, словно переступил некую запретную черту, за которой все было уже безразлично. «На психов и мертвых нет никакой управы», — внезапно вспомнил он старую техасскую поговорку. «Интересно, а я отношусь к первым или вторым? Или я просто устал удивляться? Устал от страха и отчаяния? А какая, к черту, разница!» Дальше, дальше, дальше…. Его захватил этот восхитительный полет. «Люди должны уметь летать! Это же так просто, так естественно, это у всех с рождения в крови… Люди должны уметь летать», — кажется, он кричал, но это был радостный и ликующий крик. Кто бы не встретил его в конце этого безумного космического путешествия, он знал, что рассмеется и плюнет ему в лицо. Будь там бог или дьявол — не важно. Они никогда не были для Твинса авторитетами, а сейчас в особенности. Он не хотел, чтобы этот полет, этот безостановочный бег по мирам и чужим пространствам прекращался. Ему было хорошо… Как же ему было хорошо! Эта накатывающая волнами мощь наполняла каждую клеточку его тела, каждый мелкий сосудик словно увеличился в размерах вдвое, и кровь бежала по жилам с неописуемой скоростью. Сердце выдавало по тысяче с лишним ударов в минуту, старые раны внезапно исчезли, словно их никогда и не было, а гнойные язвы, покрывшее его душу, зарастали садом благоухающих цветов. Было ли у него еще тело, или все эти образы с пышущей кровью, со спятившим сердцем и словно отделяющимися от тела руками и ногами лишь плод воспаленного воображения его духа? Лишь игра, продолжительная рефлексия сознания, потерявшего в один миг все связи с реальностью? Биллу было все равно. Ничего не имело значение, кроме полета и скорости… Кроме свиста ветра в ушах, кроме пляшущих перед глазами искр… Но что-то подсказывало ему, что это блаженное чувство не может длится вечно. Что рано или поздно его беспечную душу поймает в свои сети какой-нибудь инфернальный рыболов. И оттого он отдавался несущему потоку с максимально возможным упоением, стремясь урвать от этого счастья кусок побольше перед неизбежным падением.
Через какое-то время (минуты? часы? дни? миллионы вечностей? Твинс не мог сказать точно, время больше не имело никакого значения) слева и справа сияющий калейдоскоп звезд стал наполняться гиблой желтизной и неприятно знакомым красным цветом. Бег замедлился, звон и свист в голове поутих, искры скрылись также внезапно, как и появились перед глазами. «Эти два цвета… Видно, близок тот час, когда я их возненавижу. Это не цвета солнца и огня, это цвета венозной крови и густой желчи», — Билл отплевывался и понимал, что поток, сменив направление, несет его именно к ним. И он даже догадывался, куда именно. В долину пламени, ту, что он видел в своем первом сне… Ту, где повстречал существо с голосом родной Матери…
Желтое и красное сияние приближались, расползались по окружающему пространству. Уже можно было различить языки огня и солнечные лучи. Твинс не ошибся, он снова был здесь, правда, теперь не было ни земли, ни неба. В них сейчас не было необходимости, ведь не было ни притяжения, ни привычного чувства тела, ни хотя бы одного кусочка материи. Просто две бесконечные стены жара. Красная и Желтая. Цвета венозной крови и густой желчи.
Жар окутывал Билла со всех сторон, но он не мог причинить ему вреда, ведь сейчас у него не было кожи, которая должна была бы покрыться волдырями. Бесконечность звездного странствия очень быстро сменилась разделенным надвое миром. Где-то в узком промежутке между Красным и Желтым пламенем висело воздухе существо. Его маленькие хилые ножки были раскинуты в стороны и словно бы цеплялись за пустоту. Оно было неподвижным и чего-то ожидающим. Как хищник, затаившийся перед последним прыжком на израненную жертву. Оно стало даже еще огромней, и казалось, что от его макушки к краю ног можно провести средних размеров железнодорожную ветку, но в определении расстояний, так же, как времени, Билл не был особо уверен. Несмотря на его исполинские размеры, несмотря на распахнутую гигантскую пасть с перекатывающимся из стороны в сторону склизким языком, Твинс не боялся его. Он, как и решил прежде, готов был нагло смеяться во весь голос, но у него не было рта и губ, чтобы захохотать. И даже это не пугало его.
Из глубины красной стены выдвинулась вперед широкая дорога из плавящихся на глазах кирпичей. По ней медленно брел Палач, волоча за собой тяжелый тесак. Билл услышал вдали знакомые звуки металлического лязганья. Со стороны желчной стены по такой же кирпичной дороге к существу подползало нечто отдаленно напоминающее человеческую фигуру, раскатанную по земле. Сперва Твинс решил даже, что видит Шатерхенда, настолько похожим был способ передвижения, но затем, разглядев внимательней покрытую струпьями и коростой кожу чудовища, он понял, что это никакой не Ресуректер, а Лобсель Вис, желтый демон, пришедший навестить своего брата и Мать.
— Чудно! Вся семейка в сборе! — раздался откуда-то голос Билла. Он сам не понял, как это получилось, и слегка опешил от этого неожиданного звука. Ведь он не хотел ничего сказать, он только лишь подумал. Но здесь мысли, желания, слова и движения слились в нечто единое целое, и не было уже никаких границ между этими чуждыми в обычном мире понятиями. Твинс удивился тому, насколько же это было естественно и правильно… Как… Как полет… Его смех теперь наполнил все утопающее в огне пространство, в котором он болтался, как осенняя паутина на ветру. И не было никакого страха и боли. Так, наверное, чувствуют себя умирающие старики, только их душа увязает в рабском смирении перед неизбежностью, а Билла переполняла сила.
— Я говорила тебе уйти, мой мальчик… Предупреждала… Хотела, чтобы тебе было лучше… А теперь взгляни на себя, тебя же просто нет! Ты обречен болтаться тут бесконечно долго, и никто тебя к этому не подталкивал. Ты мог уйти. Но ты сам пришел сюда, и уже не сможешь вернуться, мой мальчик… Не сможешь вернуться, мой мальчик… Не сможешь… Не сможешь… Не сможешь… — гипнотические интонации твари вгрызались в то единственное, что осталось у Твинса. В его память и душу… Этот ласковый голос, это ощущение того, что тебя познали всего, до самых сокровенных мелочей… Но он знал, что ответить. И он не боялся, хотя язык Матери неумолимо приближался к нему, а Кзучильбара и Лосбель Вис стали увеличиваться на глазах и совсем скоро почти сравнялись в размерах со своей повелительницей.
— Заткнись, мразь! Заткнись! У тебя нет власти надо мной, я не глотал этой чертовой клаудии. В нашем дерьмовом мире есть что-то, что тебе не по зубам. Есть что-то, чего тебе не выпить и не съесть. То, о чем ты и твои лакеи даже не догадываются. И не пудри мне мозги, ты не хотела меня ни о чем предупреждать. Просто уже тогда ты испугалась меня, поняла, что чужак может сломать всю эту хренову извращенную систему, что вы тут выстроили. И попыталась запугать. Я не твой! Не твой! И я трахну вас всех в задницы, лишь дайте разобраться с Шатерхендом. Я выбью из вас все дерьмо, и меня не остановят ни темнота, ни адский огонь! Я свободен, слышишь, мразь! — он кричал и бесновался, перелетая с места на место. Он хохотал и изрыгал проклятия одновременно. Непонятно откуда, но он знал, что есть вещь, которая хранит и оберегает его, и это вовсе не порошок индейского шамана. Это была маленькая, хрупкая девочка Анжелика, та, что лежала в каком-то грязном подвале с ржавыми трубами, стянутая крепкими кожаными ремнями. Он чувствовал ее присутствие и ее защиту. Даже огромный железный голем, ее охранник и страж, не имел и тысячной доли той силы и воли этого невинного, искалеченного ребенка. Простая человеческая (детская?) привязанность ломала, как тонкую корку льда, все планы и кошмары дьявола. Твинсу даже чудилось (да нет же! Он видел, видел это платьице, черт побери!), как Анжелика стоит где-то между ним и монстрами и, воздев вверх руки, защищает его от нападения.
— Не сможешь вернуться… Не сможешь вернуться… не сможешь вернуться… — все повторяла Мать, и где-то поверх этого голоса звучал утробный булькающий и хрипящий стон.
— Отправляйся к дьяволу, тварь! — пытался перекрыть этот назойливый шепот Билл.
— Я и есть дьявол! — сказала Мать своим настоящим голосом. И тонкая невидимая стена, разделяющая их, лопнула, треснула как стекло. Стоявшие слева и справа от Матери великаны потянулись к Твинсу. Язык обхватил тонкое тельце Анжелики и утащил куда-то вглубь бездонной утробы. И тогда Биллу стало по настоящему жутко. Чувство наглой уверенности вмиг улетучилось, остался только голос Уильяма, который быстро произнес: «Вниз!» И он нелепо рухнул в эту огненную бездну, словно падший ангел. Прямо вниз… К земле… Туда, откуда все вышли, туда, откуда все жадно смотрели на синюю высь.
И опять этот ворох созвездий и ярких искр. Опять свист рассекаемого эфира. Он убегал, драпал, но был ли у него выбор? Какая-то совсем маленькая и слабая часть его сознания хотела вернуться, помочь храброй сильной девушке, пропавшей в необъятном теле Матери. Но сейчас (как и на грешной земле) решения принимал не он сам, а Уильям, который всегда знал, «как надо и как будет лучше». Когда пролетело еще пару тысячелетий, а может быть, всего лишь один миг, он почувствовал, что оторвался от гнавшихся за ним чудовищ. Теперь, кроме звезд, его окружали парящие прямо в пустоте огромные двери. «Они еще могут нас настигнуть. Ты должен скрыться, брат. Выбирай любую из дверей, не столь важно, куда она приведет, лишь бы подальше отсюда», — сказал Уильям, и Билл влетел в первую попавшуюся.
За дверью не было пустоты. Была вполне ощутимая, материальная тьма и тусклый свет коптящих факелов. Твинс очутился в некоем замкнутом пространстве. Приглядевшись повнимательней, он разобрал, что попал в небольшую шахту. Это был старый тоннель. Около стен валялись кирки, в полутьме двигались мрачные бородатые потные люди. Он немного покружил в нерешительности под потолком и, убедившись в своей невидимости для окружающих, направился исследовать это угрюмое место. В общем-то, ничего интересного: пыль, грязь, усталая тупость в глазах крепких, жилистых работяг. Так выглядит любая шахта в мире. Но один из дальних заброшенных тоннелей заинтересовал его. Оттуда доносилось хоровое пение. Пролетев вдоль него, Билл с удивлением обнаружил знакомые ему фигуры в красных балахонах. Они теснились вдоль стен и распевали какие-то гимны на непонятном языке, странной смеси латыни, санскрита и индейского наречия. Некоторые из слуг Кзучильбары тащили по тоннелю завернутые в грубую ткань трупы. Из многих мешков вытекала на пол кровь. Некоторые тела были изуродованы, на других вовсе не было никаких признаков насильственной смерти. В самом конце туннеля, перед уходящим вертикально вниз стволом шахты, стоял сам Палач. Он не был так огромен, как казалось Твинсу ранее, но все же вид его ржавой пирамиды сильно напугал невидимку. Ведь Кзучильбара мог знать… Мог видеть… Но он был слишком занят. Когда к Палачу подносили очередное тело, он неуклюжим движением сталкивал несчастного вниз. Это было погребение по обычаям Сайлент Хилла. Твинс продолжал наблюдать за этим кровавым, безумным ритуалом до тех пор, пока слуги не подтащили хозяину его тело. Тело Билли Твинса, избитое, порезанное в некоторых местах ножами и копьями, но это, вне всяких сомнений, был он, только неестественно, мертвенно-бледный. «Значит, я все-таки умер? И они добрались до меня? А теперь будут «скармливать мое тело земле»? Или Экзальчибуте не наврал мне, и я смогу через какое-то время очнуться? Если так, то только не сейчас… Только бы они не спихнули меня туда… и только бы не четвертовали… Черт! Я сам не знаю, чего пожелать! Не станут же они укладывать меня в теплую постельку и терпеливо дожидаться того момента, когда я приду в себя!» — пока Билл осматривал свое тело со всех сторон, один из «красных» решился подойти к Палачу поближе и сказал:
— Стивен, этот чужак оказался крепким орешком. Может быть, нам все же стоит его сжечь, хотя бы из уважения к…. — слуга не договорил. Палач одним взмахом исполинского тесака отрубил ему ногу. На пол и стены брызнула кровь. Слуги, не сговариваясь, быстро упали перед разгневанным хозяином на колени и склонили к земле головы. Затем Палач притянул дрожащего, но не смеющего даже пикнуть юношу к себе и отчетливо произнес. — Не смей никогда называть меня Стивеном! — голос был таким знакомым, но сильно искаженным из-за железного колпака. Оглядев всех присутствующих, Кзучильбара столкнул ногой фанатика в черный зев шахты. Только лишь тогда тот не смог больше сдерживать крика. И кричал он очень долго, надрывая до хрипа глотку. Звук его голоса становился постепенно тише, но Билл сумел оценить как следует глубину этого темного длинного ствола. — Как меня зовут? — спросил он у трясущихся слуг. — Как???
— Кзуличбара, Кзучильбара, Кзучильбара… — хором произносили они.
— У меня нет больше человеческого имени. Нас могут услышать даже здесь, и тогда все пойдет наперекосяк. Вы что, хотите, чтобы то, что мы так долго строили в одночасье, рухнуло? У стен есть уши… Я сам отрезал их не раз… У стен всегда есть уши… особенно в Сайлент Хилле, — и Билл пулей вылетел из этого коридора, потому что Кзучильбара уставился прямо на него. Даже из-под пирамиды он ощущал этот тяжелый взгляд. Назад… Назад… К спасительной двери. Оказавшись в обволакивающей пустоте, Билл только тогда понял, насколько сильно он ошибался относительно лидера культа. «Бернс тут ни при чем! Этому тупому быдлу абсолютно все равно, кому помогать разрушать и убивать. Красные балахоны служат шерифу, хотя кто-то из них вполне может быть и помощником преподобного! Ну конечно, у кого бы в городе еще нашлось столько лошадей… Как же это просто, черт побери! И эта необычайная скорость Редлоу, и его мощная комплекция… Шрамы на голове, наконец! Наверняка именно пирамида оставила все эти глубокие следы порезов на его лысине…» — внезапно в рассуждения Твинса ворвался Уильям. «Не время сейчас думать об этом. Где-то тут все еще бродит Мать… Пока не поздно, зайди в другую дверь, может быть, за ней будут еще двери… Спрятаться в лабиринте между мирами и временами — это лучшее, что мы сейчас можем сделать». И Билл ушел в странствие по этому скоплению дыр в пространстве.
Он заходил в новые двери множество раз. Ему показалось, что прошли годы, так много всего он успел увидеть. Понятней ситуация с городом от этого ему не становилась, впрочем, он и так уже знал, все что необходимо было знать. Он видел то, как жители страдали от Гражданской войны. Эти высасывающие все соки денежные поборы на нужды армии, эта длинная вереница все новых и новых каторжников. Даже военный лагерь Толука не мог переварить их всех, и поэтому почти все наказания сводились к одному. Высшему. Палачи работали, не покладая рук, и уносили в день жизни десятков разных людей, а ненасытная военная машина все поставляла и поставляла новых пленных. Немудрено, что шериф, бывший по совместительству и начальником тюрьмы, просто спятил от всех этих ведер, до краев наполненных кровью, от перетирающихся за пару дней веревок для виселиц и разжиревших от выклеванных глаз ворон. Война превратила его в Кзучильбару. Война искалечила множество судеб и жизней. Война стала причиной голода. Именно от ее ужасов эти несчастные люди и прятались в дурмане клаудии. Иногда он забредал в темную комнату, где не было никого, кроме всего одной комнаты и одного человека. Чаще это были незнакомые ему бедные люди, бормотавшие о чем-то своем, но иногда он пересекался и со старыми знакомыми. «В живом мире деревья разговаривают. Я полез через ограду из деревьев и на полпути понял, что они живые, они разумные, они разговаривают между собой, обсуждают меня, смеются, хотят подшутить надо мной, — развернуться, чтобы я слез на той же стороне, с которой взобрался...» — поведал ему разваливающийся на части Экзальчибуте. Когда он встретил его в лабиринте миров и отражений еще раз, слепец добавил: «Я знаю, как нарисовать реальность, но не умею рисовать». Бернса он видел трижды, и всякий раз заставал священника за одним и тем же занятием. Карл усерднейшим образом порол самого себя, с такой силой, что на стены его каморки отлетали целые куски кожи. Иногда он ненадолго отрывался, чтобы прочесть очередную молитву, и снова принимался за дело. Дженнифер лежала на кровати, спрятав лицо подушкой, и когда она поднимала заплаканные глаза, то начинала что-то неразборчиво шептать, один раз Твинс прислушался и разобрал следующие слова: «Здравствуй, брат, зимы не будет. Выбрось пальто! Закопай сапоги! Лето всегда и везде и повсюду, мы не способны жить взаперти!» Он ничего не понял и оставил женщину наедине с желтыми обоями. Из всех встреченных людей, казалось, лишь она ощущала его присутствие. У нее ведь был дар... Винсент, встретившийся Биллу всего раз, рассматривал рисунки Кэрролл (те, что были сделаны во время первого, «огненного» сна Твинса) и, напевая простенький мотивчик, спрашивал сам у себя: «Так кто же это — бог, подаренный вселенской любовью одного сердца, или дьявол, спрятанный в астрономической шкатулке разума мирового сознания? Хотя это и не главное. Главное, чтобы он не мешал делу. А он мешает!» Доктора Николая он тоже видел лишь однажды, тот писал в дневник совершенную околесицу, с трудом верилось, что это единственный здравомыслящий человек в городе. В состоянии бестелесного духа Билл легко мог разобрать русские каракули Морозова. «А если из всех людей на земле сделать фарш, то он поместится в куб со стороной 750 метров… Жаль, что я вегетарианец», и сразу за этим: «Капля влаги спасает умирающий цветок…» Эти объемы непонятной информации были не менее страшной пыткой, чем уже, казалось, привычный страх. Он искал Анжелику и не мог ее найти. Он искал выход и не мог его найти. Он вообще ничего не мог найти, неподконтрольный ему поток случайных переходов окунал его то в прошлое, то в настоящее, а порою, возможно, что и в будущее. Он видел и нападение столетней давности индейцев на французский городок. Видел, как огромный железный корабль тонет посреди озера Толука, видел, как эту махину буквально утащили под воду тысячи высунувшихся из тумана мокрых, распухших рук.
Еще он видел людей в странных, непривычных одеждах — белобрысого хлюпика в зеленой куртке, какого-то мужественного господина в черном плаще, девушку, сжимающую меч и забрызганную кровью с ног до головы, и еще длинноволосого парня, который пытался догнать другого человека и его раненую подружку. Их он едва мог различить, слишком сильная была между Твинсом и этими людьми пропасть. Но он чувствовал, что все они тоже искали что-то в этом туманном городе. Кто-то любовь, кто-то дочь, кто-то правду, а кто-то — просто спасение. Они были так же смешны, как и он сам, так же напуганы и нелепы. Месть — ничуть не лучшая и не худшая, чем все прочие причины оказаться в этом царстве абсурда.
Он чертовски устал бродить по эти коридорам, устал от пустоты и бесплотности. Ему захотелось ощутить тяжесть своих мускулов, чувствительность кожи… Ему хотелось даже боли. Но он не мог очнуться от этого бесконечного морока. «Может быть, Мать была права, и мне действительно никогда уже не выбраться отсюда?» — думал он, открывая очередную дверь.
Но однажды что-то изменилось.
Глава 17. Башня

Перед тем, как войти в эту комнату, Твинс не сделал ничего необычного. Просто в очередном расплывчатом коридоре слился с некой длинной железной веревкой. Билл мог легко переходить из одного состояния в другое, и ему не составило труда обратиться в поток чистой энергии звука. На конце странной веревки кто-то окликнул его, а он, балуясь, отвечал: «Здравствуй! Сегодня твой день рождения, и у меня есть для тебя подарок. Что ты хочешь, причинить боль себе или окружающим?» — после этих нелепых, непонятно откуда взявшихся слов, Твинс вновь скрылся в безвременной пустоте. Он поступал глупо, но ведь даже призраки могут позволить себе такие маленькие радости, как доведение до бешенства незнакомых им людей. Кроме этого нехитрого развлечения, у Билла вообще не оставалось никаких дел. Зато у него была в запасе тысяча вечностей. Но следующая дверь привела его в странное место. Здесь он впервые за долгое время ощутил свою кожу, руки, ноги, тяжесть костей и мяса. Это был большой зал, стены, пол и потолок которого были покрыты ослепительно-белым мрамором. Помимо вновь обретенного тела, в этом пространстве было еще несколько сюрпризов. Во-первых, дыра, заманившая его сюда, оказалась наглухо завалена гладкими камнями. Во-вторых, тут не было ни одного человека, который бы вел свой внутренний монолог. Только лишь огромное, круглое зеркало без рамы, висевшее посредине комнаты. И в этом зеркале Билл увидел Уильяма. Сложно объяснить, каким именно образом Твинс понял, что перед ним брат, а не его собственное отражение. Возможно, все дело было в том, что в этой комнате Билл перестал ощущать в своей голове присутствие другого человека. Словно в его черепной книжной полке освободилось сразу несколько полок с воспоминаниями, желаниями и мыслями Уильяма. Брат даже не пытался сделать вид, что зеркало настоящее, он не собирался копировать движения Билла. Уильям неспешно прохаживался по ту сторону гладкой ртутной поверхности и криво ухмылялся.
— Ну, чего стоишь, как не родной? — окликнул он Билла. — Как-никак, мы с тобою вышли из одной утробы, мог бы хоть немного обрадоваться, встретив меня!
— Как ты здесь очутился? — выдавливать из себя слова у Твинса получалось с трудом. Он отвык от использования языка и гортани. Его голос был такой сиплый, такой слабый, такой непривычный и жалкий.
— Как… Как… Как… Тебе не надоело задавать все эти вопросы? Ты ведь уже сам понял, что никто, ни одна сволочь тут не будет тебе ничего объяснять. Давай принимать все вещи как данность, я ведь тоже знаю не больше, но и не меньше твоего, — Уильям не казался растерянным и потерявшимся, хотя этого можно было бы ожидать от призрака, столько времени прожившего где-то на задворках сознания Билла. — Ну, подойти же ближе к любимому брату! Давай обнимемся, что ли, неужели ты не соскучился по мне за эти пять лет? — Уильям протянул Биллу руку, прямо сквозь зеркало. Оно было лишь тонкой иллюзией, игрой ума, и не представляло для мертвеца никакой преграды.
Твинс против собственной воли, как кролик, загипнотизированный удавом, подходил к зеркалу ближе, но у него еще оставалась капелька воли, чтобы успеть задать мучивший его вопрос:
— Подожди, Уильям. Я хочу разобраться. Послушай, Шатерхенд говорил, что он не знал тебя, что ты…
— Нет уж, это ты послушай! — повысил голос брат. — Благодаря этому чертовому обезьяньему шаману мы сбежали от всего мира на целых сорок дней! Я знаю, ты не имеешь ни малейшего понятия о том, сколько мы тут болтаемся, но я считал удары нашего сердца. Сорок дней пустоты — тебе не кажется, братец, что это слишком много? И пока я, наблюдая, ищу выход, а не страдаю от безделья, ты, погрязнув в бесплотной праздности, начинаешь размышлять над той дурью, что выдал тебе спятивший убийца? Мой убийца??? Не стой на месте, подходи ближе! — Уильям был почти разъярен. Для него такой тон означал крайнюю степень недовольства и напряжения. Билл это знал. Он ненавидел этот тон. Он физически не мог ему не подчиниться, ноги, не слушаясь хозяина, несли Твинса прямо к центру комнаты. Потому что Уильям всегда прав. Потому что Уильям знает, как надо. Потому что Уильям всегда был старшим, хотя братья Твинсы и появились на свет с разницей всего в пару минут.
— Уильям! Зачем? Зачем ты… ломаешь… меня? Я просто хочу хоть что-то понять! — Билл чувствовал странную смесь унижения, страха и истинной братской любви. Что-то в глубине сердца (память об Анжелике?) гнало его прочь от зеркальной глади, но упрямое тело шагало и шагало вперед.
— Тебе не нужно ничего понимать. Ты можешь только действовать. Ты ничтожество, пустышка, безмозглый сопляк. А мне приходится даже после смерти вытягивать нас обоих из всех передряг. Кто спас нас, когда мы пересеклись с големом? Кто нашел способ уйти от Матери и ее демонов? Наконец, кто обнаружил выход отсюда? Тот самый, который спрятан за этим зеркалом? Билли? Черта с два, это снова сделал Уильям! Уильям, Уильям, Уильям и еще раз Уильям!!! Ты не умеешь самостоятельно ходить и вытирать сопли, братец. Все, на что ты всегда был способен, это только с заплаканным лицом объяснять мамочке, что, дескать, шалил вовсе не ты, а Уильям.
— Я был тогда еще маленьким ребенком, — Билл и впрямь чуть не плакал от осознания своей беспомощности и рабской покорности. Брат не обращал на него ни малейшего внимания.
— Слишком уж часто ты перекладывал на меня ответственность, отдавал мне частичку своей воли. Так что теперь не скули, а сожми зубы и подчиняйся. Я никогда не ошибался за все время, которое мы знаем друг друга, а это очень долгий срок. Так что выкинь из головы весь этот бред Шатерхенда и прочих местных психов. У нас с тобою есть цель. Это человек, который пять лет назад грохнул меня. Если очкарик будет настаивать, то разберемся и с этими Кзулчилвисами или как их там… Помни о главной задаче. Помни о том, ради чего ты вообще сюда приехал.
— А как же Анжелика? Я… Мы… Должны же мы что-то сделать для нее! Отыскать, освободить и…
— Оставь свои рыцарские замашки, братец. Кто-кто, а я уж знаю, какой ты на самом деле ублюдок. Делай, что ты должен, а об остальном думай после или не думай совсем. Смотри, тебе остался всего один маленький шажок до пробуждения… Ты готов? — Уильям схватил Билла за рукав и резко потянул на себя. Твинс не удержался на ногах и рухнул в обволакивающий лед зеркала. Где-то очень далеко, за тысячи миль отсюда, грянул гром, и сверкнул отблеск молнии. Стеклянная поверхность лопнула со звонким треском, и Уильям разлетелся на тысячи острых осколков.
Сияние залило всю комнату, стены пропали, пол ушел вниз, потолок умчался куда-то ввысь. Билла скрутило от предчувствия неожиданного — вот сейчас высунется лапа голема, или вопьется в мясо тесак Палача, или захлестнет потоком Материнского пламени... Но ничего такого не произошло. Из сердцевины самого большого из кусков зеркала выпучилась тяжелая маслянистая струя, медленно потекла вниз, ударила в нос страшным сладко-васильковым запахом, кошмарной вонью разложения и крови. Струя падала далеко, туда, куда провалился мраморный пол, и откуда поднималось вверх целое море маслянистой жижи, бурлило, вздымалось, ползло.
Твинс тщетно пытался ухватиться хоть за маленький кусочек утекающей сквозь пальцы реальности. Откуда-то ударила еще одна маслянистая струя. Черная жижа добралась до коленей Билла, до груди, коснулась подбородка. Он попытался подпрыгнуть, задержаться на поверхности еще хотя бы один миг. Но сорвался, соскользнул, ушел с головой в черно-бурую жидкость, начал захлебываться, рваться вверх… Но чем сильнее он бился, тем сильнее его засасывало в беспросветную жуткую пучину, тем больше жижи проникало в легкие и тем меньше оставалось надежды.
Обезумев от страха, от удушья, от ощущения приближающейся смерти, он рвал на себе рубаху, засовывал пальцы в рот, оттягивал нижнюю челюсть, будто это она мешала вздохнуть, царапал ногтями лицо... Кричал, кричал, кричал! Но ни звука не вырывалось из его горла. Выкарабкался он поистине чудом. Когда последние пузырьки воздуха вырвались из его груди, когда от беззвучного крика заледенел мозг, и, казалось, предсмертному безумию удалось овладеть им, вдруг промелькнуло несуразно-спокойное, но личное, собственное, а не нашептанное братом: «Надо прощаться с жизнью, тихо и без истерики. Пускай тело бьется в непереносимых муках, содрогается в предсмертных судорогах, пускай! А душа должна быть безучастна, спокойна. Она должна смотреть на все сверху, лишь созерцать эти биения — созерцать, подчиняясь воле, недоступной и все определяющей. Только так!» — кажется, Твинс молился. Это был очень короткий миг просветления. Но сознание не успело смеркнуться, и душа не успела покинуть тело. Билл вырвался-таки на поверхность. В последней, отчаянной попытке организм, помимо воли владельца, изверг целый фонтан ярко-алой крови. Потом еще один… И еще… В легкие словно воткнули десяток ножей, но они сделали свое дело, Твинс вдохнул, сморгнул пару раз, и в голове сразу прояснилось, он обрел зрение. Но лучше его было бы и не обретать. Лишь инстинкт самосохранения заставлял Твинса бороться за жизнь. Он вел его. А вокруг... Вокруг была спокойная и вязкая красная гладь, целое море. Надо всем этим кровавым океаном нависали исполинские мрачные своды. Кажется, Биллу повезло очнуться в шахте, в том самом длинном столбе, куда культовики сбрасывали раненых. Над ним простиралась огромная вертикальная полая башня, отвесная пропасть, из которой еще как-то нужно было выбраться. Он барахтался на поверхности, борясь за жизнь, боясь хоть на миг, на долю мига опять погрузиться в ужасную пучину. Он чувствовал, что силы понемногу возвращаются в тело. Но плыть еще не мог, лишь удерживался на одном месте, прочищал легкие.
— Ооох! — раздалось вдруг сзади.
Твинс обернулся. Футах в восьми от него из кровавой глади торчала чья-то бритая голова — лицо было залито клейкой и густой жижей. Рот зиял на нем черной дырой. Воздух со свистом врывался в эту дыру и с хрипом вырывался обратно. Билл отвернулся. Но тут же почти рядом с ним из глубины высунулась рука, потом еще одна. Руки были скрючены, и они тянулись вверх, будто пытаясь уцепиться за что-то, потом опять пропадали на время и снова рвались вверх.
— Оох! Ооох! Оох! — стало раздаваться со всех сторон.— Уооох!!! Ох!!!
Билл не успевал перевести взгляд — десятки, сотни голов, рук, спин появлялись над поверхностью этого жуткого моря. Казалось, из самого ада вырвались мучимые там грешники, тянулись вверх, пытались спастись, выбраться из кровавой трясины. Но та их не отпускала, засасывала в себя, проглатывала. Многие скрывались уже навечно — лишь пузырьки воздуха, разрывающие мутную пленку, напоминали о них. Все пространство под исполинским каменным куполом заполнилось стонами, вздохами, бессвязными воплями.
Что-то скользкое и холодное дотронулось до Билла, ухватило за ногу, потянуло вниз. Он дернулся, высвободился. И почти сразу рядом с ним вплотную всплыл бритый человек. Твинс увидел сначала только спину, затылок, плечи. И он уже вытянул руку, чтобы отпихнуть незнакомца от себя. Но тот поднял голову — и прямо в глаза уставились кровавые мутные бельма, из распахнутого рта дохнуло смертным смрадом. Липкие ладони легли Биллу на плечи, надавили, но он сбросил их, отплыл подальше. С ужасом наблюдал, как захлебывается это непонятное бритое существо, как оно борется с кровавой жижей. Наконец, бритый погрузился совсем, даже скрюченная рука его ушла куда-то вниз, ушла, сжимаясь и разжимаясь судорожно, словно пытаясь уцепиться за воздух.
— У-о-ох!!! А-а-ах.
Страшней всего были эти вдохи и выдохи, от них несло чем-то нечеловеческим, жутким. И Твинс не стал выжидать, он поплыл к ближайшей каменной стене. В тягучей липкой крови плыть было невыносимо тяжело, каждый фут давался с трудом. Но он плыл. Он не хотел опять погружаться в этот жидкий ад. Сотни, тысячи бритых тянулись к нему. Каждый плыл, как умел: кто-то по-собачьи, кто-то, широко и уверенно размахивая руками. И чувствовалось, что эти трупы или полутрупы неистово и страстно желают продлить свое существование, что они готовы до последнего издыхания бороться за каждую минуту бытия. Многие топили друг друга, взбирались на плечи, погружая несчастного вниз, карабкались по спинам, наступали на головы, некоторым удавалось даже почти вырваться из жижи. Но, сверкнув в мрачном воздухе мокрым, обагренным кровью телом, они тут же погружались в море. Кто-то из них тонул сам, без всякой помощи извне. Твинс старался держаться подальше от бритых, но это удавалось не всегда. Он увертывался, выскальзывал, не делая даже временной задержки. «Пусть эти нелюди сами выкарабкиваются, пусть сами плывут. Я не плот!» — вертелось у него в голове. Стена вырастала прямо на глазах. Это была какая-то неестественная, ненормальная стена. Ее будто слепили из той же загустевшей сукровицы и коросты. Билл видел крутые скользкие обрывы, видел плоскую площадку далеко наверху. И еще он видел, как пытаются выбраться первые из подплывших к ней. Они изо всех сил цеплялись за болотистые берега, карабкались вверх, тянулись, рвались, но соскальзывали, уходили с головами в жижу. Гладкая каменная поверхность возвышалась ледяной неприступной горой над красным морем. Кто-то совсем рядом забился в судорогах, пошел ко дну, обдавая всех вокруг брызгами, которые попали Твинсу на лицо, и он утерся рукавом, стараясь не облизываться. Он ненавидел этот сладко-соленый, металлический привкус густой крови. Его чуть не вывернуло наизнанку. Но, наверное, уже нечем было выворачивать, все-таки Билл, если верить брату, ничего не ел последние сорок дней. «Прямо как хренов Иисус в пустыне», — истерично засмеялся он, вспомнив, как городской священник когда-то, еще в детстве, показывал ему Евангелие с иллюстрациями.
Подплыв ближе, он, не щадя пальцев и ногтей, со всей силы ударил руками в слизистый багровый ил покрывший стену толстым слоем. Пальцы погрузились глубоко, но тут же что-то там, внутри, зачмокало, зачавкало, вытолкнуло пальцы обратно, и Твинс сорвался вниз, прямо на подплывающих бритых. Оттолкнулся ногами от холодных скользких тел, снова погрузил пальцы в ил. Полез наверх. Это была невыносимая пытка. Каждый дюйм давался с боем. Четырежды он срывался, соскальзывал, погружался с головой в кровь. И всякий раз его захлестывал ужас. Он выныривал. И опять лез. Вверх. Вперед, на штурм этой неприступной башни. На пятый раз он дотянулся рукой до плоской площадки уступа, вцепился в край. Но в это время кто-то ухватил его за щиколотку. И он опять полетел вниз — полетел спиной, размахивая руками и ногами, крича, разбрызгивая красную, пузырящуюся слюну. Он долго отдыхал, держась на поверхности, стараясь не попадаться под руки бритым, выскальзывая из их мощных объятий. Потом полез снова. На этот раз он сам вцепился в тощую лодыжку одного из забравшихся высоко стонущих людей и рванул ее на себя. И этого рывка хватило: несчастный полетел вниз, а Билл забросил обе руки на край площадки, подтянулся…
Все! Наконец-то он был наверху. Отдышавшись и откашлявшись, Твинс попытался приподняться, но колени мелко подрагивали и не могли разогнуться. Он плашмя рухнул на землю. Все волосы слиплись, кожа покрылась смрадной пленкой. Из глубокой шахты продолжали доноситься крики и стоны тысячи глоток. «Бритые… Это заключенные… Конечно, тюрьма Толука… Местные добрые надзиратели и спятивший шериф выкидывали их туда целыми пачками… Они уже мертвы… Или еще только будут мертвы… Не важно, главное что я здесь. И я не мертв… И мне надо срочно отсюда убираться, ведь люди в красных балахонах могут появится здесь в любую секунду… сейчас…» — Билл так и не смог оторвать тела от земли, на подъем ушло слишком много сил. Тогда он просто пополз по длинному, освещенному лишь тусклыми факелами коридору, оставляя за собой алый склизкий след. Так как ему уже довелось побывать здесь в виде призрака, он без труда вспомнил расположение всех ходов и поворотов. Блуждая по узким туннелям, потихонечку вставая на ноги, опираясь на стены, Твинс так и не встретил ни одного шахтера или фанатика. И он был несказанно этому рад. Периодически ему подсказывал верное направление снова очнувшийся Уильям. Сейчас он не давил на брата, а просто тихо советовал, куда свернуть на очередной выдолбленной в горе развилке. Тоннели сперва шли горизонтально, затем Билл вышел к штольне, и шахтерская дорога резко поднялась градусов на двадцать. Ему пришлось приложить все силы, чтобы одолеть эту последнюю в подземном замкнутом царстве высоту. Поднимаясь, Твинс опирался, словно на посох, на найденную где-то в бесконечных темных коридорах крепкую стальную кирку. Не считая ее, у него совсем не было оружия. Его одежда износилась и размокла до состояния лохмотьев. Но впереди брезжил свет. От этого света тянуло свежестью.
«Никогда бы не подумал, что буду рад вновь увидеть этот чертов туман и этот чертов город!» — с каждым шагом, приближавшим его к выходу, Билл чувствовал себя все лучше и лучше. «Шатерхенд наверняка уже мертв, Палач не стал бы терпеть эту мразь так долго… «Не торопись с выводами, братец! Если бы старик Бен умер, я бы давно уже покинул тебя, Билли», — резко вмешался в ход его мыслей Уильям. Неважно! Я все равно понятия не имею, где его искать. Значит, мои главные цели на данный момент — это тот самый маньяк Кзучильбара и загадочный Лобсель Вис… Что ж, по крайней мере, я знаю, кто в городе исполняет обязанности Красного Демона. Значит, с шерифа и начнем. Жаль только, нет ружья…Ну ничего, что-нибудь придумаю. Он все-таки ответит мне за тот удар», — Билл улыбался. Его мистическое, алхимическое странствие подошло к концу, теперь дела надо было решать по привычным, земным законам. По законам быстрого выстрела…
Однако улыбка быстро сползла с губ Твинса, когда он вышел из шахты. Его дыхание выпускало в воздух белые облачка теплого пара. Мокрая одежда неприятно липла и примерзала к коже. На многие мили вокруг болота были покрыты толстым слоем пушистого белого снега...
Снега, который не выпадал в Сайлент Хилле никогда.
Глава 18. Звезда

Как ни странно, туман и не думал рассеиваться. Вопреки всем природным законам, снег не был для него помехой. «И что теперь? Помирать? Стоило ли выбираться из этого ада, чтобы заплутать где-то в этих промерзших болотах?» — Билл чувствовал, как холод пробирался под кожу до самых костей. «Я ведь даже не знаю, куда нужно идти… В какой стороне находится этот чертов Сайлент Хилл! И долго ли мне до него добираться? Если я не успею дойти до города засветло, опустившая ночная тьма убьет меня. И из ее лап не удастся выскользнуть, как мне до сих пор удавалось теряться от всех этих порождений сновидений. Холод и тьма на этот раз будут реальными и осязаемыми. Твою мать…» — Твинс тихо злобно взвыл. «Сопли в руки, братец… Мы доберемся до города засветло, я обещаю… У нас ведь просто нет выбора. Гарантированная смерть в этом каменном мешке от голода или вероятная гибель по дороге в город. Я бы предпочел умереть на ходу… И потом, ты ведь понимаешь, что я просто не дам тебе умереть, пока ты не свершишь нашу месть», — Уильям был поражен не меньше Билла, но его решительности с лихвой хватало на обоих братьев.
Первый шаг в хрустящее, накрывшее всю землю одеяло. Первые следы на сугробах. Первые лужицы чужой крови, остающиеся позади. Твинс утопал в ледяном покрывале, ему приходилось цепляться за камни киркой, чтобы выкарабкаться из этих снежных пут. Его очень радовал тот факт, что в город он приехал, не снимая куртки, приехал «утепленный», а не в обычной хлопковой рубашке, которую предпочитал всем другим видам одежды. Казалось, что снег лежит ровным слоем, но иногда Билл проваливался в овраги с головой. В основном же ему приходилось опускать ногу в белую, холодную взвесь почти до колена. Он очень быстро перестал ощущать пальцы ног. Хотя трудность пути и помогла ему согреться. Пробиваясь сквозь снежные тропки, Твинс напрягал все силы, чтобы ни на секунду не остановиться, не упасть. Его дыхание стало тяжелым и хриплым, а на лбу выступили капельки быстро замерзающего пота. В то время как нижняя часть его туловища горела от нестерпимого холода, верхняя замерзала от исходящего изнутри жара. Пройдя по болотам с пару миль, он рухнул, обессиленный, прямо на мягкий сугроб.
«Я не смогу… Не смогу…» — грудь Билла часто вздымалась и опускалась. — «Это выше моих сил… Ноги… Я их не чувствую, я не могу ими шевелить… Энергии не осталось даже на то, чтобы поднимать эту чертову железку, а без нее я точно сдохну… Не смогу…» «Вставай, ублюдок! Вставай, слабак! Ты должен! Если у тебя откажут ноги — падай на землю и ползи, загребая камни руками. Если отмерзнут и руки, тогда цепляйся за дорогу зубами и подтягивайся. Ползи!» — понукал его Уильям, как жестокий дед из старой сказки, что всю жизнь проездил на горбе у своего сына. И Твинс вставал. И шел дальше. Потому что надо идти… а куда — это уже не так важно, надо было просто двигаться, несмотря на то, что желание прилечь и уснуть хотя бы на час было нестерпимо сильным. «Если я усну… Если закрою глаза, то я умру… Это знают все, кто хоть раз попадал в метель. Нет, я выстою, я справлюсь, доберусь, вот только куда идти?»
— Куда мне идти! — закричал Билл на припорошенное высокое дерево. Он просто хотел выплеснуть из себя злость, разумеется, он не ожидал ответа. Но тяжелый снег на ветках на глазах стал рыхлым, затем начал стекать вниз журчащими ручейками. Деревянный исполин слегка покраснел, словно раскалился изнутри, и Твинс жадно приложился к нему всем телом, пожирая, втягивая в себя это так необходимое ему тепло. Вместе с теплом к задубевшим конечностям вернулась и боль. Билл лишь крепче сжимал зубы и прижимался к дающей силу и жизнь коре. «В живом мире деревья разговаривают… В живом мире деревья разговаривают…» — металась у него в голове беспокойная мысль. Когда он был уже не в силах терпеть, когда забрал столько огня, сколько только был способен взять, он тяжело отступил на несколько шагов в сторону. На одной из веток он заметил тряпичную фигурку. Она висела там, одинокая и лишняя, повешенная, точно как несчастный на воротах французского поселения. Присмотревшись, он узнал в ее чертах Дженнифер. К кукле была приколота записка, и буквы на ней выступали ярко-бордовыми пятнами даже сквозь туман. «Я больше не хочу ее жалеть. Я больше не хочу ее терпеть. Я слишком устала… И если ты не вернешься, я поступлю также со всем этим миром. Он этого заслуживает. А.»
«Анжелика… Господи, мой ангел… Только на тебя я могу надеяться, только от тебя ждать помощи… Прости, что оставил тебя, прости, что бросил там, на растерзание Матери… Прости. Я вернусь, я вернусь, я обещаю!» — мгновенно застывающие в полоски льда слезы заволокли его взор. Он стал так часто плакать… Наверное, из-за расшатанной кошмарами психики. Твинс поймал себя на мысли, что рад был бы оказаться простым шизофреником, валяющимся в углу в какой-нибудь вонючей палате в казенной провинциальной клинике, полной клопов. Так было бы проще и легче. Столько ужасов не могло случиться ни с одним из людей за столь короткий срок. Он жаждал безумия даже больше, чем лета и солнца. «Черт бы побрал этот город! Черт бы побрал эту месть, которая меня сюда привела», — он провел по лицу ладонью и тяжело выдохнул. Снова взглянув на куклу, он по какому-то смутному наитию перевел взгляд чуть выше той ветки. И он увидел звезду. Ее тонкий луч пробивался и сквозь плотный туман, и сквозь кривые черные ветви. Это была его звезда. Звезда Анжелики. И теперь он знал, в какой стороне его ждет Сайлент Хилл…
«Баю-бай, баю-бай. Время бежит быстро. Тук-тук-тук, стуки в дверь. Сон идет к тебе…» он тихо, тихо пропел вдруг вспомнившуюся ему рождественскую колыбельную, которую миллионы вечностей назад пела у его люльки мама. – «Баю-бай, баю-бай .Ты увидишь сны о детях. Ни кричи, ногами не сучи. Поскорее засыпай. Рождество пришло уже. Праздник и веселье. Тихо, тихо падает снег. Падает снег с утра» – с каждым шагом к Звезде, к Городу, эта детская песенка звучала все громче, все сильней. Она давала ему силы. Она вселяла в него надежду. – «Призрак вышел из могилы, Колоколом разбужен. Прочь, прочь, прочь! Не будите малыша. Идите лучше прочь!» – последнюю фразу Билл уже чуть не прокричал. Он больше не чувствовал холода, он не хотел уповать на милость Живых Деревьев. Он шел к своей Звезде.
Так, то громко крича, то тихо насвистывая, он легко прошагал еще несколько миль. Затем заряд полученного тепла стал иссякать. Но в небе все также горела его путеводная Звезда. Зубы уже начинали стучать, колени подгибаться, а в глазах темнело и мучительно хотелось спать. Но Твинс и не думал останавливаться и продолжал двигаться вперед, даже без помощи хлестких злых фраз брата. Каждая новая миля казалось длиннее предыдущей, а снег все валили и валил, словно разверзлись хляби небесные. Больше всего сейчас Биллу хотелось глоточка хорошего бурбона. Если бы прямо из под земли сейчас вылез Дьявол, он бы, не задумываясь, продал тому душу, за пару бутылок обжигающего напитка. Кирку Твинс выронил, когда провалился в очередной раз под снег с головой. Когда Билл выбрался из-под него, он уже не рискнул окунуться туда снова. Так и оставил под снегом свой необычный походной посох. Отчасти он был даже этому рад, обледенелый металл жег руки не хуже пламени. «К черту кирку! У меня есть Звезда…» - подходя все ближе к Тихому Холму Твинс ни на один миг не вспомнил о Шатерхенде. Перед его глазами стояла маленькая, хрупкая девушка со стальной, впивающийся в череп короной и невыразимой Болью в глазах.
«Дин дин дон. Дили-дили-дон. Спи, спи, спи мой мальчик. Все надежды, все мечты придут к тебе во сне. Черти, гномы, эльфы, ведьмы хоровод ведут вокруг, но Ангелы с небес слетают, Ангелы уже тут. Страшные тени, опасны и злы. Скорей от них укройся ты, но Ангелы с небес слетают. Малышу укажут путь»
Он и не подозревал что помнит эту колыбельную так хорошо. Сколько ему тогда было лет? Три? Два? Наверное, даже меньше. Почему-то он помнил этот ласковый голос, помнил все фразы наизусть, но никак не мог вспомнить лежащего рядом с ним в люльке Уильяма… Слова вылетали из рта все неохотней, все медленней. Билл пел срывающимся, осипшим голосом эту песнь уже по двадцатому кругу. Ему было необходимо петь. Петь чтобы Жить. Жить чтобы Дойти.
Снег скрипел под ногами, сугробы завлекали прилечь, тусклое Солнце в белесом Тумане не грело совсем и казалось просто желтой ледышкой. Когда Твинсу нестерпимо захотелось справить нужду, он бережно собрал ладонями мочу и втер чуть теплую жидкость глубоко в кожу. Этому способу согреться его научил один старый матерый охотник из далекой северной Канады. До сих пор он никогда бы не смог подумать, что когда-нибудь воспользуется им. Но ему было необходимо урвать еще кусочек тепла, любым, даже самым неприятным способом.
Когда Билл вышел с заброшенных петляющих троп, на широкую, но такую же не расчищенную дорогу он шумно выдохнул. Он был почти у цели, кажется ему даже вспомнилось, как он въезжал в этот Город первый раз, по этому самому пути. Но он не был уверен, ведь сейчас вокруг было так много снега… «Какой все же странный снег», — задумался Твинс, разглядев повнимательней падающие снежинки. «Он какой-то ненастоящий… Слишком холодный… А снежинки будто какой-то малыш вырезал из бумаги. Они слишком симметричные и большие, таких не бывает вовсе!» Его рассуждения прервал громкий шорох, раздавшийся из чащи. Потом еще один — сзади и чуть слева. Билл насторожился. «Звери? Не похоже на поступь человека, скорее уж это волк… Не очень крупный, если один — то ничего опасного, напасть не рискнет… Но я, как назло, потерял свою последнюю опору и жалкое оружие… Черт!» — Твинс зашагал по дороге быстрее, стараясь не обращать внимания на доносившиеся со всех сторон шумный хруст снега. Сколько бы ни было этих зверей, какой бы маленькой ни была стая, они двигались достаточно нагло и, видимо, не боялись никого. «Только не бояться… Страх отнимет у тебя последние силы, а животные его всегда чувствуют. Ты очень измотан, ты совершенно один — могут и цапнуть», — Уильям был спокоен, чего к сожалению Билл никак не мог сказать о себе. Бояться и впрямь было очень тяжело, это давалось ему с трудом, но отчего-то вспомнились кривые грязные желтые зубы, которые он часто видел у индейцев в амулетах. «Каково ж это, когда такая вот челюсть вонзается в твою плоть? Надо же, меня ни разу не кусали ни волки, ни даже собаки… Так что я понятия не имею, каково это… Длинный тупой зуб вонзается под кожу, затем зверь начинает мотать головой, не желая выпускать изо рта свою добычу. И красная кровь брызгает на белый снег. Когда волки голодны, они нападают даже на небольшие караваны…» — он пытался ступать твердо и крепко, искал глазами поблизости камень потяжелей или просто большую палку. Как назло, ничего подобного не было. И на дорогу выпрыгнул волк… Желтые глаза животного уставились на Твинса.
В этом звере чувствовалась истинная красота хищника: мощные мускулы, густая шерсть, даже какое-то подобие человеческого благородства во взгляде. Билл напрягся и развел руки в стороны, готовясь просто отбросить от себя вожака стаи и, если понадобится, с силой бить кулаками по его голодным глазам. Затем из леса вышло еще семь порыкивающих матерых самцов. Где-то в чаще еще таились волчицы, скулили волчата. «Ну уж нет! Не дамся! Мне осталось-то пройти всего две-три мили… Нет, зверюшки, я не побегу и не дам вам возможности гнать свою дичь. Я буду стоять тут, пока не переломаю хребты вам всем», — Твинс, не отрываясь, смотрел в глаза вожаку и органически ощущал, как в нем вскипает злость, наблюдал, как медленно задирается его верхняя губа, обнажая слюнявую пасть…
«Главное, не беги! Сейчас набросятся… Всем скопом. Не давай им повалить тебя с ног, иначе все… Береги лицо и горло, ели искусают руки и ноги — как-нибудь еще оклемаемся», — давая наставления брату, чеканил фразы Уильям. Билл был очень сильно напряжен. Волки тоже. Но они не торопились нападать. Наконец, вожак задрал голову и громко, протяжно завыл. Твинс зажмурился…
Волки сорвались с места. Но ни один из них не укусил Билла. Они просто побежали куда-то вперед, тоже к городу, на ходу очень по-человечески оглядываясь в сторону одинокого путника. Он не мог понять, что так напугало животных. Недоуменно оглядываясь по сторонам, он заметил, как с разных концов леса из тумана выступали все новые и новые очертания. Звери. Сотни, тысячи мохнатых лап неслись по дороге вперед. Будто спасаясь от лесного пожара, будто стремясь найти спасение за городскими стенами. Туман рассекали фигуры каких-то оленей, рысей, лис и все тех же волков. Утопая в снегу, к дороге пробивались мыши и, совсем уж неясно, как здесь очутившиеся, крабы и змеи. Холод должен был бы убить хладнокровных существ, но они ползли по белым, заснеженным топям и, не обращая внимания друг на друга, неслись к одной точке. Их тоже вела своя, невидимая Биллу, звезда. Воздух взорвался от хлопанья крыльев. Чайки, совы, вороны и еще множество невиданных птиц заполонили своими телами небо. «Они бегут к новому миру… Они бегут к своей Матери… К той, о которой помнит их кровь, чей голос так давно уже забыт людьми. Откуда они только взялись? В этих местах ведь не было никаких диких животных!» — грандиозный исход зверей испугал Твинса даже больше, чем преградившие дорогу хищники. Постояв еще немного, он влился в эту чудную колону, в этот шевелящийся поток спин, хвостов и морд. Снег будто расступался в стороны перед животными. Они втаптывали его в землю так плотно, что нельзя было различить ни одного из многочисленных следов.
Дойдя с этим мохнатым кортежем до городских ворот, Билл увидел, что звери совершенно беспрепятственно заполняют город, увидел эти, как всегда, пустые, тонувшие в тумане улицы. Животные собирались у главной площади, где мирно ложились на снег. Там рядом спокойно спали волк и олененок. Ни один человек не пытался хоть как-нибудь этому воспрепятствовать. Газовые фонари все до одного были погашены. Город был завален чуть ли не до самых крыш, но люди все также сидели по своим норам, забив щели деревянных стен каким-то тряпьем, чтобы не докучал морозный воздух. «Как можно так жить? Они что, не видят, что творится? Или они уже все тут передохли? Их перерезали красные фанатики? А может быть… Мать уже пришла в этот мир? Черт!» — Твинс зашагал быстрее, огибая уверенной поступью то одного, то другого попавшегося ему на пути зверя. Птицы плотно облепили крыши и беспокойно галдели. С разных улиц доносился волчий вой. Это не было бы так невыносимо, если б раздавался хоть один звук, напоминающий о том, что тут живут (жили?) люди. «Может быть, они все и умерли, но мы с тобою, братец, точно бессмертные. Нас не берет ни пламя, ни холод, ни тьма, ни копья фанатиков, ни зубы волков! Похоже, что мы теперь в одном клубе с Мафусаилом и Винсентом! А? Впрочем, по-другому и быть не может, ведь пока не завершена месть, мы не имеем права покинуть этот спятивший мир», — вид долгожданного города веселил Уильяма. Билл же не был сейчас так весел. «К черту бессмертие! К черту месть! Сейчас надо думать о спасении… Надо найти шерифа и грохнуть его, но перед смертью он должен выдать расположение Анжелики. Совсем скоро этот спятивший мир треснет, как переспелый арбуз… Куда идти? Звезда уже не в силах мне помочь, мне нужно обратиться к людям. К влиятельным в городе людям. И еще мне нужно оружие», — Твинс заметил, как из тумана выплывают верхушки городской ратуши и собора. «Отлично! Мне нужен мэр или Бернс… Впрочем, я ничего не знаю о первом и слишком уж хорошо понимаю, чем меня встретит второй. Но официально первое городское лицо — все же именно мэр, а не преподобный, стало быть, надо заручиться его поддержкой. А если не поверит? Не важно, стоит попробовать. К тому же отыскать у него оружие будет куда проще, чем в храме. Надеюсь, не все надзиратели встали на сторону Редлоу… Твою мать, какого черта я не знаю, где сейчас Винсент!» — и он почти бегом направился к ратуше.
Звери все метались по площади из стороны в сторону, мирный сон напал далеко не на всех. Переступая через крабов и прочую ползающую мразь, Твинс, чертыхаясь, подобрался к массивным, но сейчас едва держащимся на петлях, дверям городского собрания. Войдя, он сильно удивился, обнаружив внутри разруху и запустение, даже большую, чем во всем остальном Сайлент Хилле. Мэр, по всей видимости, очень завидовал королю белой клаудии и пытался обставить свое жилище на изысканно-роскошный манер, но средств, фантазии и вкуса у безымянного мэра хватило лишь на то, чтобы обтянуть громоздкую мебель ярко-кричащими тканями да подвесить под потолок главного зала массивную хрустальную люстру. «Как его хоть зовут-то? И что я скажу? Здравствуйте, мистер мэр! Я — бродяга Билли Твинс, дайте мне, пожалуйста, многозарядную винтовку и вооруженный отряд, а еще позвольте свернуть шею вашему шерифу-демону, иначе мир сожрет кошмарная, всесильная Мать… Бред! Но что еще остается? Не к пастору же бежать?» — но с каждым шагом по пыльному залу второй вариант казался Биллу все более привлекательным. Он несколько раз окликнул слуг, громко спрашивал: «Есть кто живой? Есть кто дома?», но гладкие грязные стены отвечали равнодушным молчанием. В зале было так темно, что едва можно было различить очертания мебели. Все окна были закрыты плотной материей, а камин не поджигали уже лет сто. В этой давящей тьме Твинсу то и дело мерещились какие-то надписи на стенах, чей-то жалкий шепот, отчаянно лебезящий: «Я не буду никому мешать… Я не буду никому мешать, только дайте еще этого вашего зелья… Я не буду вмешиваться… Не буду мешать…» Казалось, что ему слышится голос хозяина, чью душу впитал в себя дом.
Около холодного камина Билл ненадолго задержался. Прямо над ним висела картина, которая даже в темноте поразила его своей узнаваемостью. На этом широком полотне в грубой раме был изображен он. Палач. Кзучильбара. Тот, кого в городе называли Стивен Редлоу. За его спиной болтались на кольях люди, и серое небо безучастно наблюдало за их агонией. Та же ржавая пирамида, тот же огромный, остро зазубренный тесак — сомнений быть не могло. Картина называлась «День правосудия». Твинс невольно отшатнулся от нее, настолько точно и ясно передавала она саму суть Красного Демона. «Не отвлекайся. Не сейчас: слышишь, воют волки? Это знак, сигнал, совсем скоро все будет по-другому. Та ночь, что опускается сейчас на город, может быть, не закончиться для него никогда. Ты должен найти мэра, пока луна не взошла над крышами. Пока еще светит звезда надежды», — Билл метался по комнате, стараясь отыскать признаки человеческого присутствия. Тщетно! На одной из стен под стеклом висел позолоченный именной кольт. Твинс знал, что такие выдавались особо отличившимся офицерам конфедератов. Это было именное оружие, и на ручке тонкой огранкой было выбито: «Джону Смиту от губернатора свободного штата Нью-Мексико». «Да этот Смит, видно, совсем ошалел!» — так нагло на памяти Билла еще никто не расписывался в своей приверженности к южанам. Хотя политические взгляды мэра сейчас волновали его меньше всего. Он, не особо церемонясь, схватил со стола массивное пресс-папье и разбил стекло. К счастью, револьвер оказался исправным. Это было отличное оружие, достойное настоящего бойца, жаль только, что патронов к нему прилагалось всего шесть.
Покрепче сжав кольт, Твинс обыскал весь первый этаж и, не найдя никого, пошел к ветхой лестнице.
— Мистер Смит! Мистер Смит! Пожалуйста, отзовитесь, мистер Смит! — кричал он, но ничто, кроме звериных шагов за стеной, не нарушало этой мертвой тишины. На втором этаже он нашел мэра почти сразу.
Джон Смит сидел в своем кабинете. Билл узнал его по слишком дорогому для кого бы то ни было еще пиджаку. Мэр был развернут лицом к широкому окну. Так же, как и все прочие окна в доме, оно было завешено плотной шторой. На черной ткани остались засохшие следы его мозгов... Из глаз Смита торчали две тонкие железные палки, нижняя челюсть была оторвана. Из кишок на столе позади него был выложен причудливый символ. Все стены были исписаны кровавыми надписями «Новый порядок» и еще какими-то символами, отдаленно напоминающими иероглифы.
А еще в комнате сидел шериф. Он целил из пистолета в сторону входной двери.
Глава 19. Луна

Редлоу не торопился стрелять, хотя при желании мог легко пробить Твинсу череп. Их разделяло всего несколько шагов. Взгляд шерифа был мутным и размытым, глаза его были стеклянно-равнодушны ко всему окружающему. Сперва Биллу показалось, что Стивен мертв, как и растерзанный мэр, сидевший рядом. Затем Твинс решил, что шериф находится под воздействием клаудии или вовсе спит с открытыми глазами. Но Редлоу был просто пьян. «Повезло! Легкая добыча. Я думал, что добраться до него будет куда сложнее… Теперь надо осторожно и незаметно отойти в сторону, прострелить ему руку, и тогда уж поговорим! Он все мне выложит, этот хренов садист», — Билл понимал, что направленный в его сторону взведенный пистолет не лучшим образом способствовал допросу Стивена, но сам выстрелить пока не решался. Гулкую тишину молчания нарушил шериф:
— Вернулся? — слегка заплетающимся языком проговорил он, после чего бесшумно икнул и потянулся левой рукой к висевшей на поясе стальной фляге с дешевым виски. Несмотря на то, что от шерифа сильно разило сивухой, пистолет он сжимал крепко и не сводил дула с головы Билла. — Странно… Я думал, что ты уже давно сгинул, бродяга… Черт, запамятовал твое имя. — Стивен поморщился и, поднеся флягу ко рту, сделал несколько быстрых, больших глотков. Его речь сбила Твинса с толку. «Какого черта он еще пытается мне что сказать? Разве можно вообще говорить с человеком, которого собственноручно заживо скинул в заполненную трупами шахту?»
— Проходи, бродяга, пообщаемся, — Редлоу кивнул в сторону ближайшего стула. Это любезное приглашение как-то слабо вязалось с по-прежнему нацеленным на Билла оружием, но Твинс все же вошел в комнату и сел на такой же безвкусный, как и вся мебель в доме, стул. Он расположился таким образом, что позолоченный кольт также уставился между глаз Стивена. Теперь их положение было равным. Шериф со скептическим равнодушием оглядел револьвер:
— Будешь стрелять? Черта с два, тогда мы оба просто вышибем друг другу мозги. Полагаю, что ни тебя, ни меня такой исход дела не устраивает… Так что продолжаем жить, недовольные друг другом, — он как-то неискренне посмеялся своей не такой уж забавной остроте.
— Где Анжелика? — спросил Билл, придавая голосу всю жесткость и жестокость, на которую он только был способен.
— Анжелика? О чем ты? Не помню такой, — шериф сделал еще несколько глотков. Он сидел долго, у дальней стены виднелась целая батарея пустых зеленых бутылей.
— Девушка. Темноволосая красивая девушка… С вживленной в голову железкой… — Твинс начинал терять терпение. Он уже рассчитал, как именно ему нужно резко отпрыгнуть и положить Редлоу одним выстрелом. Он не собирался терять время, ведя праздные, пьяные беседы с этим бессердечным убийцей.
— Кажется, я знал одну Анжелику… Правда, она умерла несколько лет назад, еще совсем ребенком. Сгорела. Я сильно переживал, она могла оказаться моей дочерью… Впрочем, как и дочерью Винсента, Смита и еще целой дюжины мужчин… Ох уж эта потаскуха Кэрролл! Почему она выбрала тебя? А, не отвечай, сам знаю. Чтобы от нас отвязаться… — Стивен помолчал. — Железка, вживленная в голову… Слушай, бродяга, тебе явно нужно меньше пить! — сказав это, он поднес флягу ко рту снова. — Удивительно, как сильно выросло в цене виски с уходом Винсента… Да… Простым людям надо как-то спасаться от этого тумана и скотской жизни, ничего не попишешь. Зато они разом вспомнили про церковь. Бернс все нарадоваться не мог. Да здравствует христианский алкоголизм!
— Прекрати нести чушь! Где Анжелика? Где она? Я тебя спрашиваю, хренов демон! — Твинс не выдержал и вздернул руку с кольтом вперед и вверх. Шериф в ту же секунду инстинктивно повторил это движение, но стрелять оба не стали. Потом Редлоу громко расхохотался.
— Демон? Я? Да ты, видно, бредишь, дружок! Меня называли в этой жизни по-всякому, но «хреновым демоном»…Иди, проспись! — на этот раз Стивен смеялся открыто, без напряжения, его хриплый голос даже стал ненадолго мягче, но смех прервался так же резко, как и начался. Казалось, что вместе с хохотом шериф изрыгнул из себя разом весь хмель. Его глаза резко прояснились и стали холодными и цепкими. — Что ты знаешь о демонах, бродяга? Что? А я их видел. Вот этими самыми глазами. И не одного, не двух демонов, а целые легионы, неисчислимые армии, которые только и ждут своего часа. Они обступили этот город со всех сторон. Они невидимы, но они уже здесь. Все люди в страхе позапирались в своих домах. Они надеются скрыться от них за гнилыми деревянными стенами. Дураки! А может быть, просто трусы… Не так приятно встречаться по семь раз на дню с сатаной… Видеть его кривой оскал в этом проклятом тумане. Это уже не галлюцинации, это не ломка после белого порошка. Винсент так и не появлялся больше, клаудии в городе теперь нет, но демоны остались. И когда пошел снег, они перестали прятаться. Они стали нападать на людей, а безумцы в красных балахонах кричали и радовались этому новому порядку. Все надзиратели, слышишь, все переметнулись к ним. Они начали с того, что вывели всех заключенных одною колонной куда-то в болота. Кажется, в шахты. И те сгинули там. Я пытался все это остановить, пытался их образумить. Даже палил в воздух — они не слушали. Я не мог стрелять по своим ребятам, а они были достаточно сильны и властны, чтобы позволить мне жить. Чтобы я не сильно мешал им, они связали и приволокли меня сюда, и я видел все, что они сделали со Смитом. Он был порядочным лицемером и трусом. Джон пошел им наперекор всего лишь раз… Они выпотрошили его, как свиную тушу. Не знаю, почему эти фанатики до сих пор не тронули Бернса. Видимо, преподобный им не по зубам, но и это лишь до поры до времени. Улицы опустели, голод и чума достигли своего апогея. Я бродил по Сайлент Хиллу один, то тут, то там натыкаясь на кошмарных созданий и зверей… И я ничего не мог сделать. Мне часто снился один и тот же сон, будто я сижу высоко на дереве, а под ним бродит кто-то огромный, жуткий и сильный. Корни дерева подрывают два зверя — белый и черный. На дереве рядом со мной сидит змея, готовая в любой момент ужалить. И мне страшно, я боюсь этой змеи и того, что ждет меня внизу. Но я держусь крепко. А сегодня мне приснилось, будто дерево, наконец, рухнуло. Приснилось первый раз за двадцать с лишним лет. И я уже не боялся. Я вытащил из винной лавки столько вискаря, сколько мог унести, и засел здесь. Стал ждать. Я сидел, пил и гадал, как же будет выглядеть моя смерть. Оказывается, у нее будет твое лицо. Но не бойся, я заберу тебя с собой, поскольку решил держаться до последнего. Ни Палач, ни железный истукан, ни какая бы то ни была тварь еще не сможет взять меня легко, — произнеся эту долгую речь на одном дыхании, Стивен взвел пистолет. — Ну! Стреляй же! Давай стреляй! Чего ждешь?
— Не ори, — Билл не испугался этого угрожающего крика. Он прекрасно знал, что тот, кто кричит, всегда чувствует свою слабость. — Ты совсем спятил. Опьянел от крови так, что не можешь вытравить этот хмель из себя даже пойлом. Ты же сам Палач! Ты сам демон! Очнись, Кзучильбара! Откуда, по-твоему, взялись эти шрамы у тебя на голове? Вспоминай, вспоминай! Скажи, наконец, где Анжелика — это единственный способ вытащить из этого дерьма всех и разом.
— Да, я палач, но я всегда убивал только во имя закона. Я карал виновных, потому что имел на это право. Шрамы достались мне в память от милых краснокожих макак, они не всегда были такими тихими. А этот Кзучильбара… Я слышал о нем… Я видел его… Он даже не над, он просто вне любого закона. Он разрушил закон в этом городе, а я ничего не смог сделать. Теперь я могу только лишь достойно умереть, — «Врет, но больше ничего дельного не скажет. Надо убивать», — констатировал рассудительный Уильям. Вдруг что-то щелкнуло у Твинса в душе, и он, не медля ни секунды, оттолкнулся ногой от пола и рухнул прямо на стуле в сторону. В тот же момент шериф выстрелил, и у дальней стенки позади Билла разлетелась на осколки фарфоровая ваза. Предчувствие выручило Твинса, но его ответный выстрел лишь чуть оцарапал Стивену плечо. Даже будучи сильно пьяным, Редлоу двигался с нечеловеческой скоростью. Он отпрыгнул от пули, как дикая кошка. Движение получилось очень ловким и гибким, несмотря на его мощное телосложение.
И они пустились в беспощадно красивый танец смерти. Они ни на секунду не останавливались, рывками описывали круги по комнате и стреляли снова и снова, не способные поразить друг друга наповал. Пули застревали в стенах, едкий дым застилал глаза. Один раз Твинс случайно попал в Смита. Тело мэра слегка дернулось, когда пуля вошла ему в шею с глухим мерзким хлюпаньем. Где-то под ногами болтался хлам, все предметы в кабинете были перевернуты их размашистыми выпадами. Стивен был самый достойный из всех когда-либо встречавшихся Биллу противников. Но он все же был пьян. А посему — обречен. Четвертая выпущенная из кольта пуля оставила во лбу на секунду задержавшегося шерифа аккуратную ровную дырочку. Он ошибся первым. Кровь брызнула из пробитого черепа, словно из опрокинутого стакана. На лице Стивена застыла гримаса отчаянной ярости, но он не падал. Он стоял, слегка покачиваясь на месте, абсолютно не меняя своего выражения лица, и даже снова и снова пытался поднять подрагивающую руку с оружием. Он продолжал целиться! Твинс стрельнул ему в голову еще раз, и еще. Лицо превратилось в кровавую кашу, раздробленные кости выпирали из-под кожи тут и там, нос будто провалился вовнутрь. Но шериф стоял!
— Сдохни же, наконец, тварь! Сдохни! — Билл пытался выстрелить снова, но револьвер только беспомощно щелкал у него в руках. Редлоу медленно прошел вдоль комнаты, все так же направляя на Твинса свой пистолет. Его сильно трясущая, теряющая силы рука все-таки смогла надавить на курок еще раз, но этот выстрел оказался уже неточным, и пуля пробила зашторенное окно. Словно идя на звук, Стивен тяжелыми шагами повалился в сторону занавесей, раскачиваясь так, будто он находился на корабле во время сильного шторма. Билл с содроганием смотрел на его лопнувший, изрешеченный выстрелами затылок, но все же в глубине души он чувствовал ликование: «Ответил! Ответил! Ты все-таки ответил, гад, за все. За Гудбоя. За то, что выкинул меня в шахту. За тот удар по лицу».
Редлоу рухнул в окно, оставив красные следы на выпирающих отовсюду кривых осколках. Обмотавшееся вокруг его тела черное покрывало смягчило звук удара о камни, но было уже ясно, что шериф не сможет больше подняться. За окном была непроглядная, темная ночь. В окно сразу устремился обжигающе-холодный ветер. В кабинет полетели снежинки. Эти странные, большие и красивые снежинки… Несколько волков с площади кинулись к свежему мясу и принялись терзать труп шерифа с истинно звериным равнодушием. Они отрывали куски посочнее, выплевывали толстую ткань. А над всем этим висела луна. Спелая полная луна цвета желтого яда. Трещинки и пятна на ней складывались в ее лицо. В лицо Анжелики, девушки с глазами, в которых жила боль. Со стороны собора часто и громко звонил колокол, словно Бернс решил возвестить всему городу о смерти последнего служителя закона. Этот мерный звон погружал Твинса в какое-то оцепенение, он смотрел на далекую, едва различимую сквозь снежный туман фигурку священника на колокольной башне церкви, и в голове его было абсолютно пусто. Только гулкий звон. И луна. «Это панихида по всему этому миру. Я не смогу найти Анжелику… Я не смогу вернуться к ней… Теперь…Господи...» И колокол бил все сильней и яростней. Даже отсюда был слышен мощный бас Карла, призывающий всех сынов и дочерей церкви выходить на улицы, ибо «близок час гнева его». Он кричал, что нужно покаяться, оставить все грехи и ошибки в прошлом, кричал, что настало время отделения зерен от плевел. А на площади выли волки.
С одной из улиц донесся топот множества копыт. Билл перевел взгляд в ту сторону и разглядел целый отряд «слуг Кзучильбары». Они ехали прямо по городу, озаряя свой путь коптящими факелами. Человек тридцать-сорок, а может быть, и больше. Их красные одежды развевались на встречном ветру, и даже самые крупные звери в страхе разбегались перед их колонной. Он различил крестообразные вырезы на их масках. Наверное, Культ за эти сорок дней подчинил себе город настолько, что прятать лица больше не имело смысла. «Палачи… Это одежды палачей… Палачей и жестоких чудовищ. Они хотят во всем походить на своего могучего лидера, который теперь стал просто куском мяса для голодного зверья. Сейчас они захотят мести. Ничего страшного, с местью, как и со смертью, я давно уже на «ты», хотя обе они лживые подлые суки», — Твинс отошел от окна. Ему нужно было снова убегать, поскорее скрыться где-нибудь от этих фанатиков. «Эх… Было бы у меня хотя бы двадцать патронов! Эти психи ведь не признают огнестрельного оружия. Я бы остался прямо здесь и снял бы уже половину отсюда. Черт!» Он кинул прощальный взгляд на завернутый в черное полотно, раздираемый слюнявыми челюстями труп. Но какое-то чуждое, не звериное движение в тумане зацепило его взгляд. Это было нечто медленное и неотвратимое, нечто с хорошо знакомой поступью смерти. Еле слышимый отсюда скрип металла о мостовую Билл не перепутал бы ни с чем. Где-то рядом в тумане брел Палач… Живой и невредимый. Твинса пробил сильный озноб, и причиной тому был вовсе не холод с улицы. В какой-то нервной лихорадке он зажал рот, чтобы не закричать. Первая возникшая в голове мысль была: «Смерть нельзя убить… Смерть невозможно убить… Можно уничтожить жизнь, можно принести в этот мир новую смерть, но саму смерть уничтожить нельзя!» «Успокойся! Не паникуй! Помни, что сказал Экзальчибуте. Он ясно дал понять, что у этих демонов есть люди-наместники на земле. Помнишь, о говорил еще о каком-то… О втором… Наверное, это и есть Желтый Демон, а мы только что расправились с Красным. А если мы смогли убить Стивена, значит, и этот красавец вполне себе смертен. Не паникуй!» — успокаивал его Уильям.
— Нет! — все-таки не сумел сдержать крика Билл. Он знал, что это тот самый Палач, тот самый Кзучильбара, и дело было даже не в том, что он помнил по последнему астральному странствию, как выглядит Лобсель Вис. Нет. Он узнал Палача, и ошибки быть не могло. Кзучильбара направлялся к нему, чтобы завершить начатое. Чтобы убить, покарать, и теперь на шее не было спасительного паука-заступника. И не было мудрого индейца, который бы помог во всем этом разобраться. Только колокольный звон. И луна.
— Я убил не того! Я убил невинного человека! Я ошибся! — бормотал он, быстро метаясь по комнате. Убегать? А разве можно убежать от смерти? Смерть достанет тебя везде… Может, стоит принять ее с честью, как поступил Редлоу? Бедный, убитый за чужие грехи Редлоу? «Нельзя убежать от смерти, но можно убежать от Палача. Однажды мы уже сделали это. Значит, сможем и еще раз. Шериф — слабак, он сломался и отказался от борьбы. Просто сидел на месте и глушил виски. Ты хочешь идти этим путем?» — раздался в голове голос Уильяма. И сразу за этим тихий шепот Гудбоя: «Теперь ты знаешь, бандит, каково это — убивать невиновных… Но виновны все». А после еще заговорил еще один призрак. Это был Эказльчибуте: «Многие вещи не такие, какими они кажутся». И еще целый поток голосов и звуков пронесся сквозь уши Твинса. Голова раскалывалась от невыносимой острой боли, в глазах начало темнеть. В этой какофонии он мог различить только тонкий голосок Анжелики, тихо поющий свою колыбельную: «Красные листья падают вниз, и их заметает снег…»
— Будьте вы все прокляты! Моя голова — не проходной двор! — Билл упал на колени и принялся тереть виски. Тяжелые шаги и скрип тесака раздавались уже на первом этаже. Шепоты призраков смолкли, боль отступила. Остался только уверенный, сильный голос брата: «Беги!»
И Твинс побежал. Он резко сорвался с места и, не разбирая комнат, кинулся к выходу так быстро, как только мог. Палач уже ждал его на лестнице. Старое сухое дерево угрожающе скрипело под его тяжелым, мощным телом. «Не смотри на него, не смотри на него, не смотри на него», — слились в Билле его испуганный голос и приказ брата. Пулей пролетев мимо занесенного для удара тесака, Твинс случайно оступился на скользких ступенях, и пол с потолком несколько раз поменялись местами. Распластавшись на ковре, он сильно ушибся, но сейчас было не до этого. Воздух со свистом рассекал меч Палача, и Билл подскочил с ворсистого ковра, как ошпаренный, разминувшись с лезвием всего на долю секунды. Палач не выл, не ревел. Из-под пирамиды не доносилось ни звука, и это было ужаснее всего. Еще несколько футов! Входная дверь уже виднеется в полумраке, у нее даже не стоят, преграждая проход, фанатики! «Но почему, чем быстрее я бегу, тем ближе эта тварь подбирается ко мне? Он же еле шагает! Как это возможно?» — Твинсу казалось, что весь этот дом стал вдруг живым и что он помогал Кзучильбаре настигнуть свою жертву… Твинс всей кожей ощущал, как легко может перейти этот противный холодок страха, пробегающий по телу, в холод ржавого стального лезвия, впивающегося в спину. Бежать, бежать, бежать, даже не думать об ответных ударах — Палач этого не прощает. Бежать так, что сердце готово вылететь из груди. Бежать так же отчаянно, как бегут от смерти.
Комья снега ударили в лицо. Теперь морозный воздух наполнял не только звериный смрад, но и запах гари. Культовики поджигали дома… В затянутом тучами небе кружился черный пепел. Бежать! Он все еще рядом… Скрыться, спрятаться, слиться с землей, с камнем, с деревьями, с домами… Бежать! Наверное, Кзучильбара не хотел его убивать. Другого объяснения того, что ему удалось вырваться из дома, Билл не находил. Он был почти счастлив, когда сумел потеряться в лабиринте узеньких улочек, наполненных дикими животными. В разных частях города вспыхивали все новые и новые дома. Постройки в Сайлент Хилле располагались очень плотно друг к другу и были в основном деревянными, как и в любой американской провинции. При сильном ветре от города за считанные часы могло остаться одно пепелище. Люди, в чем было, выходили на улицу: кого-то привлек бой колокола, кто-то пытался понять, почему загораются рядом стоящие дома. Дети плакали, многие женщины крестились, небритые мужчины решительно сжимали в руках кирки и другое нехитрое оружие.
— Что происходит? — окликнул Твинса кто-то, как будто он сам мог что-то понять.
— Мир сходит с ума! — выкрикнул на бегу он. Словно в подтверждение его слов, бродящие по мостовой звери стали меняться. Это были чудовищные метаморфозы, каждое животное покрывалось какой-то коричневой гнилью и жутко деформировалось. Уже нельзя было отличить рысь от волка, но каждый новый рожденный монстр был уникален в своем уродстве. Вместе с ужасным внешним видом, ко всем животным пришла и некая бешеная агрессивность, бывшие олени и даже безобидные мыши нападали на людей, особенно старательно пытаясь добраться своими огромными лапищами до детей. Кто-то из чудищ был знаком Твинсу по прошлым кошмарам, кого-то он видел впервые. С крыш домов спикировали огромные полунетопыри-полустрекозы. Они метили своими длинными острыми клювами в глаза, и Билл отмахивался от них руками, как ветряная мельница. На теле быстро стали кровоточить как старые, так и новые раны. В царапины заливалась стекающая с кошмарных существ вонючая жижа. Туман вокруг ожил — он больше не изводил людей постоянным взглядом, он пожирал их своими адскими легионами. «Это уже не галлюцинации…» — откуда-то из другого мира, как сквозь плотную вату, доносился голос Стивена. Женский визг и мужские крепкие словечки заполнили улицы. Кто-то спешно уводил детей… Люди сбивались в стаи, в отряды, и они не торопились бежать прочь. В их пыльных лицах сверкала какая-то дикая, отчаянная и безнадежная решимость, как у загнанных в угол зверей. Они отгоняли чудовищ от себя палками, валили монстров на землю, ломали им хребты и шеи. Где-то вдалеке небольшой отряд культовиков также не мог совладать с клокочущим живым морем тварей. Многие фанатики падали с лошадей, и их накрывала с головой волна этой шевелящейся нечисти. Пожары вздымались все выше. Луна безучастно наблюдала за развернувшимся в городе адом.
Со стороны церкви доносились ружейные выстрелы. Подняв голову, Твинс разглядел, как преподобный Бернс, хохоча, палит из многозарядника в чудовищ и поджигателей прямо со своей колокольни. Точно так же, как расстреливал его приспешников Винсент не так давно. В меткости он сильно уступал библиотекарю, но, видимо, патронов и времени у него хватало, а от дьявольских птиц его берегла святая вера. И то тут, то там громко ржала лишившаяся всадника лошадь, или долго выл накормленный свинцом сын скверны.
«Что делать? Куда бежать? Где Анжелика? Как остановить это безумие? Как???» — даже брат не мог помочь Биллу найти ответы на эти вопросы.
— Дженнифер! Доченька, Дженнифер, куда же ты бежишь! Туда нельзя, там эти твари… — закричала какая-то женщина, выпустив из рук вырвавшуюся девочку.
— Какие твари, мама? Это же всего лишь лисичка и енот, смотри, какие милые! — отвечал обиженный детский голосок.
«Ну, конечно! Боже, как просто! Я должен найти Дженнифер! Ее и только ее, она должна знать об Анжелике все… Пока еще… пока еще не слишком поздно», — Твинс вспомнил повешенную куклу на том самом «живительном» дереве. «Где же был ее дом? Где же ее дом?» — он перешагивал через мертвых чудовищ и людей, неловко отбивался вырванным из рук павшего шахтера железным ломом. Отбросив от себя волну монстров, мужчины обступили плотным кольцом жен и детей, затем двинулись к главной площади, подбирая на ходу новые растерянные семьи. Несколько шахтеров отделились от общей толпы и с криками: «Безбожники!» стали стаскивать с лошадей на мостовую встречных культовиков. Те отбивались и разили своими кривыми ножами наотмашь, но их было гораздо меньше, чем разъяренных жителей. Повалив на землю, шахтеры избивали поджигателей сапогами до тех пор, пока у «слуг» не оставалось ни одной целой кости, и не шла багряная пена изо рта.
Звери терзали не только людей, но и друг друга, брызгая из открытых ран на землю потоками мутной, черной крови. Вспыхивали, как спички, все новые и новые дома. Мольбы женщин, обращенные к небу, сливались с грубыми выкриками мужчин, животным рычанием тварей и каким-то ритуальным пением фанатиков. Воздух наполнился странным гудением, переходящим сперва в невыносимо высокий визг, а затем в бьющий по ушам бас. Мрачный бой колокола казался музыкой по сравнению со звуками этой сирены.
Твинс пробивался сквозь плотные стаи, уходя все дальше от первой, самой большой толпы. Всем встречным он кричал, чтобы они шли к главной площади, полагая, что, сбившись вместе, люди увеличат свои шансы на выживание. Плакавшие поначалу дети гораздо быстрее привыкали ко всем окружающим странностям и совсем не шарахались в сторону от инфернальных существ. Некоторые даже смеялись и тыкали во все стороны пальцами, будто суровые родители просто вывели их на ночную прогулку. Взрослым же было не до смеха. Сирена выворачивала уши наизнанку, звери становились все яростней и наглей. А любая встреча «красных» и шахтеров уносила еще несколько жизней. Люди и сами ничем не отличались в этой неразберихе от животных, они хватали с земли камни и палки и просто шли убивать. Убивать жутких чудовищ и, с куда большим наслаждением, себе подобных.
Подле одного из домов с широкой плоской крышей Билл остановился, чтобы перевести дух. Он заплутал и не мог вспомнить, где же находится этот чертов дом Кэрролл. Он ведь был такой неприметный, такой обычный… Боже, как же сейчас миру не хватало той самой обычности. В подтверждение этих мыслей с крыши донеслись звуки расстроенного рояля. Он не стал удивляться. В самом деле, почему бы не затащить на крышу рояль и немного не поиграть? Наверное, это даже лучше, чем убивать все, что движется…
Твинс чуть не расхохотался, когда понял, что слышит сквозь перепады нот фальшивое пение Винсента. Именно он забрался на крышу с роялем! «Как это, черт побери, аристократично. В духе этого сукина сына!»
«Мой город был и велик, и смел…
Но однажды сошел с ума…
И, сойдя с ума, придумал чуму,
Но не знал, что это чума…
Мой город устал от погон и петлиц,
Он молился и пел всю весну…
А ближе к осени вызвал убийц,
Чтоб убийцы убили войну…»
Протяжный мотивчик сменился бравурным маршем.
«Убийцы сначала убили войну
И всех, кто носил мундир…
И впервые ложились в кровать одну
Солдат и его командир…»
Снова сильные, тягучие удары по клавишам.
«Затем они устремились на тех,
Кто ковал смертельный металл…
На тех, кто сеял пшеничный хлеб,
И на тех, кто его собирал…
А когда убийцы остались одни
В середине кровавого круга,
Чтобы чем-то заполнить тоскливые дни,
Они начали резать друг друга…
И последний, подумав, что бог еще там,
Переполнил телами траншею.
И по лестнице тел пополз к небесам,
Но упал и сломал себе шею…»
«Какая точная и сильная песенка… Винсент снова бьет, не промахиваясь… На этот раз в сердце, а не в лоб», — Билл залез наверх по свешенной с крыши веревочной лестнице. Внизу, на мостовой, метались звери, и один из них обхватил длинным сизым щупальцем его ногу. Но сокрушительный удар лома отбил у твари всякое желание тянуть свою добычу вниз. А Винсент все продолжал петь, только на этот раз мелодия была очень хорошо знакома Твинсу.
«Красные листья падают вниз,
И их заметает снег…
Красные листья падают вниз,
И их заметает снег…»
Большой черный лакированный рояль, засыпанный снегом, в свете пожарищ отбрасывал на крышу дрожащую тень. Библиотекарь на этот раз был полностью облачен в черное. Его строгий, выглаженный фрак казался чем-то траурным. «Это его траур по городу, он слишком уж хорошо здесь жил, и, возможно, даже пропитался некими чувствами к этому мерзкому месту», — догадался Билл. С крыши открывался великолепный вид на творящийся внизу хаос.
— Тебе нужно оружие, не так ли? — без всяких объяснений и приветствий, небрежно отвернувшись от инструмента, бросил щеголь. — Знаешь, сейчас наступила удивительная пора. Ты можешь получить все, что только пожелаешь, стоит лишь очень сильно захотеть. Я вот захотел, чтобы прямо тут, на крыше, оказался этот прекрасный инструмент… Жаль, что он расстроен, но и на том спасибо. Вера и желание сейчас творят истинные чудеса. Мир стал изменчив и податлив, как пластилин, и ты можешь кроить его, как пожелаешь, только лишь силой своей воли. В разумных пределах, разумеется…
— О каких к черту, разумных пределах ты говоришь? Ты что, не видишь, что мир спятил, окончательно и бесповоротно! Я выяснил для тебя все, что ты просил, я знаю, как остановить этих дрессировщиков больших и сильных духов. Но если у тебя есть ствол, то будь добр — выручи меня, а не неси чушь о пластилине, если, конечно, хочешь, чтобы я смог до них добраться! — Билл был вне себя от ярости. Даже сейчас Винсент не мог оставить свой вечный выпендреж.
— Ничему ты не учишься… И ничего, по большому счету, не хочешь… — библиотекарь раздосадованно покачал головой. Затем вытащил из-под рояля револьвер и пригоршню патронов. Твинс мог поклясться, что это тот самый кольт, с которым он въехал в город! Небрежно бросив их в его сторону, он лениво произнес. — Если ты ищешь дом Дженнифер, то это в ту сторону, — он махнул рукой на север. — Только поторопись. Ее искать будут многие… Очень многие… Да… И еще, если хочешь все-таки выжить, научись не убегать от своих страхов, а смотреть им в лицо. Как я… И тогда даже в спятившем мире ты останешься трезв и рассудителен. А теперь пошел вон, меня ждет музыка, — и он снова принялся бренчать по клавишам, затянув что-то проникновенное на французском. Билл торопливо подбирал патроны, заряжал пистолет и, не задерживаясь, прыгнул прямо с крыши на лежавшую рядом кучу песка. «Пусть музицирует, аристократ хренов! У меня есть дело, с которым я не имею права не справиться. Я должен вернуться к Анжелике», — Твинс поднял глаза на желтую луну с ее лицом. Луна присосалась к его душе, как пиявка, и не хотела отпускать. «Потерпи еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть, милая… Я уже в пути!»
А потом были длинные вереницы улиц. Он видел множество невообразимых, истекающих слизью и гноем существ. Видел, как христиане и культовики рвут друг другу глотки. Видел, как Бернс, спустившись с башни, воодушевлял народ на «расправу с детьми сатаны», видел, как священник с одинаковым усердием орудовал и святым словом, и уже липким от крови топором. Видел, как некоторые мужчины кидались насиловать вопящих женщин и разбивать окна домов. Видел, как грабили магазины и пили дрянную бормотень прямо рядом с трупами. Все чуяли, что наступает что-то… Что-то, что за краем. Последняя ночь, за которой уже не будет света. Преподобный карал как красных безбожников, так и впавших в грех и разврат сынов церкви. Пригвождал к земле с одинаковой силой и насильников, и культовиков, читая над павшими христианами короткие молитвы, а над павшими врагами изрыгая басом проклятия. Люди слушали его и боялись. Он умел и хотел вести за собой толпу.
А еще он видел на улицах индейцев. Непонятно, когда они успели пробраться в город, но все краснокожие были отлично вооружены. Нелепая картина — сжимающие ружья дикари и целый обезумивший город белых, вернувшийся к временам раннего средневековья. Их молчаливая пестрая колонна держалась особняком, поодаль как от фанатиков, так и от христиан. Стреляли редко, только когда кто-то из жителей подходил слишком близко. Они не тратили пуль на и так прекрасно истребляющих друг друга белых. В середине их немаленького отряда шествовала маленькая девушка, чем-то неуловимым, наверное, болью в глазах, напоминавшая Анжелику. Она находилась в трансе и, медленно делая в воздухе пассы руками, шептала что-то. Там, куда падал ее взгляд, земля начинала набухать, и на поверхность из самой преисподней лезли все новые и новые твари. Если же она смотрела на дома, то они рушились сами собой. Индианка несла в город разрушение. Краснокожие не теряли надежды вернуть свою землю. Они умели ждать и разбирались в духах.
Когда до дома Кэрролл оставалось пройти всего пару кварталов, Твинсу преградил путь Палач. Он перерубил на части множество шахтеров, справляясь с этими неорганизованными толпами лучше, чем все его слуги вместе взятые. С огромного тесака капала дымящаяся кровь. На его грязной одежде было много следов от пуль, много вмятин и порезов. Но ни капли крови. Смерть нельзя убить. Он двинулся в сторону Билла, неотвратимый, как горная лавина. На пирамиде лежал снег, густо перемешанный с черным пеплом. Обойти его Твинс не мог, на узкой улочке для этого просто не оставалось места. «Надо смотреть в лицо своему страху… Да, я боюсь тебя, демон, да, я слабее тебя… Но, чтобы выжить, надо смотреть в лицо собственному страху!»
Издав громкий крик («кричат всегда только те, кто чувствует свою слабость»), Билл понесся на него, высоко подпрыгивая на ходу. Он даже пару раз стрельнул, но, как и ожидал, пули лишь звонко отскочили от красной пирамиды. Выставив вперед тяжелый лом, прежде, чем Палач успел занести свое чудовищное оружие, он буквально вскочил ему на плечи и что есть духу огрел Кзучильбару ломом по голове. Раздался гулкий звук, будто ударили по пустому ведру. Демон не привык получать отпор, он даже слегка покачнулся. А Твинс, продолжая упираться ногами, держась дрожащей рукой за край железного шлема, бил еще, и еще, и еще… Он напряг все тело, не давая Кзучильбаре двинуться, не давая ему поднять руку, несущую смерть.
Наконец, ему удалось сделать то, чего он так хотел… Он сорвал с его головы пирамиду и сам рухнул вниз.
Когда Билл поднял глаза, чтобы взглянуть на лицо демона, у него перехватило дыхание.
Глава 20. Солнце

Вначале он не мог поверить своим глазам. Увиденное просто не укладывалось в голове. Этого не могло быть! Твинс несколько раз сморгнул, полагая, что в ледяном, озаряемом лишь далекими пожарами тумане ему просто снова что-то чудиться. Легче было поверить в реальность заполнивших город зверей-оборотней, чем в это наваждение, чем в то, что скрывалось за железной маской. Когда Кзучильбара медленно повертел головой, разминая затекшую шею, и поудобнее перехватил тесак, только в этот момент, по прошествии невыносимо долгих, растянувшихся в вечности минут, Билл на сильном выдохе смог выдавить из себя:
— Ты?
— Я, — спокойно ответил Гудбой. И в его уверенном и сильном взгляде не было и тени забитости или безумия. Только смерть. Вместо зрачков в глазах капитана сияли две ослепительно-яркие искорки. И еще он больше не говорил о себе в третьем лице.
— Но ты же… Ты же мертв! Я своими глазами видел, как… — слова выползали из Твинса с трудом. К горлу подступил сдавливающий изнутри комок, он даже не находил в себе сил, чтобы подняться.
— Что ты видел? Что ты видел, идиот? Ты видел, как меня, вопящего, трясущегося, утащили куда-то в чащу… Впрочем, ты прав, я мертв. Вернее, был мертв. Был убит, как того требовал ритуал. А затем воскрес. Я не первый, кому это удавалось. Христос был мертв, а затем воскрес. А до него Лазарь… А еще раньше были Дионис и Осирис. Воскреснуть не так уж и сложно, нужно всего-навсего возродить по своему образу и подобию весь этот мир. Вот и весь секрет. Не пытайся вернуть в мир себя, миру на тебя наплевать. Создай новый мир, где ты не умирал вовсе, — он не заносил свое грозное оружие, не наступал Биллу на грудь, никуда не спешил. Палач был уверен в своем превосходстве над раздавленным противником и, не без удовольствия, спокойно разъяснял ничего не понимающему Твинсу всю ситуацию. Убить он его мог и чуть позже. Ни один хищник не откажет себе в радости поиграть с жертвой перед тем, как задушить ее окончательно.
— Но там же были твои слуги, ты стрелял в них, ты убивал их… Зачем? Чтобы в чем-то убедить меня? — приподнявшись на локтях, Билл, пятясь, попытался отползти от убийцы подальше, но его ноги словно бы прилипли к мостовой. Он только и мог, что безобразно корчиться, всеми силами пытаясь сбросить с себя эту невидимую сеть.
— Ты мнишь себя центром мироздания, как и любая другая серость. На тебя в момент боя мне было решительно наплевать, я действительно хотел спастись… Хотел выжить… Та часть меня, шепелявая, жалкая, трясущаяся, короче говоря, капитан Гудбой, он всячески противился новому порядку, новой силе, которую я мог обрести. Он боялся физической смерти, а я нет. Он ненавидел войну, а мне нравилось убивать. Он был способен сострадать и чувствовать радость. И нигде от своей подлинной сути я не мог скрыться, даже в уютном уголке безумия, даже под одеялом видений от дурманящего белого порошка. Имя мне — Кзучильбара! — искры в его глазах вспыхнули ярче. Ни в его взгляде, ни в одежде, ни в позе не было уже ничего человеческого. Перед Твинсом стоял огромный, сильный и беспощадный ко всему живому Красный Демон.
— Зачем… — Билл хотел закрыть глаза, спастись от этого испепеляющего, впивающегося в самую душу, огненного взгляда. Но Уильям приказывал ему смотреть в глаза собственному страху. Так было лучше, так было нужно…
— Можешь считать это моей местью всему этому сборищу серостей. Ты ведь знаешь толк в мести, не так ли, бандит? Знаешь… Я не люблю серый цвет, в моем мире будет куда больше красного. Только в сером мире могут сжечь твой дом, могут заставить ребенка стрелять во врагов, а затем обращать его за это в героя и петь хвалебные гимны бессмысленной войне, пожравшей десятки тысяч жизней. Только в сером мире тебе дают инстинкты, а всю мораль и веру лицемерно переделывают против них. Только в сером мире тебе дают знать, что такое счастье, чтобы ты томился по этому ощущению и схватывал каждую вытекающую между пальцев капельку этого огромного обмана и лжи. Только в сером мире жизнь якобы цениться превыше всего, а на деле все люди — точно такой же расходный материал. Я, по крайней мере, честен. Для меня все… все, слышишь, без разбору — заключенные или вольные, янки или европейцы, белые или индейцы, свои слуги или пришлые бандиты, — они все всего лишь возобновляемый ресурс. Расстреливая там, на поляне, своих, я мучился не то от страха, не то от жалости к этим неразумным птенцам… Но они были лишены чувств. И они прекрасно знали, на что они идут. Они не боялись умереть, потому что в моем новом мире смертей не будет. Я сам попрал смерть! Я вернулся из той тьмы и честно скажу тебе, мне там понравилось. Пусть новый мир будет похожим на то место. Там нет ничего, кроме боли, страдания и агонизирующего страха, но зато там нет и не будет всей этой лжи, всей этой лицемерной мишуры со счастьем и радостью. Там каждый будет существовать так, как захочет, и отсутствие света заставить всех привыкнуть к вечной, шевелящейся и живой тьме, — он ходил вокруг Твинса кругами, словно выбирая угол для последнего удара получше. Заходил и сзади, и сбоку, а Билл все лежал, как наколотый на булавку мотылек, и совершенно не мог подняться. Но он хотел хоть как-нибудь воспротивиться этому порождению иного, чуждого мира, принявшего человеческий (человеческий ли?) облик.
— Ха! Глупый старик, у тебя ведь ничего не выйдет! Какого черта ты решил, что новый мир будет твоим? Я знаю, чей это мир пробивается сейчас в нашу реальность, и уж поверь, тебя там рядом не было. Ха! — он не смеялся, только выплевывал это греющее душу опровержение вселенской мести капитана.
— Ты говоришь об этой девчонке? Да ты еще глупее, чем я думал… Хотя, впрочем, откуда тебе знать… Оглянись вокруг! Ты думаешь, детское сознание могло бы все это представить, создать, обратить в реальность, наконец? Она вмешивается, она выплевывает сюда этот глупый снег… В моем проекте снега не было, но это ничего, это мелочи. Два мира не смогут существовать одновременно, она слаба, а мои силы почти безграничны. Где теперь этот олух, Лобсель Вис? Где он? А я уже почти стал новым мессией… И не картонным, как преподобный Бернс, а самым что ни на есть настоящим. Даже вернулся из царства теней. Я сразу отказался от этой слюнявой идеи малой крови, оставил тех Желтых наивных дурачков возиться с ребеночком. Бесполезно. Новому миру требовалось больше боли, чем смог бы вместить в себя всего один, пусть даже нещадно истязаемый человек. Они приняли снизошедшее на них откровение, как есть, но я-то ведь знал, что должно было быть в этих чертовых письменах, в этих гребаных индейских иероглифах, которыми исписаны все камни в округе… что-то еще. Что-то настоящее. Того, первого озарения, той нашей первой случайной встречи с Матерью было недостаточно, я это чувствовал, а Желтые — нет. И я нашел. Воссоздать ритуал в точности было нелегко, многие записи отсутствовали, но я продолжил поиски в нашей замечательной библиотеке и как следует изучил эзотерические и сатанинские трактаты. В чахлой Европе давно уже не было той подлинной, свежей языческой силы, но лондоны и парижи могли дать знание и мастерство. Было много ошибок. Много пустых убийств. Но, когда я догадался вырезать жертвам сердца, что-то сразу поменялось. 21 причастие, 21 жертва, избранные не просто так, не наобум, а по сложной, хорошо продуманной системе. Я назвал это ритуал «21 Причастие», и, если тебе интересно, двадцатым оказался твой покойный ныне друг Ресуректор. Ты станешь двадцать первым… Вообще-то, я рассчитывал на шерифа, но и ты сгодишься. Он был упертым, уверенным, несгибаемым. Он так и не согнулся, но я его сломал. Может быть, в новом мире я даже дам ему второй шанс. Сделаю равным себе. И на этот раз, надеюсь, Редлоу примет свою сущность и поймет, наконец, что карать можно всех и каждого. Закон — лишь глупая условность. К тому же, убив Стивена, ты принял в себя часть его силы и души… Так бывает всегда.. Со мной сейчас души сотен… Ха! Да что уж там, тысяч людей. Я сам, как война. Но, в отличие от войны, моя цель не пропитана насквозь пафосной ложью. Я создаю новые правила игры, новый порядок. И, судя по количеству людей, которые готовы были идти за мной и выполнять по малейшему приказанию любые гнусности, нового порядка хочу не один я… Процесс создания новой реальности был увлекательным, полагаю, что и жизнь в ней будет очень приятна, — искры в его глазах выросли до размеров двух маленьких солнц. Взгляд Гудбоя превратился в два ослепительно сияющих луча, несущих резкую боль. Монстры почтительно обходили Кзучильбару — он ведь и сам был одним из них, даже если и не являлся новым хозяином всего сущего.
— Ты не сможешь! Не сможешь! Ты все равно всего лишь человек, в мир придет Мать и поставит тебя на место. Ты лишь марионетка в ее руках, послушный инструмент! Она пустит тебя в расход с той же легкостью, с которой ты резал и стрелял в своих же слуг! — показалось, что незримые путы немного ослабли. Луна улыбалась Биллу, словно протягивала руку помощи. Он лежал и думал, как именно ему нужно выстрелить, чтобы положить конец этим странным, безумным и в то же время пророческим речам. «Может, вся эта скверна и твоих рук дело… Но луна над городом тоже не твоя, как и снег… Как и туман, так что не обольщайся, ветеран битвы при Йорктауне!» — Твинс незаметно потянулся к выпавшему из рук револьверу. Гудбой был настолько увлечен объяснениями, что даже не обратил на это движение внимания.
— Мать! Ты думаешь, что Мать — это злая бука, которая таится в волшебной пещере и выбирает момент, когда можно будет вырваться из своей тюрьмы? Нет, бандит, с Матерью все гораздо сложнее… и проще… Мать — это то, что живет в тебе! Во мне, в самом затюканном из шахтеров, в абсолютно любом человеке. Это что-то вроде паразита, вроде глиста, который ползает не по кишкам, а по твоей тщедушной душонке. И этот червячок питается кровью и страданием. Когда чаша твоих страданий переполняется, Мать начинает изменять мир вокруг тебя. Вот и все. Где-то по миру разбросаны места, такие странные места, наподобие этого города, куда тебя обязательно потянет некая стоящая над тобою сила, если червячок однажды перерастет своего хозяина. Только в таких, особых местностях эта гусеница может окуклиться, а затем … кто знает?… если у тебя хватит сил вынести все эти муки, может быть, и обратиться в бабочку. В бабочку нового, построенного вокруг тебя одного мироздания. Вот что такое Мать, а вовсе не чудовище из твоих кошмаров. Все это время ты просто беседовал сам с собой, боялся своих же отражений и сражался по ночам со своей тенью. Я понял эту простую истину не сразу, ведь казалось, Она первая заговорила с нами… Со мной и еще теми тремя… Но это был лишь наш внутренний голос, помноженный на витающие в тумане голоса умерших индейцев, которые, не пойми от чего, знали, как превращать гусениц в бабочек. Сама по себе Мать не имеет ни воли, ни личности. Она — лишь сила, спрятанная где-то внутри в каждом из нас. И я не боюсь ее. Я не служу ей. Я просто строю свой мир с ее помощью. Она — инструмент в моих руках, а не наоборот, — жужжащие над его головой чудо-птицы собирались в стаю, кружили над этой улицей черной тучей, словно уже предвкушая тот момент, когда можно будет полакомиться вкусными глазами и мозгом последнего из «причастившихся». Билл не мог сдаться. Он больше не хотел быть покорной скотиной, которую вели на бойню. Выбрав момент, он, собрав все силы в кулак, подскочил на ноги. Воздушные путы лопнули. Было слышно, как в тумане раздался их резкий звон. Он выстрелил всю обойму в лицо Палачу. Стрелял без жалости и без наслаждения. Просто пытался задушить этот тягучий солнечный свет из глаз Кзучильбары. Стрелял точно, хорошо прицеливаясь, но Гудбой даже не покачнулся, хотя все выстрелы достигли своей цели. Его голова была будто каменной, будто стальной, пули, беспомощно звякая, отскакивали от этого несокрушимого лба, а некоторые из них выгорали прямо в воздухе, случайно попав под свет дьявольских лучей. Когда капитан перевел взгляд в сторону Твинса, тот инстинктивно пригнулся, пытаясь укрыться от этого испепеляющего жара тысячи солнц. Гудбой хохотал. Лучи из его глаз оставляли на придорожных камнях черные, выжженные дорожки.
— Да ты еще и сопротивляешься! Безумец, зачем? Это невозможно, да и не нужно! Хочешь, я подарю тебе после смерти Шатерхенда? Ты сможешь сделать с ним, что угодно, в новом мире не будет никаких границ и пределов. Ты сможешь истязать его целую вечность, а потом еще столько же! Сражаясь достойно, ты, пожалуй, заслужил такое право… Только сейчас сопротивляться не надо. Так ты только продлишь свою агонию, — Палач взмахнул несколько раз тесаком, рассекая морозный воздух с яростным свистом. Остановить его было нельзя, сбежать тоже, но должен же был быть хоть какой-то способ… должен! И, пропуская мимо ушей все эти обещания, Твинс перезаряжал кольт и стрелял снова.
— Убирайся в ад! Убирайся в ад, тварь! Мерзкий, спятивший старик, гнусный убийца! Убирайся в ад!!! — и он стрелял еще и еще. А пули так же падали на землю, бессильные против мощи демона. Но Билл не останавливался, он посылал в сторону Палача целый град выстрелов, потому что даже у неуязвимого Ахиллеса была своя пята.
— Пожалуй, ты мне уже надоел. Я думал, ты будешь умнее и рассудительнее. — Ни разу не дернувшись ни от одной пули, Гудбой наклонился за откатившейся в сторону ритуальной пирамидой. — Я создаю новый мир, а новое никогда не рождается без крови и страданий. Я не убийца — я, скорее, повитуха новой реальности. И порою жизнь ребенка стоит дороже, чем жизнь дряхлой роженицы, — он уже почти нацепил свою маску на голову, но ненадолго задержался, и прежде, чем скрыть лицо за ржавым железом, произнес: — Кстати, хоть я ненавижу ложь, но кое-что все же тебе недосказал. У меня было имя. Еще до того, как я прибился к отряду восставших. И я его помню. В родном доме меня называли Стивеном, — сказав это, Гудбой опустил пирамиду на плечи и окончательно слился с сущностью Палача, заключив солнечный свет взгляда в темницу своего странного шлема. Он медленно двинулся к Твинсу, занося меч, для решающего удара.
— Ты не единственный, кто воскрес из мертвых, сволочь, — раздался откуда-то с другой стороны улицы знакомый голос. Кулчибара замедлил шаг. Билл невольно обернулся. Сквозь плотный, заполненный гарью и снегом туман он видел Шатерхенда. Целого и невредимого.
«Стреляй, чего же ты стоишь??? Чего медлишь? Мы не одолеем Гудбоя, но так мы, по крайней мере, унесем с собой и Бена! Стреляй!!!» — надрывался Уильям, но Билл был слишком поражен, чтобы подчиниться. Похоже, что настал тот день, когда мертвые поднимались из могил. День Страшного суда. Как сказал бы Бернс: «День гнева Его!». Похоже, что Кзучильбара тоже был сильно удивлен. Во всяком случае, он просто прошел мимо Твинса, потеряв к нему какой бы то ни было интерес.
— Да, сволочь, у меня неспроста такая фамилия… — Ресуректор был безоружен, он только сжимал в своей ладони какой-то странный округлый предмет, напоминающий большое яйцо. Шатерхенд стоял ровно и никуда не бежал. Раны его странным образом закрылись, только лишь лицо оставалось так же разделенным на две половины — живую и мертвую. — Возможно, ты слегка переборщил с теми пытками, которым подверг меня. Возможно, всему виной слепой случай или ошибка в твоем чертовом ритуале. Но, так или иначе, эта самая Мать проснулась и во мне. Я не просто часть твоего мира, я тоже демиург. Моих страданий хватило для того, чтобы вырваться из лап смерти. А еще мне известен один маленький секрет… Что ты так беспокоишься, а, Палач? У тебя больше нет власти надо мной! И ты ответишь мне за каждого из ребят, сволочь! — Бен приподняло над головой это яйцо. Оно было перепачкано в той же коричневой слизи, как и бродящие вокруг существа. Твинсу показалось, что за мутной жижей тускло зреет ржавчина. «Стреляй, умоляю тебя! Он же снова уйдет! Уйдет, понимаешь ты или нет?! Ты должен поставить точку сейчас! Вспомни, ведь только ради Шатерхенда мы вообще ввязались во всю эту историю. Или тебя наплевать на меня, а, Билли?» — Уильям кричал, громко и истерично. Обретя власть над левой рукой Твинса, он попытался взвести кольт и, наконец, достигнуть желаемого. Но Билл обхватил левую руку правой ладонью и всеми силами прижимал неподконтрольную часть тела к себе. В напряжении, в этой нелепой борьбе самим с собой, он хрипел сквозь зубы: «Успокойся, брат! Он пришел не за нами, ему нужен Палач. Успокойся! Он знает что-то, чего не знаем мы, вдруг у него получится? Уильям, нет! Нет! Нет! Нет!» — Билл бил сам себя, пытался вывернуть собственную руку из сустава. Но Уильям не слушал. Он продолжал бесноваться и, надрывая жилы, упрямо поднимал револьвер вверх.
— Так просто, что даже смешно! — Шатерхенд не смеялся, не ликовал, его голос был ледяным и спокойным. Ресуректора пронизывала такая чистая и незамутненная ненависть, что он не нуждался ни в ободряющих вскриках, ни в злой радости. Он стоял, почти не шевелясь, а к нему медленно подходил Красный Демон, волоча за собою огромный тесак. — Ты, видно, и знать не знал, что есть такая старинная русская сказка про злого бессмертного мага, чья смерть лежит в яйце! Ты и не мог этого знать, об этом мне рассказала та замученная девчонка. Она тоже ненавидела тебя и все, что ты делаешь. Она не могла дотянуться до тебя сама, но, по крайней мере, ей хватило смелости вмешаться в твою извращенную реальность. Она любила те сказки, которые ей рассказывала мать, а в сказках, как водится, бывает, можно найти ответы на любые вопросы. Например, как одолеть неуязвимого мага. Просто! Так просто, что даже смешно! Разбить яйцо! Пускай этим яйцом даже окажется просто металлический сосуд, в который ты заключил собственное сердце после ритуала, а затем выкинул в глубь болот. Но я нашел твое сердце, сволочь. Я искал долго, но мертвые, как известно, не ведут счет дням. Смерть твоя в яйце! — и после этих слов Шатерхенд уронил эту ржавую сферу на мостовую. Палач взвыл. Сирены оглушительно запищали. Дьявольские звери стали в ужасе разбегаться, видя смерть своего хозяина. По всему городу облаченные в красные одежды культовики ощутили какой-то странный, болезненный укол прямо в сердце. Они падали с лошадей и в исступлении метались по грязной земле, на радость обступившим их шахтерам. Упав на камни, яйцо треснуло. Из-под тоненькой скорлупы посыпался прах и пепел. Кзучильбара тяжело опустился на колени, не прекращая выть. Ему оставалось пройти до Шатерхенда всего пару шагов, сделать только пару шагов и разрубить этого не укладывающегося в его новый порядок чужака. Но Палач не мог пошевелиться. Из-под его одежды стали выбиваться лучи света. Пирамида раскалилась, из-под нее повалил густой едкий дым. Ресуректор не шевелился, но его левый глаз словно беззвучно спрашивал у нового мессии: «Ну что? Нравиться? Нравиться, сволочь?».
Ослепительная вспышка разорвала демона изнутри. Железный шлем гулко рухнул на землю. Рой каких-то черных насекомых закружился над тем местом, где секунду назад стоял повелитель мира. Шатерхенд устало улыбался, а наступающий со всех сторон мрак словно слегка рассеялся. Но тьма не отступила окончательно. А Твинс все продолжал бороться с собой. Он не мог даже позволить себе насладиться гибелью врага. Перед ним стоял другой враг… Наверное, даже более ненавистный, чем ужасный Палач. Но что-то не давало ему подчиниться брату и пристрелить Бена. Это была не благодарность, просто что-то вроде предчувствия. Что-то, что подсказывало Твинсу, дай он Шатерхенду время — и какая-то мутная пелена спадет с его глаз. «Я не убивал твоего брата! Я не убивал твоего брата», — вспомнил Билл его слова, произнесенные еще на прошлой их встрече в заброшенной колонии. «Он убил меня! Как ты не можешь понять, что пять лет ты гонялся за этим человеком! И вот он, стоит перед тобой, лишь нажми на курок, и все кончиться! Он убил меня!» — Уильям… Уильям… Опять этот раскалывающий голову голос. «Здесь что-то не так... Все не так просто! Иногда вещи не такие, какими они кажутся. Все не так просто, брат!» «Ты просто снова трусишь! Если он смог одолеть Гудбоя — это не значит, что он сильнее тебя! Он такой же человек, да еще и безоружный! Стреляй!» «Нет! В том-то все и дело, что он такой же человек. Он не убийца. А если даже ему и приходилось убивать, то неужели он не искупил свой грех сейчас? Он справился! Он тоже слышал Анжелику, а она не стала бы помогать маньяку и подонку!» «Ты совсем зациклился на своей Анжелике! К черту ее, у тебя ведь есть я! И я требую отмщения! Я ждал слишком долго, чтобы сейчас опять упустить его! Месть!!!» За все время этого внутреннего диалога Твинс ни разу даже не взглянул на Бена. А тот просто стоял, оглядывая оставшуюся после Кзучильбары пирамиду и флегматично пиная ногой треснувшее яйцо. Его странное, разодранное лицо не выражало абсолютно никаких чувств, он был эмоционально опустошен. Затем он поднял взгляд на корчащегося Твинса. И в его глазах отразилось что-то вроде… Понимания…
— Эй, Билли! Все кончено! Я справился с ним. Иди сюда, пора забыть старые обиды! — Шатерхенд сделал несколько шагов вперед, раскинув в дружественном приветствии руки.
— Ничего еще не кончено, мразь! — произнес Билл не своим тоном. На какую-то долю мгновения брат одержал над ним верх. И грянул гром выстрела. Ресуректер был очень удивлен. Он не чувствовал никакой злобы. Но и никакой вины. Он не спеша ощупал пробитую навылет грудь… Пуля попала точно в сердце. Кровь, стекавшая по его жилетке, вылилась в небольшую лужицу на мостовой. Он смотрел на Твинса с каким-то сожалением, с какой-то легкой тоской и совершенно без ненависти. Так смотрит родитель на непослушного, но способного ребенка.
— Как жаль… Мы ведь могли все начать сначала… — промолвил он. Затем его взгляд помутился, и он повалился набок.
— Господи… Господи… Что же я наделал? — шептал Билл. Он непонимающе смотрел на собственную левую руку, сжимающую кольт, и ему хотелось отбросить от себя оружие, как противную гадину. Его бил сильный озноб, а хладнокровный брат ответил: «Ты сделал то, что должен! Подойди и прострели ему голову, возможно, эта живучая тварь еще поднимется снова…»
— Не-е-е-ет! — Твинс сорвался с места и побежал прочь от упавшего Ресуректера. Откуда-то из глубины сознания вырвалась мысль о Дженнифер. Дженнифер нужно было найти. Он уже забыл, зачем и почему она ему была нужна, он бежал прочь и искал знакомый домик, затерянный в этих туманных улицах. Мысль о Кэрролл была его спасительной нитью, позволившей забыть о том выстреле. О том, что он уже второй раз за день убивал. И убивал не того, кого следовало.
А густой мрак и дьявольские уродливые создания и не думали исчезать. Возможно, их стало меньше, возможно, Кзучильбара и имел власть над многими порождениями ада, но мир в целом еще точно не оправился от свалившегося на него безумия. Шаманка индейцев все еще несла в город разрушения, дома по-прежнему горели, а фантасмагорические птицы рассекали воздух. У луны, как и раньше, было ее лицо. И где-то рядом с желтым небесным диском появились первые обжигающие лучи нового солнца.
Он не помнил, как добрался до дома Кэрролл. Не помнил, когда заметил, что у калитки собралась огромная толпа жителей. Сирены громко выли, Твинса продолжал бить озноб, снег смешивался с пеплом.
Преподобный Бернс выводил из дома Дженнифер, держа ее за волосы. Он что-то громко кричал, но его бас тонул в оглушительном реве толпы шахтеров, повторяющих снова и снова: «Верни нам солнце, ведьма! Верни нам солнце, ведьма!»
Глава 21. Страшный Суд

— Что он делает? — пытался спросить Твинс у людей. Те не слышали. Их полностью захватило увлекательнейшее зрелище публичной казни, во все времена собирающее толпы. Они видели, как рушится привычный им мир, случайно заглянули в глаза бездне ада, и теперь искали виновных. В любом крупном деле сперва поднимается шумиха, затем неразбериха, а после карают невиновных и награждают людей, которые вовсе никак с этим делом связаны не были. Законы толпы просты и ужасны. Она очень вздорная и взбалмошная баба, эта толпа. Мужчины поднимали в воздух кирки и похотливо облизывали губы, глядя на растрепанное платье Дженнифер, женщины изрыгали проклятия с какой-то особенно сильной яростью. Одних распаляла похоть, других зависть к чужой, недостижимой красоте. Справедливость этого скорого на расправу суда не интересовала никого. Странные дети, не боявшиеся ни чудовищ, ни огня, сейчас громко ревели и зажимали ручками глаза, но родители отпихивали их маленькие ладошки, заставляя смотреть на то, как одну женщину собирались забить всем скопом сотня с лишним человек. Кольцо, до сих пор лежащее в кармане Билла, стало быстро раскаляться, он почуял запах тлеющей ткани куртки. Он, чертыхаясь, вытащил его, и, опалив ладони, выбросил на одну из грязных клумб. Упав на землю, кольцо расплавилось до состояния маленькой желтой лужицы, а затем, обернувшись юркой змейкой, шмыгнуло куда-то в туман. Твинс не стал провожать его взглядом. К чему удивляться какой-то там металлической змее, когда вокруг творилось такое. Сейчас Билл должен был вырвать Дженнифер из лап Карла, должен был узнать, наконец, хоть что-нибудь об Анжелике, но толпа теснила его, и он никак не мог пробиться вперед, к заветному дворику.
— Верни нам солнце, ведьма! — продолжали скандировать жители. Кто-то из них крестился, кто-то поднимал вверх украденные тут и там фляги и бутылки. Один из шахтеров даже потрясал в воздухе головой культовика, насажанной на деревянную палку. «Они ничем не лучше красных фанатиков… Может быть, даже страшнее, те хотя бы подчинялись своему лидеру, а сможет ли Бернс удержать этот людской водоворот — совершенно неясно», — Твинс всерьез опасался и за свою жизнь, ведь одного неловкого движения сейчас хватило бы, чтобы обратить весь гнев толпы на себя. Толпа не понимает и боится чужаков. А еще толпа уничтожает все, чего не может понять и чего опасается. К тому же, если они вдруг припомнят, что он еще и муж ведьмы… Муж, который даже не прошел обязательный обряд венчания… Тот чужак, которого ни разу никто в городе не видел в церкви.
Толпа была наполнена стонами, сипом, хрипом, гулом, ужасающими запахами. Это было воистину страшно! Сотни избитых, измученных, голодных, обескровленных людей. Они задыхались от собственной ненависти, иногда теряли сознание, тянулись куда-то вверх, к лестнице, на которой бородатый священник угрожающе заносил топор над ведьмой, кидались в Кэрролл землей. Казалось, это одно многорукое, многоногое, изможденное, покрытое синяками, кровоточащими ранами, ссадинами и нарывами тело — тело непонятного, многоликого существа, именуемого Город. Вдруг Карл отбросил топор и воздел вверх руку, по локоть измазанную в крови врагов спасителя. Люди неожиданно и неохотно смолкли, тишину нарушал теперь лишь вой сирены и треск лопающихся от пожаров деревянных досок.
— Эта женщина — ведьма! — пророкотал он, и люди одобрительно загудели. Его окладистая борода была так же замызгана чем-то липким и грязным, не то сукровицей, не то слизью демонических существ. — Нам давно это было известно, но даже сейчас я не потерплю самосуда. Я не отдам ее вам до тех пор, пока мы точно все про нее не выясним. И лишь после этого предадим в руки нашего всемилостивейшего господа, предав казни богоугодной, без пролития крови.
«Он еще и хочет предстать перед спасителем в новом Иерусалиме чистеньким! Эй, святой отец, да у тебя же руки по локоть в крови! Уже, уже и эту кровь нельзя будет смыть никогда, хотя ты всего лишь защищал свой дом, свой город и свою паству от врагов. Но не будь же ты лицемерным! Как может быть справедливым суд разъяренной толпы?» — Билл хотел, очень сильно хотел крикнуть все это Бернсу в лицо, но он боялся навлечь на себя ненависть окружающих и снова тщетно пытался протиснуться сквозь плотные ряды людей вперед, к Дженнифер. Сама же «ведьма» словно ничего не видела и не слышала. Она безропотно сносила все упреки, но не прятала лица, не закрывалась от летящих в нее комьев грязи. Ее взгляд был полностью отстраненным от всего происходящего вокруг. Кэрролл будто бы и не понимала не только что ее ждет, но даже и где она находится. «Это клаудия…Она увидела, как у дома собирается толпа, и надышалась белым порошком, чтобы не боятся… Чтобы не чувствовать боли… Она предвидела это все и подчинилась судьбе, так же, как Редлоу», — догадался Твинс. — Но если ее сейчас приговорят к сожжению на костре, я потеряю последнюю нить, связывающую с Анжеликой, а если я ее не найду, то… Нет! Нужно срочно что-то сделать!» — Билл решительно потянулся за револьвером. «В конце концов, ни один из жителей не вооружен, а чтобы без проблем пробиться вперед и вверх, достаточно схватить всего одного ребенка и приставить ему ствол к виску…» — подал идею не то его внутренний голос, не то голос брата. А может, и некий третий голос, из слившихся воедино сознаний Билла и Уильяма. Твинса снова пробила нервная дрожь, и он поспешил крепко прижать к боку левую руку. «Боже, да что я такое говорю! Неужели я тоже уже настолько пропитался этим всепоглощающим насилием, что ничем не отличаюсь от того же Палача? Нет! Я не стану прикрываться детьми, иначе все это спасение мироздания просто теряет смысл».
— Она не просто ведьма! Она сама Вавилонская блудница, неведомым мне путем породившая Зверя. Антихриста, — пронесся над затихшей толпой бас отца Карла. — Вы видели его, он бродил по улицам в одеждах Палача, он говорил, что воскрес из мертвых, и многие из низких и недостойных людей переметнулись к нему, стали поклоняться этому убийце, отрекшись от заповеди «не сотвори себе кумира». Они выжигали на себе бесовские знаки, оскверняли наш собор, надев на статую Христа эту сатанинскую пирамиду! Они не смогли отнять у меня жизнь, ибо вера есть меч и щит мой. Их чудовища оказались бессильны против святых заветов и креста. На ваших же глазах они распадались в прах от моих молитв. Ибо те души, что чисты, легко пройдут и по снегу, и сквозь огонь и тьму! — только сейчас Твинс заметил, что, кроме черной рясы, на Бернсе не было одето ничего. Он был бос, и холод промерзшей земли его нисколько не беспокоил. Черная сутана казалось его настоящей, натуральной кожей, а на бледные руки и лицо словно были натянуты белая маска и белые перчатки. Огонь веры в его молодых, таких молодых глазах жег людей не хуже, чем солнечный свет глаз Гудбоя. Разве что камни не обугливались. — Блуднице и Зверю помогал колдун, поднявшийся, как сказано в писании, откуда-то из моря, то есть, попросту говоря, с острова. Он подчинил себе людей, сломал их дух и веру, показав чудеса… И у нас в городе был свой колдун, тот самый, приехавший к нам из-за дальних морей, как раз с острова, называемого Англией. Винсент! Сейчас этот щедрый даритель нечистых чудес прячется, но наше святое воинство доберется и до него! С нами крестная сила, братья и сестры! И нас не остановит ни несметное воинство подчиненных злу народов, Гоги и Магоги, что пришли сюда, потрясая ружьями, с юга и востока, ни мертвецы, восставшие из земли и из воды, услышав зов трубы Гавриила. Той трубы, чей глас и сейчас возвещает нам о гибели мира старого и о строительстве нового Иерусалима! Той, от которой мы, в слабости духа своего, затыкаем уши, пытаемся спастись, принимая за вой демонов. Всех врагов пречистого пожрет небесный огонь! Верьте мне, ибо истину говорю я вам! Вода нашего озера стала густой от пролитой крови, ее больше нельзя пить, грешники искали спасения в шахтах, крича горам: «Падите на нас и скройте от взора Его». Все это было предсказано. Но не стоит бояться нам, кротким, ведь блаженны кроткие, ибо наступит их царствие! Блаженны плачущие, ибо они утешатся! Господу нашему Иисусу Христу слава! Слава! Аминь! — он все кричал и брызгал в исступлении слюной, даже выпустив из рук невесомую Кэрролл. Она едва держалась на ногах. А толпа дружно подхватило это «аминь», и затем снова стала требовать от ведьмы солнца. Билл медленно, но верно подходил к импровизированному эшафоту все ближе и ближе. Приходилось буквально идти по головам, настолько плотно стояли люди. До проповедующего Бернса ему оставалось всего несколько футов, но каждый новый шаг давался все трудней.
— Солнце! О да… Солнце, вот что забрала у нас эта слуга сатаны! Снег не описан в откровении Иоанна Богослова, снег вроде и не кара господня. Уже все печати сорваны, уже взошла звезда Полынь, так откуда же взялся снег, спросите вы у меня? Не все истины и не все пророчества изложены в Евангелиях! Да, солнце ушло, а бушующая зима пришла в те места, где брат шел на брата, а сын на отца. Но и это было известно заранее! Я читал Старшую Эдду, читал прорицание Вельвы и древний индийский трактат о Кали-Юге, последней эре земной. Все предсказанное там — здесь, все это сейчас вокруг нас, братья и сестры мои во Христе! И незримый волк Фенрис, сожравший солнце. И гибельная для богов поганых, языческих зима Рагнарока. И изменяющий всю реальность вокруг разрушительный танец многоликого Шивы! Наступает конец времени! Конец света, который пришел как раз тогда, когда его никто не ждал, как и было предначертано! Когда люди погрязли во грехе, когда мало кто мог вспомнить Его слова и Его заветы. Только лишь сто тысяч праведников обретут спасение и милость Его, и вы, братья мои и сестры будете первыми причастившимися! Аминь! — Бернс тряс руками, говорил быстро, и взгляд его был направлен даже не на праведных братьев и сестер, жаждущих крови, а куда-то вдаль, куда-то, где только для отца Карла из тумана проступали мраморные стены нового города. Твинс уже был в первых рядах. С трудом отталкиваясь локтями от множества грязных, пьяных, ревущих христиан, он, наконец, пробился к лестнице. Толпа исторгнула его из себя, как больной желудком человек изрыгает плохо пережеванный кусок мяса. Некоторые из людей еще тянули к Биллу руки и негодующе заулюлюкали в тот момент, когда чужак прервал выстрелом в воздух тираду преподобного.
— Карл, остановись! Люди, одумайтесь! Одумайтесь! — закричал Твинс и, вбежав по лестнице вверх, стал между Бернсом и Дженнифер. — Неужели вам мало смертей? Мало крови, что ли пролили? Эта «ведьма» — единственная, кто еще может хоть что-то сделать, она одна может все это остановить! Вы никогда не выберетесь из этой пожирающей вас тьмы, если сейчас расправитесь с ней. — Люди и не думали его слушать. Только лишь револьвер в руке Билла удерживал толпу от нападения. Отовсюду звучали грозные обвинения: «Еретик! Дьяволопоклонник! Откуда он вообще взялся?» Осознав, что на шахтеров и их жен не подействуют никакие уговоры, Твинс обратился к отцу Карлу, надеясь переубедить хотя бы этого безумного инквизитора.
— Не совершай моих ошибок, преподобный! Я знаю, вы хотите только добра и мира, но прошу вас, хоть вы послушайте, больше мне не к кому обратиться, — Бернс был вне себя от ярости — кто-то дерзнул прервать его речь! На его мясистом лице выступили багровые пятна, толстые губы затряслись, а костяшки крепко сжатых кулаков угрожающе побелели.
— Как… Ты… Посмел??? — зарычал он на Билла. Еще секунда, и он бы вцепился Твинсу в лицо, не испугавшись кольта.
— Она не похожа на вас. Она другая, да. И во всем этом кошмаре есть часть ее вины… Но дайте же ей шанс! Позвольте же ей хоть что-то сказать в свое оправдание! И с чего вы взяли, что она ведьма, преподобный? Может быть, вы видели подписанный кровью договор с Бафометом, Астаротом, Вельзевулом, Мефистофелем, или еще каким демоном? Это безумие надо остановить! Пусть люди бегут и тушат дома, пусть очищают город от склизких порождений тьмы, а мне позвольте только поговорить с ней! Только поговорить! Вы увидите, что все еще может измениться, я знаю способ, преподобный! — ноздри Карла шумно раздулись, он набрал полную грудь воздуха, отчего его мощная фигура стала еще больше. А затем священник громко-громко, заглушив даже на время вой сирены, заголосил.
— Нельзя остановить неизбежное! Все, что предначертано, уже свершено! Нам больше не нужны дома и города. Нас ждет новая земля и новое небо! Убирайся отсюда, проклятый чужак, пока тебя не вздернули на первом же столбе! Убирайся, я не хочу марать о тебя руки! Все равно, таких, как ты, совсем скоро не станет вовсе, вас просто поразят громы и молнии самого Создателя! — люди даже слегка попятились от этого крика, отступили на несколько шагов, побросали наземь фляги и принялись усиленно креститься. Бернс напоминал самого ветхозаветного Яхве, который был разгневан нерадивостью своих детей. Его крик словно разбудил молчавшую до сих пор Кэрролл. Она, пошатываясь, вышла вперед, облокотилась на Билла и полуприкрыв глаза, медленно и тихо проговорила:
— Святоша прав… Нельзя остановить неизбежное, как бы ты, дурачок, не пытался… Я ничего не скажу тебе о дочери… Эту тайну я унесу с собой… Пусть карлик немного побеснуется, ему не долго осталось… Как, впрочем, и мне… — несмотря на то, что слова эти она произносила чуть слышно, их разобрали все. И толпа снова испуганно отступила, так, будто сам хитрый и прекрасный Змий-искуситель вступил в диалог с Создателем.
— Дженнифер! Дженнифер, очнись! — Билл тряс упавшую ему на руки женщину, бил ее по щекам, пытался хоть как-нибудь привести Кэрролл в чувства. Она только закатывала глаза и слегка вздрагивала от смеха и ударов. — Дженнифер, ты понимаешь, что сейчас тебя убьют! Даже я не смогу тебя защитить от них. Не надо, не надо, не уходи, не растворяйся в дурмане! Расскажи, объясни мне, где она! Где Анжелика? Где??? — все его мольбы будто падали в пустоте, в бездонном колодце ее чистых, ледяных глаз. Кэрролл тоже хотела установления нового порядка. Только в ее мечтах не было места новому Иерусалиму.
— Ведьма заговорила… Отлично, тогда я могу задать свой последний вопрос! — снова заговорил Карл. Он мощной рукой отбросил в сторону Твинса и, крепко сжав плечи девушки, произнес нараспев ей прямо в лицо. — Сущий владыка, господи, сотворивший человека по образу Твоему и по подобию и давший ему власть жизни вечной… Изгони из нее всякого лукавого и нечистого духа, сокрытого и гнездящегося в сердце ее... Духа заблуждения, духа порока, духа идолослужения и всякого стяжательства, духа лжи и всякой нечистоты, действующей по наущению диавола, и соделай ее овцою разумной святого стада Христа Твоего, членом достойным церкви Твоей, сосудом освященным. Дочерью света и наследницей царства Твоего, чтобы по заповедям Твоим пожив, и сохранив печать нерушимой, и одежду соблюдя незапятнанной, достигла она блаженства святых во царстве Твоем. Аминь, — затем Бернс обратил ведьму лицом к толпе и, не без наслаждения сорвав с нее одежды, твердо и отчетливо прошептал ей прямо на ухо: — Отрекаешься ли от сатаны, и от всех дел его, и от всех ангелов его, и от всего служения его, и от всей гордыни его? — Кэрролл, не стесняясь своей наготы, нагло и громко рассмеялась над его словами:
— Истинный бог не может быть седым и бородатым! — крикнула она в толпу. — Истинный бог — это женщина. Великая Мать. А вы все погрязли в собственной слепоте и не слышите ее голоса. Я ни за что не отрекусь от своей веры, ведь тот путь, что ты мне предлагаешь — это и есть подлинный путь сатаны. Я отрекаюсь от вашего бога! Слышите, вы, трусы, ничтожества, слабаки! Я отрекаюсь от вашего бога, и ничто в целом мире не сможет заставить меня отречься от Матери! — эта была минута ее ликования, ее превосходства над всеми обступившими ее дом христианами. Где-то вдалеке из тумана выступили фигуры индейцев. Они давно уже наблюдали за происходящим, не вмешиваясь, словно ждали чего-то. Ждали гибели той, что могла обратить их нелепую победу в поражение.
Твинс схватился за голову: «Что же она делает? Она хочет этой смерти, она специально их злит! Господи, как же остановить все это…» Его рука сама метнулась к оружию. Билл направил верный кольт прямо на затылок святого отца, который уже собирался одним резким и точным движением сломать ведьме шею… а точнее, свершить богоугодную казнь, без пролития крови.
— Отпусти ее, чертов фанатик! Разве ты не видишь, что ее смерть только сделает тебя побежденным? Мы должны остановить этот хаос, но не так, Бернс, не так… — ствол упирался прямо в толстый затылок преподобного. Но Карл поборол в себе страх смерти уже очень давно.
— Она сама отреклась от Господа, чужак. Ты слышал это. У меня просто нет выбора. Убери револьвер, и, может быть, у тебя еще останется шанс… — прогудел он. Теперь стало заметно, что индейцы подходили все ближе. Кажется, они целили из ружей в троих людей, стоящих на лестнице.
— Нет, — нервно сглотнув, сказал Твинс. Напряжение снова передалось его руке, Уильям не пытался завладеть его телом, как раньше, он лишь сожалеюще и пренебрежительно вздыхал, укоряя брата за этот пафосный жест. Со смертью Шатерхенда Уильяма вообще перестал интересовать окружающий мир.
— Да! — вскрикнула обнаженная Кэрролл и с неожиданной прытью быстро вырвалась из сильных рук Карла и прыгнула в растревоженную ее наготой толпу. Люди накинулись на нее со всех сторон, принялись выкручивать руки, пинать, дергать за волосы, даже кусали и грызли ненавистную русскую. Индейцы опустили ружья и хором заголосили какой-то ликующий боевой клич, напоминающий не то уханье сов, не то волчий вой.
— Никакой крови! Никакой крови! Тащите сюда веревку скорее! — отмахнувшись от кольта, как он назойливой мухи, ринулся к людям священник. Но даже он, их признанный лидер, не мог сдержать накопившуюся в людях злобу, что уж было говорить о бессмысленно палящем в воздух Билле. «Опять кинешься укорять себя, братец, но и в этой смерти нет твоей вины. Это же было чистой воды самоубийство! Билли, мы ничего не могли поделать, она сама выбрала такой финал», — голос Уильяма был каким-то усталым и изможденным. Брат больше ничего не хотел, никуда не подгонял Твинса. Он словно впал в оцепенение, в глубокую апатичную спячку. Билл сел на лестнице и пустыми глазами уставился на то, как бесновались шахтеры и трясли в воздухе ружьями индейцы. На то, как огонь переползал с одного дома на другой, на то, как где-то вдали убегали прочь недобитые культовики, стремясь поскорее сбросить с себя ставшие уже ненужными и опасными балахоны. Как в беззвездном, заснеженном небе расцветало огромное новое солнце, не дающее тепла и благостного света. Люди получили от ведьмы то, что хотели, но их лица не озарялись искренней радостью. Слишком уж чуждым было это светило. «Новый мир уже здесь… Я не смог это остановить… Я не вернулся к Анжелике…Прости, смелая бедная девочка… Прости…»
Увлеченные убийством христиане не заметили, как к ним медленно подошел бледный, как мел, доктор Николай. Он был одет все в тот же заляпанный засохшей кровью халат. Его губы затряслись, глаза расширились, когда он увидел, что происходило с его униженной и раздавленной сестрой. Преподобный как раз накинул ей на шею грубую, калечащую кожу веревку и принялся душить отступницу с истинно инквизиторским упоением. Он голосил о том, что солнце все-таки вернулось, голосил, что новое небо уже здесь. Но он не видел, как люди один за другим отступают от растерзанной Кэрролл, покидают его, переминаясь с ноги на ногу и боясь встретиться взглядом с Морозовым. Врача любили и уважали в городе, но как-то позабыли об этой любви и уважении, когда дело дошло до суда над ведьмой. Николай ничего не говорил, не кидался ни на кого с криками, но на его лице отразилась истинная скорбь и боль такой концентрации, которую Твинс видел лишь в глазах Анжелики.
— Все! Все! Блудницы больше нет! Колдун и Зверь недолго еще будут ходить по этой земле, великий гнев господа падет и на их головы! — Карл оторвался от тела Дженнифер, вытер пот со лба, оправил бороду, и только после этого заметил Николая. Несгибаемый священник так же, как и все, вздрогнул от вида этого безобидного, доброго человека с исказившимся от боли лицом. Но в следующее мгновение Бернс поборол в себе эту слабость, и, выставив подбородок вперед, произнес: — Ты не смеешь нас ни в чем обвинять. Ты не в ответе за ее грехи, хотя и занимаешься также бесовской наукой. Покайся в прегрешениях своих, ты, трупоед, разъявший сотни чрев и вынувший неисчислимые множества сердец… Покайся, брат мой во Христе, и тебе простятся все твои ошибки. Коли сестра твоя сошла в ад, это не значит, что ты тоже должен последовать туда за ней…
Николай не слушал. Он смотрел на перепачканное, вываленное в грязи тело сестры, подошел к ней и, не обращая внимания на Бернса, стал аккуратно поглаживать спутанные волосы. Затем укрыл сестру валяющимся рядом плащом. Он не плакал, но его взгляд был пронзительней слез. Когда преподобный хотел было что-то сказать доктору, тот лишь приподнял на мгновение голову, встретился со священником глазами, и Карл осекся на полуслове. Затем махнул рукой и, отвернувшись, отошел в сторону, к стоящим вокруг людям.
Твинс хотел подойти к доброму доктору, утешить его хоть чем-нибудь, и не мог. Он знал, что не найдет нужных слов, и просто стал в один ряд с уже переставшими его сторониться шахтерами. Сейчас грубые мужчины и завистливые женщины чувствовали себя свиньями, хотя Николай ни о чем не спрашивал и ни в чем никого не укорял. Даже невыносимый вой сирен вдруг смолк в знак траура, и никто этому не удивился.
Пространство вокруг стало съеживаться и растягиваться, словно кто-то разорвал лоскуты, из которых состоял город, и перемешал их в случайном порядке. Болотистый лес вдруг оказался внутри городских стен. Затем из тумана выплыли собор и ратуша, находящиеся далеко отсюда, на главной площади. Где-то в земле открылся черный зев колодца шахты, а с запада повеяло прохладой озера Толука.
Морозову не было до этого никакого дела, хотя все остальные люди и тыкали пальцами во все стороны и поражались новым чудесам. Доктор же приподнял тело сестры с земли и медленно направился к берегу озера, которого тут не должно было быть. Его никто не стал останавливать. Преподобный Бернс приказал всем забыть о Николае и, отведя жителей города в сторону церкви, стал читать на латыни очередную молитву на укрепление духа. Твинс остался вроде как наедине с осиротевшим врачом, и ему ничего не оставалось, как пойти за ним. Все-таки погибла не только сестра Николая, но и жена Билла. Их освещало чужое, незнакомое и холодное солнце. Скорый на расправу суд свершился. Люди сделали все, чтобы новый мир все же смог воплотиться в реальность.
Зайдя в холодную воду по колени, Николай еще долго удерживал сестру на руках, шептал ей что-то неразборчивое, тихое и нежное. Твинс ждал его на берегу. Затем Морозов опустил тело, отдал Женю ленивым, спокойным волнам. Ее труп недолго раскачивался на поверхности и почти сразу скрылся за водной гладью. А Морозов продолжал стоять в воде и смотреть на озеро. Его плечи мелко дрожали. Наконец, решившись подойти ближе, Билл вошел в ледяную воду и положил руку доктору на плечо. Он не видел его лица. Но мог расслышать, как Николай проговорил:
— Теперь нас осталось только двое… Лишь двое посвященных… Индейцы не в счет, они ничего не станут делать, для них это желаемый исход… Даже если вопрос будет стоять об их собственном выживании… Они предпочтут умереть, но не отдать эти земли нам, бледнолицым. Некому больше сдержать это разрушение… Некому… Значит, так действительно было предначертано, — Твинс не верил своим ушам. Доктор знал обо всем, может быть, знал даже больше всех остальных, но и он не хотел ни во что вмешиваться.
— Доктор Николай! Доктор Николай! Эй! Вы слышите меня? Вы знаете, где Анжелика? Вы знаете, как ее вытащить, как ее освободить от бремени проводника? Доктор Николай, нам надо спешить, может быть, еще не поздно… — обратился к нему Билл. В этой мрачной беспросветности снова забрезжил лучик надежды. На этот раз действительно последней надежды.
— Поздно… Поздно, мистер Твинс… Я сам все это начал и не вижу никакой причины обрывать это дело. Особенно сейчас, когда все зашло так далеко, и я уже столько положил на алтарь нового мира, — он развернулся и медленно побрел прочь от озера. Билл стоял, как громом пораженный. «Выходит, доктор это… Это Лобсель Вис? Желтый Демон? И он задумал все эти ужасы, пытки невинного ребенка? Но как? Он же даже мяса не может есть, как это…» «А не он ли хотел из всех людей на земле сделать фарш?» — усмехнулся Уильям.
— Николай… — окликнул доктора Твинс. Тот и не думал останавливаться. — Лобсель Вис!!! — На этот раз Морозов нехотя обернулся. В его зрачках тоже вдруг занялось пламя, подобное тому, что было во взгляде Палача. — Ты расскажешь мне обо всем, или я тебя прямо здесь пристрелю. Ты не понимаешь, что больше возможности закрыть этот ящик Пандоры не будет уже никогда! Никогда!
— Да… Понимаю… И я очень рад, что это все наконец закончиться. Надеюсь, что новый мир будет стоит всех этих жертв… — Николай вновь повернулся к Биллу спиной и пошел к берегу уже быстрее.
— Стой! Стой, демон! — Твинс выстрелил, метя в ноги врача, но, как из ниоткуда, из-под озерной глади разогнулся огромный, сверкающий отполированными металлическими пластинами голем. Он принял на себя удар пули без всякого вреда. Его наверняка тоже закинуло сюда из какой-то иной местности, такая громадина просто не могла бы спрятаться на мелководье.
Николай спешно уходил в завязавшийся невообразимым, немыслимым узлом город. Билл не мог объяснить, откуда он знает, но он чувствовал, что доктор спешит на последнюю встречу с Анжеликой.
Но между ним и Твинсом возвышался подпирающий головой небесный свод железный монстр.
Глава 22. Мир

В непроглядной туманной ночи ржавое тело великана непостижимым образом сияло. Голем собирал частички света от костров и нового солнца и возвращал их обратно миру уже какими-то ослепительно холодными и колючими, как северный лед. Струйки воды стекали по угловатым, острым плечам гиганта. Его металлическое, мертвое, как надгробный камень, лицо не двигалось, но на нем, казалось, застыла отвратительная громадная ухмылка. Из разных частей его торса то тут, то там выпирали осколки томящихся безысходным ужасом человеческих душ и бесчисленных монстров. Билл чуть не выронил револьвер из ослабевших рук.
«Господи… Неужели я выстрадал недостаточно? Неужели на мой век не хватило кошмаров? К чему все эти препятствия, к чему эти бесконечные чудовища и враги? Я уже так близко к ответам на последние вопросы, так близко к спасению! Я смогу ее вытащить, я смогу! Но, господи, дай же мне хоть один шанс, черт тебя подери!!!» — сердце Твинса наполнилось отчаянием и безграничной, всепоглощающей обидой. Обидой на надрывающего живот от хохота создателя, для которого участь этого мира была попросту безразлична. Обидой на злую и несправедливую стерву судьбу, в которую он не верил до сего дня. Кольт сам, против его воли, прыгнул в левую ладонь, и ствол в мгновение ока взлетел к виску. «Ответы на все последние вопросы может дать последняя пуля. Ты устал от боли? Устал от страха? Братец, все можно прервать, остановить разрушение мира прямо здесь и сейчас. Надо только разрушить себя… Это же так просто. Шатерхенда больше нет — к чему все эти изматывающие дух и тело геройства?» — прошептал тихо и убаюкивающе Уильям. Билл был поражен словами брата. На его памяти Уильям никогда не призывал его к самоубийству, считая сведение счетов с жизнью достойной лишь презрения слабостью. Уильям всегда боролся до конца, но спятивший мир затягивал в свое безумие всех, сводя с ума как живых, так и мертвых. Палец нервно подрагивал на курке. Стальной монстр тянул вперед свои шипастые, отточенные, как бритва, руки-лезвия. Но его Твинс боялся даже меньше, чем вышедшего из-под контроля брата.
— Нет! — кричал Билл и дрожал, не в силах опустить руку. — Тебя же нет! Ты только голос в моей голове, какого черта! Умирать нельзя, ты же сам говорил, что, даже если отмерзнут руки и ноги, надо, кусая землю, ползти дальше! Уильям, не надо! Нет! — он бился в отчаянии, выхватывал правой рукой револьвер, а наполняющий воздух запахом ржавчины голем безучастно и спокойно подносил лезвия все ближе и ближе. «Не суетись, сделай это красиво и достойно! Они не получат твою душу, ты обманешь их всех. Желтых Демонов, Красных Демонов, Матерей, всех этих фанатиков и адских созданий. Ты рассмеешься им всем лицо, улетая отсюда на личную встречу с богом. Да, самоубийство грех, но разве можно бояться ада, после того, как мы уже прошли через него? Тут, в этом самом городе…» — Уильям уговаривал брата, как непослушного ребенка. Еще всего одно неловкое движение — и для Твинса перестали бы существовать все миры, как старые, так и новые.
— Анжелика! — это имя слетело с губ Билла само собой. Его прошиб холодный пот и какая-то новая, неведомая сила, почти забытое им ощущение, которое было сейчас так необходимо, чтобы выжить. — Я не оставлю ее одну! Не оставлю! Слышишь, Уильям?! Слышишь, ржавый урод?! Я нужен ей сейчас! И я перешагну через вас всех, но мне хватит сил вернуться!!!
Он, превозмогая чужую, чуждую ему волю, отбросил кольт куда-то далеко в сторону, и оружие с тихим всплеском скрылось в глубине озера. В этом резком движении было столько ярости, столько надрывного гнева, что даже великан застыл в немом почтении. Его плохо смазанные пластины стали расшатываться и противно скрипеть, заключенные в тюрьме его тела души и существа на пару дюймов подались вперед. Между его рукой и Твинсом было всего несколько футов, но голем отчего-то не мог к нему пробиться, не мог преодолеть это расстояние и разрезать Билла на мелкие куски.
— Ха! Ну что, здоровяк? Съел? — злая радость бурлила в Твинсе так, словно он вырвал победу в решающем бою прямо перед носом у сильнейшего из соперников. Но одной только злости было мало. Еще в его душе проснулась свежая и чистая надежда, проснулась вера в свои силы и даже… Даже то странное, столь непривычное чувство, которое люди называют любовь. Он смотрел на монстра уже без страха. Он знал, что в нарождающемся мире очень многое зависти от воли и желаний. — Тебя ведь нет, истукан! Ты плод чьего-то больного воображения! Ты обычный бука из шкафа, ты голос в чьей-то голове! Эти ножи могут испугать гемофилика-Винсента, но не меня, я не страшусь царапин, — смеялся Билл голему в лицо. Он действительно выкинул вместе с проклятым револьвером весь свой страх, все свои сомнения. И еще он верил в то, что говорил. Уильям молчал, забившись в свою нору до лучших времен. Но Твинс не опасался уже и его. Любовь хранила рассудок, укрепляла волю. — Ты — огромный, неповоротливый и неуклюжий. Ты рассыпаешься под собственной тяжестью, достаточно лишь пнуть тебя парочкой молитв Бернса, и ты раз-ва-лишь-ся! Разлетишься на безобидные железки. Но я не помню ни одной молитвы. Зато я могу плюнуть тебе в лицо и дать понять, что в твоих услугах телохранителя здесь более никто не нуждается!
Слова — это только сотрясание воздуха. Слова — это пустой вздор. Но живые чувства крошили мертвый металл. Великан продолжал ухмыляться, но стал как-то сильно раскачиваться из стороны в сторону. Тянул острые ладони и не мог прошибить незримую хрустальную сферу, охраняющую Билла. Твинсу уже не нужно было заступничество маленького, чистого ангела. Достаточно было лишь воспоминаний о ней. Достаточно было лишь любви. Такой нелепой на фоне всех творящихся вокруг ужасов и разрушений.
Из голема, разбрызгивая вокруг себя фонтаны воды, выпадали в озеро освобожденные люди и создания. Билл еще что-то кричал ему, хохотал, испепелял взглядом, но не подпитывал монстра спасительным для него страхом. За живыми существами полетели вниз и ржавые куски стали, какие-то лезвия, крепления. Он рассыпался на глазах, и очень скоро о страшном чудовище напоминала только гора быстро тускнеющих обломков, выступающих из воды рядом с берегом.
Почти уже растворившийся в тумане Николай обернулся в сторону озера. Его силуэт как-то расплылся, размазался, и легкая быстрая тень в один миг оказалась прямо на берегу. То ли новое, внезапное изменение в ставшем огромным калейдоскопом городе, то ли Желтый Демон мог позволить себе все эти игры с перемещениями в пространстве.
— Прекрасно. Превосходно. Что же вы наделали, мистер Твинс? Кто теперь защитит бедную мученицу? Ее же быстро разорвут порождения ее же собственных кошмаров! Вы ломаете сие огромное создание, веселитесь и радуетесь, используя свалившуюся вам на голову силу, но совершенно не думаете о последствиях, — он говорил менторским тоном, как учитель, отчитывающей ученика, не выучившего урок. Он был до омерзения противен Биллу, этот самый страшный из всех встретившихся ему в городе лицемеров. Человек, который одной рукой спасал жизни, а другой обращал реальность в ад. — Она же любила этого цепного пса… И что еще важнее, он любил ее. Теперь, если я не успею до нее добраться, все может сорваться в последний момент. Вы понимаете, что вы натворили, мистер Твинс?
— Нельзя любить мертвый кусок железа… Нельзя любить того, кто стережет твою тюрьму. Того, кто истязает невинных у тебя на глазах. Ей нужна живая любовь, а не суррогат, не машина. Но вы живете среди трупов, вам этого не понять, доктор Ник, — Билл уже не хохотал, не бился в истерическом припадке. Его голос слегка дрожал, когда он очень тихо произнес эти слова. Ощущение эйфории слегка притупилось, но никуда не исчезла дающая силы стоять на ногах любовь. Николай был в крайнем раздражении. Он словно размышлял над тем, что бы сделать с этой досадной помехой его великим планам, но вскоре лишь махнул рукой и перестал буравить Твинса горящими зрачками. «Он еще всего лишь человек. Демон, конечно, но и человек тоже. Я ведь не слабее и не хуже Бена, верно? Так отчего бы не попытаться очистить землю от еще одного демона? К черту этот новый мир, меня вполне устраивает и старый!» — Билл наклонился к воде и поднял со дна старый верный револьвер, который одновременно был прямо у него под ногами и еще где-то в тысяче других мест. Оружие было абсолютно сухим и готовым выплевывать в мир быстрые, злые, жалящие пули. «Мир стал изменчив, как пластилин… Вера и желание сейчас творят истинные чудеса, не так ли, Винсент? Оружие — это такая же иллюзия, такая же формальность, как и слова. Все сейчас решается совсем на других уровнях, но сжимать в ладони кольт мне привычней… А старые привычки — они самые верные», — Твинс направил револьвер в сторону доктора. Тот изменился в лице, его огненные глаза обеспокоено забегали:
— Мистер Твинс, а нельзя ли нам обойтись без этого? Это ведь не игрушка, не ровен час, случайно спустите курок! Эй! Мистер Твинс, опустите оружие! — его страх, кажется, был настоящим. Страх перед пулей? Нет, перед чем-то иным, сильным и недоступным пониманию. Так, словно за спиной у Билла стояли сонмы ангелов, готовые поразить сияющими мечами зарвавшегося слугу сатаны.
— И не подумаю. Где Анжелика?! Отведи меня к ней. Быстро! У нас все меньше времени. Пока надежда еще остается… А это значит, что я буду ползти вперед, пока не сдохну или не встречусь с ней… — голос Твинса был исполнен яростью. Ему казалось, что он имеет право угрожать.
— Э… Не помню! Вот убей, не помню! Кажется, я оставил ее где-то в России, в одной из дешевых квартир Петербурга, — Морозов издевался над Биллом. Весь его страх и трепет перед револьвером были не более, чем напускной фикцией. Твинс не был настроен понимать шутки. Он поразил его в плечо, затем в ногу, а после в область груди, стараясь не задеть сердце. Врач упал на колени, зажимая руками прострелянные дыры. Но взгляд из-под очков по-прежнему оставался насмешливым.
— Бах-бах-бах! Ой! Ты в меня попал! Ты меня убил! А…. я умираю… Тебе самому не смешно, а, Билл? — он легко подскочил на ноги и, приблизившись в Твинсу, положил руку на кольт и подставил ствол к собственной голове. В его движениях и походке не было ничего от той милой неловкости, с которой он орудовал в морге. В глазах не было и тени былой доброты, только пожирающий все и вся огонь. — Я даже боли почти не чувствую… Мне не пришлось умирать, как Кзучильбаре, но я все равно здесь и сейчас неуязвим для твоих пуль. Я ведь теперь демон, а демоны не боятся людей, мистер Твинс… Пристрелите меня, но тогда же, в ту же секунду последняя ваша надежда рассыплется в пыль. — Его тяжелое дыхание, пропитанный ароматами разложения халат, засохшая чужая и собственная свежая кровь, смешивающиеся в неравных пропорциях — все это было так близко, и в то же время абсолютно недостижимо… неуязвимо… Билл действительно не мог его пристрелить, он был единственной ниточкой, которая могла привести его к мученице. Он не знал, как его напугать, не знал, о чем спрашивать, ведь было ясно, что Николай не станет отвечать ни на один рассеивающий мглу тайны вопрос.
— Вы не боитесь людей… А бога?
— А бога нет… — после эти слов глаза Морозова вспыхнули как-то особенно ярко, он выхватил револьвер и сильно стукнул рукояткой Твинса по лицу. Шутки кончились. Билл рухнул в воду. Когда он, с трудом различая за пляшущими цветными пятнами мир, поднялся из холодной воды, доктор уже стоял на берегу. Его свежие, очень серьезные раны продолжали кровоточить. Все же, несмотря на дьявольский огонь в глазах, несмотря на дарованное Матерью непроизносимое сакральное имя, в Лобсель Висе пока еще было больше человеческого, нежели демонического. Кольт он выбросил, как только вышел на песок. Обернувшись, Николай бросил на Твинса прощальный взгляд, а затем, выкинув и втоптав в землю свои очки, прихрамывая, но с несгибаемым достоинством, двинулся куда-то вдаль. Было непонятно, как же врач собирался ориентироваться в новом мире, где над головой иногда выплывали из ниоткуда куски мостовой, а ратуша так и вовсе перевернулась боком, словно прилегла на землю отдохнуть. Но Морозов, видимо, знал некие тайные ходы или новые законы геометрии, по которым можно попасть из точки «А» в точку «Б» напрямик, минуя стены, топи болот и, если понадобится, даже небо.
Билл побежал за ним, так быстро, как только смог. Подхватил, не останавливаясь, выброшенный револьвер и на ходу, метя Николаю в ноги, тщетно кричал ему снова и снова, чтобы тот остановился.
Морозов его не слышал. Он уходил вперед, мир вокруг его силуэта сужался, скукоживался до размеров узкого туннеля. Вокруг уже не было ни тумана, ни нового холодного света, ни плавно опускающихся снежинок, ни огня пожарищ. Только уходящая далеко-далеко вперед длинная каменная кишка, в которую, не раздумывая, бросился за Желтым Демоном Твинс. Когда он вошел в непонятно откуда взявшийся темный тоннель, сзади что-то гулко рухнуло. Кажется, дыра, через которую он проник внутрь этого петляющего, изломанного каменного коридора, была завалена обрушившейся пылающей стеной одного из домов. Но Билл даже не заметил этого. Он не оглядывался и не думал отступать. Где-то далеко впереди ковылял Лобсель Вис. Тот, кто приведет его к Анжелике. Остальное было неважно. Неважно, почему он никак не мог настигнуть медлительного доктора, неважно, что обозначали древние письмена, которыми были испещрены стены, неважно, откуда в этом коридоре взялись треснутые зеркала, располагавшиеся чуть ли не через фут в ложбинках между грубых и неотесанных камней. Он гнался за врагом. И в то же время он бежал, чтобы освободить… ее… любимую… хотя в этом было так сложно себе признаться. Его вела любовь, а не ненависть, вера, а не ярость, надежда, а не слепая месть.
— Романтически герой! Вы только посмотрите на него! Дамы и господа, сегодня в нашем цирке-шапито удивительно зрелище! Слабак и ничтожество, Билли Твинс, захлебнется в собственных слюнях и соплях! — раздался из-за одного из проносящихся мимо зеркал издевающийся голос Уильяма. Билл помотал головой, отводя от себя морок, но брат ждал его уже за следующим поворотом, в новом отражении. — Дамы и господа, посмотрите только! Сколько в нем прыти! Клянусь яйцами осла, на котором Иисус въехал в Иерусалим, что так наш Билли не убегал, даже когда в детстве воровал яблоки из соседского сада! Беги, Билли, Беги! Беги, как ты убегал от себя всю свою гребаную жизнь! — многократно усиленный зеркалами, голос брата доносился одновременно и изнутри головы Твинса. Это было невыносимо! Билл не мог от него избавиться, не мог заглушить даже мыслями об Анжелике, и, чтобы не сорваться и не начать бессмысленно палить по отражениям, он крикнул Морозову вслед:
— Как ты мог, подонок, сотворить такое? Как тебе только в голову пришло мучить столько времени собственную племянницу? Она же ребенок, дочь твоей сестры! Что тебе было обещано за все эти зверства? — он надеялся на ответ, ему просто необходимо было перебить голос Уильяма хоть чем-нибудь, кроме собственного надрывного дыхания и оглушительного в пустой тишине топота сапог. Николай снизошел до ответа. Его голос тоже был разделен на множество частей и доносился отовсюду из зазеркалья.
— Она и моя дочь тоже… Жертва даже больше, чем ты можешь себе вообразить, Твинс.
— Как? — Билл продолжал этот диалог с внешним миром, надеясь утопить в нем диалог с миром внутренним. Уильям не переставал его донимать, и его издевки и ответы Николая накладывались, наползали друг на друга, так, что смысл едва было можно уловить.
— Женя хотела ребенка… Женя хотела стать матерью более всего на свете… — начинал свой ответ Николай.
— Снова затыкаешь уши, братец? Как это на тебя похоже! Ты всегда укутываешься в спасительную, низменную глухоту, Билли. Всегда, слабак! — это уже Уильям. Он корчил рожи из-за зеркал, стучал по поверхности кулаками, улюлюкал и все норовил испугать, сбить с пути, задушить противные самой его природе чувства, проснувшиеся в душе Твинса.
— Она вкусила, наверное, больше половины мужчин города… Иногда ей даже удавалось забеременеть, но снова, и снова, и снова ее тело отторгало новый плод. Уже тогда это вылилось в чистое безумие, она хранила своих нерожденных детей в деревянной коробке. Я пытался помочь, чем мог, но даже я не сумел догадаться, какая именно ей требовалась от меня помощь… На эту мысль нас натолкнула Мать...
— Ты всегда затыкал уши! Сперва чтобы не слышать голос ругающего отца, затем силился оглохнуть, когда тебя отчитывал Шатерхенд. Даже в кошмарах ты пытался уйти от его голоса, хотя Ресуректор был на расстоянии многих миль. Ты не хотел слушать Мать, которая советовала покинуть город, и вот теперь ты боишься поговорить даже с собственным братом. Большие, сильные мальчики так себя не ведут, Билли! — бесновался за стеклами Уильям. Твинсу ничего не оставалось делать, как задавать все новые и новые вопросы Морозову, чтобы сбежать от своих химер… Чтобы хотя бы на время оглохнуть…
— Мать? Но разве она существует? Разве она не просто сила, какая-то штука вроде крови или мочи, от рождения залитая в нас? Как вы могли общаться с нею, если у нее даже нет личности?
— Это было неожиданно. Как и всякое великое открытие, оно было случайным. Просто однажды из голосов призраков, из веры индейцев, пропитавшей этот туман, и из дикого желания Жени стать матерью, сплелось нечто… Ты прав, Мать как сущность лежит где-то на дне души у всех и каждого, то, что ты видел в своих снах — это не более, чем мираж, игра ума, собственные страхи, обретающие плоть и кровь. Для меня Матери вообще не существует, но есть это коллективное бессознательное откровение, которое обрушилось много лет назад одновременно на меня, сестру, Гудбоя и Винсента. Тюрьма, каторга на шахтах, отчаяние индейских умирающих племен, наркотическая дрянь, высасывающая душу, наконец. Всей этой боли хватило, чтобы выразить и вложить в наши головы самую простую и важную из всех возможных вещей. Осуществление наших самых сокровенных желаний...
— Желания, желания, желания… Братец, а ведь это очень интересно. Как думаешь, наше с тобою желание осуществилось в этом городе? Мне кажется, вполне! Мы свершили свою месть! Но вот дальше что-то не срослось, и желания наши с тобою разошлись. Я хочу жизни! Жизни без тебя, Билли, оттого и пытался пробить тебе череп, уж не серчай… А тебе же захотелось чего-то иного… Высоко и светлого, черт тебя дери. Не знаю даже, что из чего вытекло, твоя жажда любви из моей жажды жизни или наоборот…
— Что за желания? — Твинс растворялся в этих голосах. Но еще он слышал едва различимый стон и плач… Почти детский, но принадлежавший девушке. Как тогда… В темноте… И он бежал быстрее. А еще от стен и опускающегося все ниже потолка веяло нестерпимым жаром. Билл начинал задыхаться, но продолжал свое преследование.
— Обычные желания. Те, на которые способны все люди. Самовлюбленный эгоист Винсент возжелал вечной молодости и власти. И в тот же день ему открылся секрет белого зелья индейцев, которое он назвал клаудией. Я не верю в то, что кто бы то ни было смог бы жить вечно, но если бы мир оставался старым и неизменным, пару веков этот аристократишка наверняка бы протянул. Гудбой, этот славный малый, сумасшедший капитан, тот, что грелся у нарисованных печек и слушал несуществующие голоса, тот, что маршировал днем и ночью и повсюду таскал с собой это нелепое ружье, так вот, этот самый милый старичок возжелал обрушить на мир свой гнев. Он не стремился к высокой цели, он просто хотел убивать. В тот же день он впервые примерил маску Палача и отыскал в древнем индейском тайнике их ритуальный нож, предназначенный для человеческих жертвоприношений. Женя, как я и сказал, хотела стать матерью. И в тот же день, подталкиваемая отчаянием и пьяной похотью, она ввалилась ко мне, и мы зачали Анжелику прямо посреди вскрытых гнилых тел. Ее глупый муж наивно полагал, будто бы это его дочь, но мы знали эту тайну. Я не был против кровосмесительной связи лишь потому, что мое желание тоже исполнилось… Я хотел нового мира. Счастья всем и каждому, чтобы никто не ушел обиженным! И в тот же день я неведомым образом обнаружил глиняную табличку с описанием древнего местного ритуала по призванию в этот мир предвечного божества… Ритуала Лобсель Виса.
— Знаешь, братец, я заметил одну любопытную вещицу. Ты всегда нуждался во мне, а я в тебе никогда. Когда отец запирал тебя в чулане, а ты валил вину на меня, когда решался на что-то действительно важное, например, на побег из дома… Когда примкнул к шайке Шатерхенда… Когда, наконец, справлялся со всеми этими бяками и буками из кошмаров уже здесь, в Сайлент Хилле. Я помню первое свое появление. Ты сидел в сырой темноте, потирал разбитое в кровь отцом лицо, вспоминал его слова о том, что «Билли Кид никогда не стал бы воровать из лавки сладости, а потом лгать». Помню, помню… Ты ненавидел свое имя, ненавидел из-за постоянных сравнений с Билли Кидом, кумиром твоего папаши. И когда слезы кончались, ты падал на колени и молился кому-то, кто мог прекратить бесконечную пытку взросления. Ты валил всю вину на что-то, что внутри тебя, на что-то, что толкает тебя на все эти глупые шалости. И ты придумал своей нехорошей сущности имя… Уильям… на большее, к сожалению, не хватило фантазии. Но теперь ты знал, кто виновен во всех твоих проступках. И кто может решиться на большее, чем ты… Я столько раз вытаскивал тебя из грязи! Я умею трезво рассуждать, как ты хотел бы. Я способен побороть свои слабости, как ты хотел бы. Наконец, я не боюсь ответственности за собственный выбор, как ты хотел бы. Билли Твинс сам по себе способен лишь на жалкие страдания и сопли. Я был нужен тебе, а ты мне нет! — с каждым новым словом брата, прошлое приоткрывалось Биллу все ясней и отчетливей. Но он не хотел сейчас заглядывать туда. Разрушение мира внешнего слилось с разрушением мира внутреннего, как совсем недавно кошмары слились с реальностью. Он мог ухватиться лишь за мысль о ней. Больше в этой вселенной не было ничего надежного, ничего цельного. Только бег и ее светлый образ где-то там… В конце коридора… Бесконечно длинного темного коридора….
— Да, я узнал многое. Но дело было даже не в этом, я поверил этим старым записям. С той же силой, с которой раньше верил в прекрасный новый мир, построенный силами крестьянской общины… Прописывая микстуры от кашля и срезая водянки у старух в этой глуши, я ни на один день не забывал о своей мечте. О прекрасном новом мире. И вот я узнал о том, как создать это прекрасное, без крови и убийств…
— Без крови и убийств? Прекрасное? Николай, ты, верно, слепой, ты мучил несколько лет собственную дочь! И этот мир вовсе не похож ни на новый Иерусалим, ни на цветущий сад!
— Новое не рождается без крови. Как говорят в моей стране, лес рубят — щепки летят! Я не жестокий маньяк, я рационалист и практик. Жизнь одной девочки в обмен на безграничное счастье миллионов! Ты можешь это понять? Осознать? Это же чистая логика, принцип наименьшего зла в действии! Я не стал даже губить жизнь чужого ребенка, ведь могло ничего и не получиться… Я пожертвовал своим.
— Зло не может быть большим или меньшим… Зло всегда зло! И почему ты так ненавидишь этот мир? Я могу понять Гудбоя, у него с миром свои счеты, но зачем новая реальность понадобилась тебе, Николай? Эта жуткая и страшная реальность? — пот застилал Биллу глаза. Уже было трудно бежать — настолько сильный исходил жар от пола, он напрягал все силы, чтобы не упасть на раскаленные камни. Уильям тихо посмеивался, но на время замолчал. Похоже, что ему тоже было интересно понять стремления Морозова.
— Старый мир не стоит ничего, кроме ненависти. Возьми хоть этот городок! Из десяти шахтеров четверо сопьются, один повесится, двое, может быть, «выбьются в люди» и закончат свои дни в тюрьме, а остальные сгинут раньше положенных лет на изматывающей работе. И так везде, во всем этом мире! Помножь эту безнадегу на бессмысленные войны, сходящих с ума от роскоши вельмож и аристократов, да не забудь про эпидемии, про бедствия и голод. Мир умирает, люди превращают сами себя в тлю! Где та свобода? Где то равенство и братство? И еще эта раздражающая, как соринка в глазу, заноза… Надежда… Великий самообман — все, что есть у затравленного человечества. Всех людей можно затолкать в одну огромную мясорубку — смысла в этом будет ничуть не меньше, чем в такой жизни. Ты говоришь, что эта новая реальность похожа на ад? Что ж, может быть, и так, но великие страдания очищают и объединяют людей. Значит, будем строить новое, справедливое общество прямо посреди Геенны огненной!
— Ты же псих, Морозов! — крикнул ему в спину уже почти вчетверо согнувшийся в сужающемся проходе Твинс.
— Нет, братец, это ты псих! Воображаемый друг шагнул с тобою из детства прямиком во взрослый жестокий мир, — снова заговорил Уильям. — Нечего пенять на доктора, он очень светлый и искренний человек. А тебе вот искренности не хватает. Чего же ты ждешь, почему не оглядываешься, не вспоминаешь, как все было на самом деле? Ну да ничего, я тебе напомню! Фамилия, как удачная подсказка. Ну, конечно же, Твинс! Значит, Уильям — не кто иной, как твой брат-близнец! Ты достаточно долго осознавал мою иллюзорность, обращался ко мне за помощью и советом лишь в самых необходимых случаях. Но когда ты вдруг понял, что в банде Бена ты самый быстрый, самый ловкий и меткий, может быть, даже самый достойный, а тебе по-прежнему поручают только «грязную» работу, ты обозлился. Ты обозлился, Билли, я не очень-то силен в эмоциях. Но зато я хорошо придумываю, как осуществить задуманное, как провернуть дело таким образом, чтобы попранное самолюбие было восстановлено. И пожалуйста — готова сказочка, миф о бедном убитом Уильяме, за которого нужно мстить! Месть — дело благородное, не то что зависть шестерки к своему хозяину. Я не просил дарить мне собственную волю, но теперь я уже отделен от твоей личности, я могу жить сам, и этот прекрасный новый мир дает мне такую возможность! Ха! Иногда я даже полностью подчинял тебя себе, например, как в тот раз, когда пришел еще до тебя к Винсенту… И уж поверь, я задавал правильные вопросы. Не знаю, как я почувствовал, что нужно делать и кому помогать на самом деле. Возможно, меня вел голос этой гребаной Матери. Но я хотел настоящей жизни, а не паразитической. И уже сейчас я с каждой секундой ощущаю, как наливаюсь плотью и кровью. Нужно было тебя помучить, поизводить, окунуть лицом в кошмары, так как я питался силой твоего страха. Но теперь даже это мне нужно. Когда новый мир полностью сформируется, в нем уже будет Уильям. И мне кажется, что этот мир будет слишком тесен для двух Твинсов, — стоны и плач Анжелики, чьи-то шепоты, чьи-то хрипы… Невозможная усталость… Жара… Билл чувствовал, что очутился в духовой печи. Он жаждал выбраться отсюда хоть куда-нибудь, но что ему оставалось, кроме как двигаться вперед?
— Я сразу понял, что ожидает родившуюся через девять месяцев девочку. Я видел это уже тогда, когда принимал роды. Я обо всем рассказал Жене… И, представь себе, она согласилась! Она ненавидела этот мир так же сильно, как и я… Плюс ко всему, в древних книгах было сказано, что мученица будет возрождена в новой реальности в лучшем, сильном виде. Что она будет управлять новым миром как до его образования, так и после. А ты думаешь, откуда этот снег? Откуда в этих безжизненных болотах так много зверей? А это сокрушенное тобою железное чудовище? Все из наших рассказов, сказок… о родной стране, о добрых зверюшках, о могучем великане, заступнике слабых… Мы очень сильно баловали ее до десяти лет, чтобы страдания после были сильней. Джон Кэрролл как-то прознал про наши планы, и пришлось организовать его случайную смерть — в этом нам помог Палач. Хотя он и не разделял наши идеи… Разбирая индейские знаки на камнях, он создал свое учение, целый культ. Он обратил в свою веру множество людей. Путь Кзучильбары был ужасен, но мы нуждались в его помощи, в его защите от мэра и шерифа — он хорошо мог их припугнуть… Недоступным для Гудбоя оставался лишь отец Карл, но преподобный погряз в своих эсхатологических видениях и предчувствиях, что уводили его далеко в сторону. Палач почти построил свою реальность, однако его сгубила самонадеянность. Он забыл о том, что всякий, кто может позволить себе все, должен себе во всем отказывать. Винсент не хотел пришествия бога, не хотел новой земли и нового неба. Он прекрасно устроился в старом мире, продавая оружие и порошок. Его власть с каждым днем становилась все прочней, а люди сходили от наркотических видений с ума и умирали от разрыва сердца. Винсент искал разные способы, чтобы остановить нас… Хотя он и не догадывался об истинных виновных во всех этих изменениях и кошмарах. Он думал, что откровение снизошло на него одного… Сноб… Наверное, ты такое же слепое оружие в его руках, как и те, что были до тебя, менее удачливые…
— О да! Бедняга Ресуректор и его ребятки явно были менее удачливы. Они напоролось на Палача, и с ними не было мудрой макаки, чтобы вытащить их из дерьма, Билли. Они не смогли исполнить просьбу Винсента, но и у тебя ничего не выйдет, братец. Слишком уж мало осталось времени…
— Кошмарность нового мира относительна. То, что взрослые воспринимают, как ужасы, дети видят светлым. Дети не боятся этих жутких созданий, ты заметил? Они чисты и светлы, не то что их пропащие родители. Новый мир будет для них обителью радости, хотя нам и сложно в это повер… — голос Николая вдруг неожиданно потонул в резких пронзительных звуках. Твинс упал вниз, что-то тянуло его к земле. Приглядевшись, он различил сотни рук, прижимающих его к каменному раскаленному полу. Обожженные головы целой армии Шатерхендов со вбитыми в рты губными гармошками наползали на Билла со всех сторон. Твинс закричал. Громко, надрывая горло… Стал беспорядочно палить вовсе стороны. Никогда еще он не ощущал такого ужаса, ни один кошмар не мог сравниться с этим. Он ненавидел звуки губной гармошки. А демоны, принявшие облик Ресуректора, тянули и тянули к нему свои руки и нелепые рты. Морозов скрылся за поворотом, движения его были уже не видны. Раздался звон бьющегося стекла. Уильям разбил, наконец, одно из зеркал и, выйдя на волю, склонился над братом.
— Ну, как тебе это, Билли? Нравиться? Это тебе мой прощальный подарок… На долгую память… — произнес он радостно. Билл не слышал… Он был оглушен собственным криком. А под кожу все глубже и глубже заползал жар… «Подожди! Нет! Нет! Стой! Должен быть выход! Должен быть выход! Я должен найти выход сам, без помощи Уильяма — это единственное спасение. Как они говорили… кошмарность относительна… Вещи не всегда такие, какими они кажутся… Мир, как пластилин! Черт! Этого же нет на самом деле, отчего же я тогда кричу? Достаточно ущипнуть себя, и я проснусь. Достаточно только ущипнуть себя, и весь этот кошмар растает… Господи, дай мне сил!» — Твинс с силой вогнал ногти прямо себе под верхнюю губу. Это было единственное место на теле, до которого могла дотянуться его сдавленная со всех сторон бесами рука…
Он открыл глаза в старом заброшенном месте, где было очень много ржавых труб. А по полу шныряли крысы. Доктор Николай склонился над странного вида машиной с множеством рычажков и вентилей, от которой отходила пара десятков трубок к стоящей рядом койке. На ней лежала изможденная, истерзанная, постаревшая на много-много лет Анжелика. Он не узнал ее. Она была обнажена и выглядела даже хуже, чем Шатерхенд во время их встречи во французской колонии. Все в ее теле было мертво, кроме стеклянных глаз. Они бешено бегали из стороны в сторону, и в них застыла чистая и незамутненная боль.
Зал, в котором они находились, более всего напоминал заброшенную котельную. Ничего такого уж необычного, кроме садисткой машины и измученной девочки, прижатой ремнями к койке, из головы которой торчала целая железная корона. Подонок Николай, наверное, очень гордился этим своим детищем… Не Анжеликой, нет… Механизмом, из которого в мозг поступала кислота и еще какая-то дрянь… Механизмом, превращающим жизнь в невыносимую пытку. Ткань реальности здесь еще почему-то не была изорвана в клочья. Какие-то процессы еще не были завершены. Морозов быстро крутил какой-то вентиль, его сияющие глаза прищурено наблюдали за реакцией девушки. Твинс понимал, что можно на него даже и не смотреть, он был сейчас бесполезен, к тому же, вмешаясь в сложную работу, Билл рисковал лишь ускорить наступление нового порядка. Но он не знал, не чувствовал, что нужно сделать, чтобы все это остановить. Его колени дрожали, тело еще не успело забыть прикосновение осклизлых рук демонов, в ушах застыло пение сотен гармошек. Он стоял и ничего не предпринимал, не зная, не понимая, как же ему поступить… В голове метались обрывки чужих голосов… Чужих мыслей… Блаженный голос Ресуректора: «Я прощаю тебя, Билли, ты все же славный парень… И вовсе не такой плохой, каким хочешь быть», — не то! Николай: — «Я не боюсь людей… А бога нет!» — снова не то! Хриплая речь шерифа: «Убей доктора! Он смертен, ты можешь, убей доктора! Нет ничего вернее меткого выстрела, давай же иначе…» — нет! Пробивающийся словно сквозь толщу воды шепот Дженнифер: «Спаси мою дочь! Спаси мою дочь, я прошу тебя… Новый мир ужасен, тут нет смерти, но и жизни тоже нет, я уже видела, я знаю, спаси, молю тебя!!!» — Нет! Пустое, пустое, пустое… Билл сглотнул, облизал губы, перевел ствол на не замечающего его Морозова, затем решил перебить эти чертовы шланги, но он не был уверен… не был уверен… ему не хватало решимости Уильяма. И, словно по его просьбе, брат вышел из темного угла комнаты и стал перед лежащей Анжеликой. Он заслонил ее от тусклого света расставленных по углам керосиновых ламп, от жара труб и от капающей сверху воды. Он будто бы оберегал и охранял ее.
Еще один голос из темноты, уверенный, спокойный и безгранично мудрый, прорывающийся сквозь мрак времени и сомнений: «Вещи часто не такие, какими они кажутся. Иногда высшей любовью может быть только жестокость», — сказал Экзальчибуте.
И тогда Билл решился. Он знал, что нужно делать. Брат обернулся, взглянул на него… Боже, сколько же всего было в этом взгляде! И презрение, и ненависть, и мольба, и жалость, и насмешливое «не сможешь!», и угрожающее «не смей!»… Но Твинс выстрелил. Пуля прошла сквозь тело Уильяма и раздробила грудь лежащей позади него Анжелики. Девушка легко, очень легко вздохнула. Затем, порвав в агонии крепкие кожаные ремни, стянувшие слабую грудь, приподнялась. Прошептала в пустоту: «Спасибо…»
А затем снова откинулась в бессилье на твердую койку. Навсегда. Дикий крик вырвался одновременно из груди Уильяма и Николая. Они оба кинулись к телу, пытаясь остановить кровь, пытаясь изменить что-то… Но было уже поздно.
Твинс сполз по стене на пол. Он не чувствовал ничего. Как сквозь сон, он едва различал, как Уильям растворяется в тусклом свете, как доктор Морозов снова кидается к своим вентилям, что-то крутит, как из пробитой груди любимой на пол стекает кровь. Кровь… Красное марево застилало его взор, из-за стен раздавались радостные возгласы людей. Там, за стеной, всходило солнце. Настоящее. Там в страхе убегали и вспарывали сами себе животы индейцы. Там весело трезвонил колокол. Там начинался новый день старого мира. Биллу не было до этого никакого дела. Он был выпотрошен. Уничтожен. Он был абсолютно пуст. А на пол по-прежнему стекала красная кровь.
Перед тем, как отключиться, он краем глаза заметил, как Лобсель Вис, выкрикивая что-то на своем родном русском, схватил одну из керосиновых ламп и вылил на себя пылающую смесь. Запахло жареным мясом. В полубреду ему чудилось, будто охваченный пламенем доктор, сильно тряся головой от боли, уползает вверх по вертикальной стене к потолку…
Красный Финал. Необратимость

Он открыл глаза. Не спеша приподнялся. Вокруг продолжало бушевать пламя. Жадный огонь быстро перекинулся на стены. Из старой котельной будто разом вытряхнули всю скопившуюся за много лет сырость. «Огонь… Снова огонь… Тут так много огня…» По ногам, тихо попискивая, бежали крысы. Они не хотели погибать, не хотели задыхаться в этой гари. Они бежали к выходу. К свободе. К старой трухлявой лестнице, к испещренной щелями двери, наружу. С той стороны кто-то громко стучал, чуть не срывая дверь с петель. Из-за нее доносились крики живых и уже свободных от пут кошмара людей. Наверное, они хотели ему помочь. Ярко-оранжевые пятна перед глазами теряли четкость, расплывались, делились на множество искорок и собирались снова. Во взгляде застыло зыбкое марево, то ли от застилающего все и вся дыма, то ли от слез. Он не мог разобрать. Тело девушки, измученное, бедное, хрупкое тело, лежало на грязной койке. Он сделал несколько шагов к ней… Такой прекрасной… Такой родной… Он был готов идти за ней. До конца.
«В этом мире слишком много грязи для нее. И слишком много огня. Наверное, она заслужила покой. Но какой приз заслужил я? Разве я не был тем самым избавлением, тем самым принцем, героем из страшной, но все же окончившейся хорошо сказки? Разве нет?» Нет. Он знал, что нет. Время тянулось бесконечно долго. Он хотел остаться в этом мгновении навсегда. Просто стоять рядом с ней. Ему уже были не нужны ответы, хотя он мог задать еще много вопросов этим ржавым трубам. Всполохи пламени. Ее лицо… Он освободился от зла и темноты, освободился от мести и страха, перестал прислуживать собственным отражениям, едва заметным в сумрачном тумане сознания. Но никто не мог освободить его от любви. «Господь посмеялся над нами, когда приказал любить друг друга. Посмеялся… Но, даже если мы и не обретаем любовь, то каждому из нас достается свой приз. Приз…» Вдруг он, словно впервые, ощутил в своей руке тяжесть верного оружия. В тот же момент грусть отступила. Теперь пустоту его души разбавила странная, отрешенная мудрость. Она принесла в эту пустоту покой. У него был только один путь. Пойти за ней до конца.
«Уильям, ты ведь ждал этого, да, братец? Да? Изводил, мучил, так же, как Николай собственную дочь. Не успел. Я оказался чуть-чуть крепче. Но ты все-таки получишь то, что хотел. Жаль, что ты уже не можешь ответить». Вокруг лопались от жара трубы, падали на пол охваченные пламенем куски потолка. Он стоял рядом с ней, крепко сжав рукоять кольта. Выбирал… Правая или левая рука? Теперь уже не было никакой разницы, но на всякий случай он все же поднес ствол к виску с правой стороны. Так было вернее. Так было надежней.
Когда шахтеры, наконец, выломали дверь, их встретили только обугленные трупики крыс и еще два черных силуэта, лежавших рядом, словно обнявшиеся любовники.

Желтый Финал. Она

Он открыл глаза. Буйство горячих красок ослепило его. Его пробила нервная дрожь, странный озноб, дикая смесь беспокойства и паники. Он резко вскочил на ноги. В голове вертелась только одна мысль, словно у летящего на огонь мотылька: «Она! Она еще где-то здесь, в этой грязи, лежит и ждет. Она. Я должен!» Не разбирая ничего, он кинулся вперед, к ней, выронив из трясущихся рук револьвер. Волна жара обступила его со всех сторон. Ему было очень тяжело дышать, но все равно он глотал ртом воздух часто-часто, как рыба, выброшенная на лед, заполняя легкие едкой гарью. Он кашлял, падал, лихорадочно поднимался и снова бросался вперед. В его странной суете было что-то насекомье (может быть, что-то от мотылька?). Крепко схватившись руками за ремни, он, сдирая ногти, принялся рвать упрямые путы. Брызгал слюной, кусал их, пытался перетереть зубами, бесновался, кричал что-то невразумительное. Невесомое тело девушки колыхалось из стороны в сторону, голова ее бессильно болталась, как у тряпичной куклы. Кровь на груди еще не успела застыть, он весь измазался ею, и иногда, словно украдкой от нее, слизывал с себя красную влагу, как живительный нектар, как амброзию. «Мне нужна вода! Много, много воды, чтобы затушить это чертово пламя! Чтобы ни одна искра не коснулась ее! Чтобы залить пожар в моей душе. Много воды. Много воды. Вкусно. Сладко и солоно. Много воды. Озеро! Ну конечно, это же озеро, да, да, озеро Толука! Но она, другая она, та, что теперь там, не пустит меня. Да, я знаю, не пустит, у меня слишком много грехов. Я не перейду тот мост. Провалюсь под тяжестью своих сомнений и ошибок. Боже, как же вкусно. И как горячо внутри! Черт! Ремни, ремни!» Он снова рычал и даже не заметил, как в своем бешенстве опрокинул койку с телом и бросился на пол за ней следом, где продолжал нервно перебирать руками и рвать кожаные путы, натерев на ладонях огромные волдыри. Какой-то проблеск, какая-то чистая и незамутненная бешенством мысль: «Да что же я делаю? Катаюсь по земле, слизываю с рук кровь. Кто она мне? Она ведь не из тех, кого я знаю. Не из тех, кто со мной… В моей жизни люди появлялись и исчезали так просто. Раз и два, один-другой. Но это… Это не любовь — это безу…» Но тут же сам перебил себя яростным животным криком: «Уильям! Нет! Никакого Уильяма! Нет! Она. Только она и больше никто. Она! Я должен ее вытащить». Провозившись в раскаленной, как духовая печь, котельной еще несколько минут, он, наконец, взвалил ее себе на плечи и, спотыкаясь и испуганно отскакивая от каждой крысы, ринулся к выходу. Он ни разу даже не взглянул на ее мертвое лицо. Перед его глазами стояли лишь ее улыбка и взгляд… Из его снов. Такие живые, такие светлые… На улице были люди. Много людей. Они, сперва радостно, встретили его дружным возгласом: «Выбрались!» Затем кто-то из них закричал: «Боже, да девчонка-то мертва!», и толпа разом испуганно отступила. Он не смотрел на них. Множество голосов сливались в психоделический, рваный хор: «Душегуб! Девчонку снасильничал и убил, а теперь вот носится с ней!», «Я его видел! Это тот самый, что ведьму хотел от суда праведного защитить!», «Да он же совсем спятил! Идти сам не может! Рычит, как волк. Посмотрите на его глаза, в них же бес сидит!», «Это уже восьмой сдвинутый, которого вижу. Как те твари отовсюду полезли, так хлипкие людишки сразу с ума посходили. И этот явно не последний в городе. Куда их деть-то теперь всех?» Голоса впивались в его мозг, как острые осколки стекла. Он не хотел их слушать. Ему не нужны были звуки. Он хотел только лишь смотреть на нее. Но когда он опустил глаза, то увидел, что бережно сжимает в руках труп совершенно не знакомой ему девушки. Ее кожа, отливавшая болезненно-желтым, была покрыта какими-то пятнами и гнойниками. В этом куске костлявого мяса, обтянутого кожей, не было и толики ее совершенства. Не было ее грустной улыбки. Грязно спутанные волосы и уродливые шрамы, оставленные железными штырями, на затылке и лбу. Но он знал, чувствовал всем своим естеством, что его обманули, неизвестно как подменили ее. Эта отвратительная, бессознательная, дурно пахнущая плоть поглотила ее, спрятала. Она, настоящая она была все еще там, где-то в глубине этих тусклых, выцветших глаз. Он хрипел что-то вроде «пожалуйста» и, поднимая ее дряблые веки, все пытался разглядеть, пытался увидеть хотя бы отблеск ее взгляда. Но с каждой секундой она уходила. И она не могла вернуться назад. А он смотрел и смотрел, тряс это маленькое тельце, загребал истерзанными руками землю и все шептал: «Здесь должен быть кто-то. Здесь должен быть кто-то…»
После памятной ночи в Сайлент Хилле нашли около сорока сумасшедших, бесцельно бродящих по улицам. Билл Твинс стал одним из пациентов новообразовавшегося госпиталя для душевнобольных «Брукхэвен». Он не говорил с людьми, только бесновался и иногда что-то тихо шептал и плакал. Все стены его палаты были исписаны кровью.
В безумном исступлении он снова и снова писал ее имя. Много лет…

Синий Финал. Новая музыка

Он открыл глаза. Его окружала густая, непроглядная тьма. Только тьма и ничего больше. Всепроникающая, всепожирающая и абсолютна безразличная к чему бы то ни было. Это была хорошо знакомая ему темнота. Именно она столько раз скалилась на него в том проклятом страшном чулане, куда запирал его отец. Вначале он хотел закричать, убежать, но у него не было ни рта, ни ног. Только голый рассудок, выброшенный в эту до отвращения узнаваемую тьму. «Я умер? Сгорел или задохнулся в котельной? Неужели вот так вот люди и умирают? Никакой вечности, никаких заполненных звездами сияющих пространств? Никакой души… Никакого света? Может быть, я в аду?» И на него накатило отчаяние, которое не могло никак разрешиться ни стоном, ни нервным ознобом. Тьма могла хранить в себе еще миллионы таких же, как он, а могла быть и абсолютно пуста. Может быть, в ней не нашлось места даже для всемогущего и всеблагого господа. В любом случае, это ничего не меняло. Он попытался вытащить из памяти хоть что-то, хотя бы одно светлое воспоминание, но его мысли упрямо не хотели складываться в образы. Только сухие слова, которые не могли выразить чувств, которые даже не могли передать этот обступивший его, ни с чем не сравнимый ужас. Так продолжалось довольно долго. Еще немного, и у него не осталось бы даже этого подобия сознания, лишенного тела, воли и души. Он понял, что скоро раствориться в темноте совсем. Но он хотел существовать! Ему нужна была хотя бы одна зацепка за реальность, хотя бы один шанс вырваться из этой бездны. «Может быть, это тьма нового мира? Может быть, все задуманное Николаем и Гудбоем свершилось, и мой выстрел уже ничего не решал? Мать поглотила старый, ею же созданный мир и отправилась вдаль, пожирать новые вселенные? Может быть, Уильям добился своего? Уильям! Ответь мне, ты этого хотел, сукин сын?! Ответь, я знаю, ты всегда прячешься в темноте, ты был со мною в чулане, значит, не покинул меня и сейчас. Уильям!»
И брат, конечно же, ответил… Его голос заполнил собою все, точно, как голос метавшегося в пустоте еще до создания света господа. «Нравиться, Билли? А вот представь себе, я тут все это время жил. Просторно, конечно, но как-то уж очень неуютно, не находишь? Что до меня, то я не хотел нового порядка. Он был лишь средством для достижения цели. Я прорывался в мир, и, как видишь, мне это удалось. Все вышло даже лучше, чем я задумывал… Новый мир не успел набрать полную силу, он лопнул, словно мыльный пузырь, но многое, братец, очень многое из него перебралось в мир старый. В том числе и я». «Как? Где я? И где ты? Что все это значит, Уильям? Ответь, молю тебя, если я перестану слышать твой голос, то…» «Кто-то придумал эти странные правила, и я не могу выкинуть, вытравить тебя из себя полностью. Пока… В конце концов, мы ведь один и тот же человек, ты не забыл? Но с этого момента я буду стрелять только левой рукой…» «Анжелика! Что с ней? Где она? И где мы? Где… ты?» «Анжелику мертва. Ее убил ты, а не я… Знаешь, детоубийство — это даже для такой трясущейся твари, как ты, наверное, слишком. Понимаю, сделано все было от большой любви, но не волнуйся, я обязательно выпью за эту девчонку в ближайшем кабаке. Интересно, каково это — ощущать вкус? Ощущать запахи мне уже не нравиться». «Где ты?» «Уже почти ушел отсюда… Этот город мне успел порядком надоесть. В мире… в старом мире есть еще множество городов, которые нужно посетить, и множество дел, которые ждут меня. Больших дел, братец». И Уильям замолчал. Оставшись снова один на один с мраком, он пытался докричаться до него, пытался звать его снова. «Сволочь! Дай же мне хоть один шанс! Позволь мне существовать! Не дай мне раствориться здесь, Уильям! Уильям! Я не хочу, не хочу, не хочу!!!!». «А дал ли мне шанс ты?» — ответил Уильям и смолк навсегда. Темнота поглотила его.

Винсент встретил Твинса у самого выхода из города. На нем по-прежнему был траурный фрак, но глаза библиотекаря лучились спокойным удовлетворением:
— Здравствуй, Билл! Хотя, наверное, тебе стоило бы сказать «прощай»… Знаешь, пока я прятался от гнева духовных и светских властей, я не терял времени зря. Я таки вывел формулу белой клаудии. Индейцы мне больше не нужны. И как только все снова придет в норму, я возобновлю свое дело. Здесь нужно будет построить много нового… Этому городу всегда не хватало парка... А ведь всего этого могло бы и не быть, если бы у тебя не получилось. Ты молодец, что смог, Билл!
Твинс огласил туман жестким, металлическим смехом, глядя прямо в его лукавые глаза:
— Ты прав, очкарик, черт тебя дери! У меня получилось! Я смог. Все-таки смог…
Библиотекарь пригляделся внимательней. Движения Билла показались Винсенту странными. Тело Твинса будто бы наполнилось иным, не свойственным ему, резким, надломанным ритмом. И в глазах вольного стрелка появилась та же самая искорка лукавой хитрости, которую Винсент видел каждый день в зеркале. Неожиданная догадка озарила его и воплотилась в короткий вопрос:
— С кем я сейчас говорю?
Твинс снова громко и холодно рассмеялся.
— Ты что, ослеп? Со мной, очкарик! Кстати, поешь ты преотвратно! — после этого он панибратски хлопнул Винсета по плечу и покинул город навсегда.
Он уходил по болотистой тропе навстречу открывшемуся ему миру. «Билл жил неправильно. У него было столько возможностей! Боже, сколько же всего он мог наворотить!… И при этом дрожал от звуков губной гармошки. Какой все-таки смешной и жалкий… Ничего. Ничего… Это тело выучит новую музыку».

Черный Финал. Нежность

Он открыл глаза. Тупо уставился на ее койку. Слушал шипение лопающихся труб и писк крыс. Маленькая комната словно оживала, начинала шевелиться. Даже прозрачный воздух раскалился настолько, что принялся танцевать у него перед глазами. Но в этой комнате, кроме него, кроме нее и крыс, был еще кто-то. Сквозь свист пожираемых огнем деревянных стен, сквозь вой покидающих мир демонов, сквозь крики с улицы он с трудом расслышал чьи-то крадущиеся шаги. Не рассуждая (на это попросту не хватало сил), он инстинктивно подскочил и, развернувшись в сторону этих шорохов, выставил перед собой кольт. В углу комнаты стояли двое трясущихся от страха юнцов, облаченных в желтые мантии, покроем напоминающие одеяния красных фанатиков. Видимо, это были слуги Лобсель Виса. Один из слуг кинулся было в сторону, но он положил его точным выстрелом прямо на месте. Тело с простреленным черепом тяжело рухнуло прямо на охваченный огнем неровный выступ стены. Второй громко всхлипнул и, беспомощно защищаясь, выставил перед собой ладони, словно пытаясь закрыться от гнева богоубийцы. Дрожа, как лист на ветру, он опустился на колени и, крепко-крепко сожмурив глаза, не поднимая лица, стал умолять его трясущимся голосом:
— Пожалуйста, не надо! Я не знаю… я ничего-то не знаю… Не убивайте! Они обманули, сбили с правильной дороги, я только нажимал те рычаги, на которые мне указывали… Я не сделал ничего плохого, не надо! — громко закричал культовик и вперил в него красные, заплаканные глаза. Даже сейчас, когда все уже было кончено, этот молодой подонок, истязающий ее наравне со всеми, не мог сознаться в своем грехе. Его плечи сильно тряслись, вся его поза выражала крайнюю степень покорности и желания угодить новому хозяину. «Новому хозяину? Какая странная мысль… Чужая… Хотя…»
— Не кричи. Тише. Она спит, понимаешь? Если ты разбудишь ее, мне придется тебя убить… — говорил он спокойно, не сводя с бледного, всхлипывающего молокососа ствола. Возможно, он бы даже порадовался этой власти над трепещущим поверженным приспешником врага, но на душе было абсолютно пусто. Лишь тихо плакала убитая его же руками любовь, да светил едва заметный лучик новой надежды. «Мир ведь можно сделать подвижным, как пластилин. Можно обратить его в место, где не будет смерти. Жизни тоже, правда, не будет, но никто ничего не сказал о любви. О любви… А если я не буду верить в ее смерть… Ха! Да о какой смерти я вообще говорю, она же просто спит! Спит, и ее нельзя пока будить! Пока этот мир не очистится от грязи и боли, о которых она сейчас забыла… во сне…»
— Эй, приятель! Ты ведь знаешь, как восстановить все это? Не дрожи, успокойся, просто ответь! Я не буду в тебя стрелять, только говори тише, не стоит ее беспокоить. Есть старые записи? Есть какой-нибудь томик, в котором описаны все ваши гребаные ритуалы? Отвечай! — он стрельнул, чтобы подтвердить серьезность своих намерений. Фанатик взвыл, затрясся еще сильнее и принялся быстро-быстро отвечать. Между его ног проступило пятно мочи. Желтое на желтом.
— Да! Да! Я все вам расскажу, но, пожалуйста, давайте уйдем отсюда! В одной из стен здесь есть секретный ход, я покажу, он приведет к нашей часовне, где вы встретите всех, кто идет по Желтому Пути. Пожалуйста, давайте уйдем отсюда поскорее, пока еще не поздно. Нас сожрет огонь или, что еще хуже, сюда ворвутся шахтеры. Я сделаю все, что вы прикажете… Господин…
«До чего же легко они подчиняются… Так, словно в моих глазах он увидел то же самое демоническое сияние. Это хорошо», — он властным жестом отпустил фанатика, и тот пулей подскочил к стене, нажимая то на один, то на другой выступ. Тайная дверь отворилась, и обгадившийся юнец скрылся в темноте коридора. Он пошел за ним. Какое-то сомнение еще теплилось в его душе, но лишь до того момента, как он кинул прощальный взгляд на нее. Около Анжелики стояли почти живые Гудбой и доктор Николай. Точнее, Кзучильбара и Лобсель Вис. Они полностью лишились своих человеческих сущностей, своих душ. На голову капитана была надета скрывающая лицо железная маска Палача, а лицо Морозова было слизано пламенем. Халат вплавился в кожу доктора, слился с покрывающим все его тело огромным, растянутым ожогом. Может быть, это были лишь померещившиеся остатки их силы, на мгновение задержавшиеся в этой реальности. Но, как бы то ни было, они молча благословляли его на этот путь. Затем, развернувшись, взяли на руки ее и скрылись в пламени.
«Разумеется… Кзучильбара и Лобсель Вис — это всего лишь имена. Как можно уничтожить имя? Значит, они не исчезли бесследно. Значит, все можно начать с начала. Пройти по этой дороге до конца. Не знаю, чей путь будет мне ближе, Красный или Желтый… Не знаю, хватит ли мне ума, чтобы вникнуть во все тонкости этой религии, ведь я привык убивать, а не проповедовать… Но я буду вспарывать брюшную полость всякому, кто станет между мной и ней! Буду втирать соль в язвы детям, если это понадобится, чтобы проломить вставшую до самых звезд стену разлуки! И тогда, быть может, если у меня получится, ее удивит этой новый мир… Если любовью глаза откроет…»
И он побрел по коридору вперед, вслед за бегущим впереди слугой.

Белый финал. Семь часов утра

Он открыл глаза. Он увидел ослепительно-чистое голубое небо. Свежий утренний воздух ласково гладил его волосы. Промозглая земля казалась ему самой мягкой на свете периной. До чего же хорошо было просто лежать и смотреть в эту синеву, сливаясь всем своим естеством с белой плотью облаков, слушая шепот ветра… Стоило ему моргнуть всего один раз, и мир снова погрузился в привычный туман. Небо уже нельзя было разобрать за белым маревом, но оно все-таки успело прикоснуться к нему, принеся благодать и успокоение. Из расплывчатой влажной дымки тут и там выступали стены домов, фигуры людей… трупы животных… Над ним склонилась массивная фигура отца Карла:
— Очнулся? Хорошо, мы еле вытащили тебя из того здания. Чужак, все кончилось, все теперь хорошо… — участливо пробасил преподобный.
— Какого… Какого здания? — с трудом шевеля почерневшими губами, промолвил он. И тогда он разом все вспомнил. Вспомнил, как Николай поджег себя, вспомнил, как из мрака выступил брат, вспомнил свой выстрел… Ее прощальное, тихое «спасибо». Сильно морщась от боли в обожженном теле, он резко поднялся с земли, испугав Бернса, и стал оглядываться. Его не успели оттащить далеко, всего в двадцати футах полыхала старая котельная. Черный, густой дым поднимался вверх, напоминая грозную громовую тучу. Обступившие его со всех сторон люди оглянулись назад, будто он увидел в смоге пожарища что-то… что-то важное, но недоступное, невидимое для них. Он не бежал к огню — спасать Анжелику было уже бессмысленно. Да и имел ли право он ее спасать, если сам отнял у нее жизнь? Он не плакал. Понимал, что сейчас нужно, просто необходимо заплакать, но он не мог. И сжимал кулаки, злясь, укоряя себя за то, что не может… «Пусть мертвые останутся мертвыми… Пусть прошлое станет прошлым… Пусть… Я сделал все, что мог. Наверное, правильно. Ведь правильно, да?» — спрашивал он у себя, продолжая смотреть на пламя.
Священник подошел к нему сзади:
— Мы нашли это подле тебя… Точнее, в тебе, у тебя грудь пробита, погляди… Видно, ты пересекся где-то с индейцами, — Карл протянул ему окровавленную стрелу с красным оперением. Он принял ее, даже не посмотрев на пробитую рубаху и не ощупав свежую, но совсем не опасную рану. «Стрела… Ведь у тех, что пришли побеждать бледнолицего Зверя, не было луков, только хорошие ружья. Это все он, слепая сволочь, послал мне из мира мертвых прощальный привет. Оберег на долгую память. Высшая любовь — жестокость… Господи, зачем я только послушал тебя, Экзальчибуте!»
— Если бы все можно было вернуть назад, то я бы не выстрелил, — уверенно проговорил он, не обращаясь ни к кому.
— Не выстрелил в кого? — спросил Бернс
— Ни в кого… И никогда… Я бы не прикоснулся к оружию до самой смерти и рос бы на родной ферме, даже не думая о такой глупости, как побег из дома… Если бы все можно было вернуть назад… — он повертел в руках стрелу, а затем переломил тонкое древко напополам. Кинул деревяшки на землю.
— Что толку жалеть об уже свершившемся, чужак? Ты всегда можешь отречься от своих прошлых грехов. Господь простит тебя. Он всех прощает и спасает. Даже в этот раз Он, в безграничной своей любви к нашему грешному роду, отстрочил Апокалипсис. Он спас нас, потому что Он не только всемогущий, но и всемилостивый. Но мы узрели гнев Его, значит, добрых сынов и дочерей церкви станет больше. Значит, все эти жертвы не зря. А одна брюхатая в эту страшную ночь даже родила, представляешь… Прямо на кладбище. Укрылась от всех и родила младенца, которому теперь жить в этом грешном мире, хотя он мог быть первым чадом, узревшим новое небо, — в голосе преподобного звучала прощающая милость к своему брату во Христе, лишь чуть-чуть затуманенная едва уловим сожалением о том, что новый Иерусалим так и не появился, несмотря на все его мольбы.
— Вас спас не господь, а я… — устало ответил он Карлу. — Ты просто ничего не знаешь. А добрые дети церкви только отвернуться от тебя, преподобный. Ты обещал им рай, обещал новую землю, толкнул их ради этого на убийство невинной женщины. Но старый мир остался стоять. Остался вместе со своей изматывающей каторжной работой, вместе с беспросветной бедностью, с жалкими, постыдными радостями, скрытыми на дне бутылок, и с давящим отчаянием пустоты на месте смысла жизни. Думаешь, они забудут? Нет… Они пойдут не за тобой, а за теми, кто действительно сможет построить новый мир. За теми, чей путь будет легче и понятней твоего. Как ты точно сказал, Создатель отсрочил Апокалипсис. Все, что произошло сегодня ночью, повторится в этом городе. Может быть, не раз и не два, но до тех пор, пока они не обретут желанный новый порядок, — он не чувствовал ненависти, вовсе не хотел поставить священника на место. Он просто предупреждал отца Карла, пытался открыть ему глаза, хорошо понимая, что это ничего не изменит.
— Шел бы ты отсюда по-хорошему, чужак, — голос Бернса разом посуровел. — Люди и так думали растерзать тебя. Все видели, как ты защищал ведьму. Они не испугались бы еще одного убийства, они вошли во вкус. Но я утихомирил их гнев, напомнив про заповеди и смиренный долг христианина прощать заблудшие души. Теперь же, когда ты говоришь такое, я даже не знаю, правильно ли я поступил.
— Никто не знает, правильно ли он поступил, Карл. Никто. До самой смерти. Тот, кто думает, что знает — ошибается. Не ошибайся, преподобный! — грустно улыбнулся он. Затем посмотрел священнику прямо в глаза, такие же молодые и преисполненные святой верой. — В какую сторону мне идти, чтобы выйти к железной дороге?
— На юг. Иди на юг и не возвращайся, чужак. Мы по горло сыты чужаками. У нас много дел. Нужно все отстроить заново, нужно всем миром выслужить покаяние и молебен для усопших. Иди на юг, — затем Карл запустил руку в глубокий карман рясы и вытащил пятидолларовую бумажку. — На, держи. Билеты не бесплатны, а так я хоть тебя от разбоя очередного уберегу. Спасай душу, чужак! Спасай, но только не в этом городе.
Он поклонился и почтительно принял неожиданный дар. Люди недобро озирались на него, ощупывали волчьими взглядами. Еще немного, и принялись бы кидать камни и кричать. Он не хотел их злить и поспешил по мерзлой мостовой к городским воротам. По дороге, среди чужих окон, замерзших трупов и завываний утреннего ветра, ему встретилась лишившаяся всадника лошадь одного из слуг Кзучильбары. Он снял с нее этот дурацкий красный балахон и оседлал. Смятая бумажка приятно грела карман. «Откуда Бернсу знать, что билет на поезд стоит куда меньше? Но это даже хорошо… Я обязательно напьюсь перед тем, как сесть в вагон. Надо вытравить из себя всю эту память. Все режущие душу воспоминания о ней. Пусть мертвые останутся мертвыми».
У самых ворот его встретил Винсент. Библиотекарь кивнул ему, помахал рукой и вместо прощания фальшиво протянул последнюю строчку той самой песни, которая еще долго не могла отпустить его на болотистых тропах:
«Мой город стоял всем смертям назло
И стоял бы еще целый век.
Но против зла, город выдумал зло,
И саваном стал ему снег.
Возможно, что солнце взойдет еще раз
И растопит над городом льды.
Но я боюсь представить себе
Цвет этой талой воды…»
Он уходил. На юг. Подальше от этого гиблого места, подальше от Сайлент Хилла. До конца жизни он ни разу не услышал больше голоса Уильяма, ни разу не прикоснулся к оружию и ни разу не заплакал. А еще он так и не смог никого полюбить.
Послесловие

О том, что произошло в ту ночь, жители не писали в хрониках, неохотно вспоминали, да и вообще, усиленно делали вид, что ничего не произошло. Всякий, кто говорил о той ночи, заставлял всех вспомнить о жертвах, вспомнить о том, как каждый из жителей убивал. Новые, назначенные губернатором, управляющие Сайлент Хиллом обо всем узнали не сразу и только от Винсента, который убедил их закрыть глаза на его сомнительные делишки, объяснив, что никто, кроме него, не в силах уберечь город от повторения той же истории.
Чума прекратилась. Голод тоже. Растаявший снег напоил пашни свежей водой. Большую часть трупов отправили в озеро, после чего там никогда никто не осмеливался купаться.
Многие дети лишились в кровавой ночной резне родителей. Чтобы призреть сирот, на пожертвования жителей были построены два приюта — «Дом Надежды» и «Дом Желаний». Никто не знал, какие именно люди так охотно принялись за воспитание малюток, никто не интересовался, чему именно их там учили, но выходили дети оттуда начисто лишенными всяких желаний и надежд.
Индейцы в тех местах никогда больше не появлялись. Поговаривали, что они ушли на север, за границу Канады, но это не было известно наверняка.
На месте сгоревших домов на деньги богача, пожелавшего остаться неизвестным, был разбит огромный парк, названный «Розовая вода». Жители скопили немалое количество средств и поставили там статую Дженнифер Кэрролл в память об учиненном ими зверстве, словно замаливая грехи не только перед ней, но и перед всеми невинно убитыми в ту ночь.
Отец Бернс сильно протестовал против этого. Он сделал немало для восстановления города, но паства отчего-то не спешила вернуться в лоно церкви. Однажды утром его нашли в соборе, всего исколотого кривыми лезвиями. Ходили слухи, что перед смертью преподобный громко пел и смеялся в лицо своим убийцам. Установить причину появления этих сплетен так и не удалось.
Винсент торговал клаудией из-под полы, восстанавливая свой капитал. Теперь он был осторожней и не спешил строить огромный дворец, а большую часть времени проводил в подполье, работая над книгой, обличающей ересь Желтого и Красного Путей. Он тоже основал свой культ, секту «Лорда Змей и Тростников», чьей целью было сохранение существующего порядка и сдерживание Матери. Причем в последующие годы он удачно переманил в него самых влиятельных и богатых людей города.
Тюрьма Толука была восстановлена и приняла еще множество арестантов. Заключенные нашептывали друг другу через решетки байки о страшном Палаче, который каждую ночь обходил камеры и забирал одного из грешников с собою в ад.
На озере в дождливую погоду рыбаки часто видели страшные вещи. Будто из воды к ним тянулись множество распухших, синих рук, будто прямо по воде гуляла некая странная и очень красивая женщина, приглашающая каждого пройтись вслед за ней. Те, кто поддавались на ее уговоры, больше никогда не возвращались на берег.
Практически каждой девушке в Сайлент Хилле хоть раз, да снился странный, покрытый ожогами, язвами и струпьями человек без лица в желтом халате доктора, ползающий по стенам и постоянно вертящий какие-то вентили. Между собой девушки называли этого короля кошмаров Валтиэлем, в честь древнего демона Вальтасара, на изображение которого это странное существо было так похоже.
Армию сумасшедших, заполнивших Сайлент Хилл после той ночи, определили в новообразовавшийся госпиталь для душевнобольных «Брукхэвен». Их патологии изучали специалисты из самого Нью-Йорка! Писались даже научные статьи о феномене сводящих с ума болотных испарений, но, по большому счету, ни одного из ученых мужей не волновали причины такого большого количества душевнобольных в маленьком провинциальном городке. А психи порою могли рассказать очень много интересного…
Туман над Сайлент Хиллом никогда не рассеивался…