не жрет животных, падаль : Монолог с воем сирен

- Мы сидим с тобой сейчас друг напротив друга, и я роняю пепел мимо пепельницы всякий раз, когда смотрю на тебя. Даже не на тебя, нет. За тобой, я смотрю куда-то туда, как будто ты сделана из стекла.
- Почему?
- Я вижу их за тобой. Они стоят там и в твоих влажных глазах отражаются их взгляды.
- Чьи? Что ты несешь, ты опять выпил? Я же просила тебя. Ну зачем ты так? Тебе же всегда становиться плохо. Это как узел вокруг твоей шеи. Тебе всегда начинает казаться.
- Полувиндзор или крестовый? Это очень важно! Они также отличаются, как пинотаж от пино нуар. Маленький оттенок незавершенности. Чуть недовернул и благородство исчезает. Разница в одном обороте, а эффект совсем другой. Крестовый к баттон-даун, простой фор-ин-хэнд – к классическому, пино нуар для вкуса, пинотаж – для плотности. Второе – производное первого, упрощение. О каком узле из них ты говоришь?
- Об узле петли, которую ты затягиваешь каждый вечер на себе, когда смотришь мне в глаза. Когда мы сидим с тобой друг напротив друга, а рядом стоит два бокала.
- Ах, ты об этом. Не обращай внимания. Ты заметила, один всегда пуст, а второй всегда остается наполненным. Остается до самого конца, до того момента, как я закрою глаза. Это твой бокал. Поэтому мои руки дрожат, всякий раз, когда ты смотришь на меня из-за этого стекла.
- Но это же я. Это та же я, к которой ты привык. Которую ты гладишь и которую целуешь, признаваясь в бессилии и любви. Это та же я.
- Да, но за тобою стоят они…
- Кто?
- Они, те, из твоего прошлого. Они вечно волочатся за тобой, шаркая и едва переставляя ноги. И их взгляды кипят ненавистью. Ненавистью ко мне, я это чувствую по трепету влаги на твоих глазах и дрожи ресниц, которые почти не хлопают. Ты их стесняешься. Но ты знаешь, что они здесь и от их вздохов, комната наполняется натянутыми струнами моих нервов. Шагнешь – и несколько из них оборвутся. Пожалуйста, не двигайся, не говори и даже не дыши. Иначе они последуют за тобой и перекусят, перережут, растопчут все эти натянутые в воздухе проволоки моих слез. Они такие грубые, эти, твои, грубые и невежливые.
- Никого нет, ты здесь один.
- Один? А как же ты? Тебя здесь нет?
- Не задавай глупых вопросов. Я уже не хочу здесь быть, я уже жалею, что пришла. Я думала, все уже в порядке, а ты снова начал. Можешь считать, что меня здесь нет. Я даже к вину твоему не притронусь. Сиди здесь сам и разговаривай со своим стеклом, которого я даже не вижу.
- Как же я хочу размазать их рожи, переломать им ребра, пересчитать зубы и сломать шеи. Я всякий раз целюсь в них, готовлюсь, но промахиваюсь, и об этом мне говорит только полоска крови у твоих губ, алая клякса на твоей ладони. Я всегда попадаю по тебе.
- Да, когда ты делаешь так, ты меня очень утомляешь. Даже больше обычного. Я потом смотрю тебе в глаза, заглядывая под твой склоненный лоб, поворачивая обратно твое отвернувшееся лицо, сую тебе в нос свой кулачок, из которого сочиться моя кровь. Все это для того, чтобы ты понял, какое ты ничтожество. Злое, карликовое, безобразное ничтожество. Ты не любишь меня.
-Ты тут не причем, просто ты всегда заслоняешь, выгораживаешь их. Делаешь вид, что не замечаешь их, а в такие моменты закрываешь их собой. Это нечестно! Я не хочу быть всегда виноватым. Я же хочу дотянуться до них, до этих ублюдков, которые всегда хихикают за твоей спиной, когда ты проливаешь на меня свои слезы и тычешь мне своими свежими ранами. Это невыносимо: ты плачешь за них. На твоем месте должны быть они. Но они всегда прячутся за тобой и оттуда показывают на меня пальцами, поливают грязью и обвиняют во всем. И это тоже отражается на твоих глазах. Их пристальные ненавидящие взгляды.
- Никого я не прячу, перестань. Кто они, по-твоему, такие и почему ты хочешь кого-то ударить?
- Глупая, призраки. Они всегда приходят вместе с тобой. И когда я сижу здесь в углу и давлюсь дымом никак не заканчивающихся сигарет, они разваливаются в креслах, заполоняют диваны. Со всей вальяжностью они смотрят, как я унижаюсь, отпуская непристойные шуточки в мой адрес.
- Какие еще призраки?
- Те, с кем ты была раньше. Те, кто были до меня. Меня успокаивает лишь то, что когда-то каждый из них мучался также как, я. И чем больше их становилось – тем сильнее мучения. Не мучался только один, самый первый. Тот, которого, ты выбрала первым из сотен, тысяч. Он взял свое и остался с тобой навсегда. Там, за твоей спиной.
- Я его уже и не помню почти. Это так давно уже было. Мы совсем мало встречались. Какая сейчас разница, ведь их никого нет. Они все в прошлом.
- Да, есть только твоя память, а ее не обманешь.
- Ну зачем ты так, ради тебя я забыла про все и про всех. Ты – единственный.
- Ни хрена. Мы все единственные. Каждый по-своему. И ты это знаешь лучше меня. Я много времени потратил на то, чтобы они стали реальнее. Чтобы узнать о них все, о каждом из них. Когда они станут реальными до конца, осязаемыми, понимаешь, я смогу до них достать и хорошенько вмазать каждому. И знаешь, что я узнал?
- И что же?
- Каждый из нас единственный, каждый из нас расцветал, зажатый в твоих ладонях, улыбался твоей улыбкой и отражался только в твоих глазах. А потом… а что потом? А потом приходили они. И все прекращалось. Они все хотели остаться, все просились назад в твои объятья, чтобы снова чувствовать это, пить этот сок… нектар уникальности, которым ты нас так щедро поила. Мы ведь не знали тогда, что к каждой капле ты примешивала яд. Яд, сочащийся из твоей памяти. И его становилось все больше. И вкус каждый день портился, а эффект разрушался. Нас уже не вставляло: слишком разбавленным становился тот сок, к которому мы так успели привыкнуть. И мы придумывали, как бы нам оттянуть финал, как бы еще чуть-чуть продлить эйфорию. Я вот, видишь, напиваюсь вином. Оно хоть снимает боль, которую приносит каждый глоток твоего золотого яда из низа твоего живота. Они поступали как-то иначе. Неважно как. Это меня уже не интересовало. Их истории всегда замирали, когда ты исчезала, вытравливая себя из их организмов. И им приходилось знакомиться…
- Кому с кем?
- С призраками, ведь каждый из них становился одним из них. Мертвые, вдоволь отравленные тобой, они должны были протягивать руку тем, кого еще вчера ненавидели. Нет, не друзья – братья по несчастью. Мне повезло, я познакомился с ними раньше, чем твой яд начал действовать. А ведь я больше всех к нему пристрастился. Я опускался по твоему животу чаще других, крался в изгибах, и скребся по коже за новым глотком. Но я почувствовал опасный привкус раньше, чем ты того хотела, потому что только я один никогда не умел верить. Хотя, наверное, больше всех этого хотел.
- Ну и что, что ты почувствовал? Ты же приползал ко мне на коленях, и клялся во всем, лишь бы я снова позволила тебе. Только бы дала насладиться еще одним глотком, хоть каплей. Ты готов был отдать все свои мысли, сомнения, подозрения лишь бы снова побежала в твоем уродливом скрюченном тельце кровь, смешанная со мной. Глупец, ты врешь, когда говоришь, что вино потребовалось для того, чтобы продлить ощущение. Бессовестный лгун. Ты стал пить, чтобы не думать о том вкусе, о моем золотом вкусе горячего песка, о соленой корке морской воды на моих бедрах… ты хотел смыть ее терпким кислым вином. Ведь так, лгунишка?
- Так, ты права.
- Я не могу понять одного, почему вдруг ты так возненавидел мой сок. Почему стал отворачиваться. Никто не мог сопротивляться, ведь каждый раз я училась новым трюкам, которые потом горели огнем в блюдцах ваших глаз. Вы удивлялись. Как такое возможно? – говорили вы. Я молчала и смеялась в подушки. Прислонись к ней ухом, слышишь? Это эхо моих смешков. Я запоминала ваши слова, и забирала их себе, чтобы потом обратить в действие, которое удивляло вас самих. Каждого нового из вас. Вы не верили, что слова могут превратиться в реальность. Ваши желания оживали, но становились при этом моим мастерством. Помнишь эти молчаливые звонки, когда я брала трубку, а на той стороне была тишина. Ты помнишь, ты не можешь не помнить. Ты боялся их как огня. Боялся, потому что знал, откуда эти звонки.
- Да, ведь это звонили они, оттуда – из прошлого. Но почему они не кричали, почему не разрывали твои барабанные перепонки мольбами и криками? Почему тишина?
- Потому что я уже не верну им их слова. Их слова стали мной, впитались в меня, вползли сквозь поры на коже. Они же основной компонент моего сока. Самы главный компонент, который делает вас все слабее. Сила каждого из вас – бессилие следующего. И что, ты думаешь, я верну их назад? Им надо было быть осторожнее со своими желаниями. Теперь их слова – мое мастерство, а они лишь немые калеки, которые только и могут, что звонить и молчать. Это и есть просьба. Они хотят вернуть себе свою часть, то, в чем признавались мне. Свои зароки и клятвы. Все они хотят забрать их назад…
- Не все. Не всем они нужны.
- Что ты имеешь в виду? Они все, все, как один. Все хотят этого, все без исключения… забрать свой клокочущий, ломающийся и заикающийся голос, которым они произносили эти слова. Слова, на которые не получали ответ, а лишь лишний глоток. Разве мог, остаться кто-то, кому безразлична его ошибка.
- Помнишь его?
- Его? Конечно, ведь он и был самым первым. Сегодня ведь он - твой главный соперник, не так ли? Ты всегда хочешь стать на его место. Рвешь на себе волосы, плюешь на самолюбие и пытаешься вытеснить его. Стереть. Ты спрашивал сотни раз, помню ли я его. И каждый получал в ответ оплеухой это мое «да, помню». Ты ведь надеялся, что однажды я скажу, что забыла.
- Где он сейчас?
- Не знаю, по-моему, работает где-то. Я даже слышала, что он якшается с какими-то девками, такими размалеванными потаскушками. Ну, ты знаешь, ты тоже так хотел когда-то. Отвлечься в их лживых объятиях, чтобы своей дешевой помадой они смыли остатки моего сока на твоих потрескавшихся губах. Он тоже перепробовал их. Сколько их было и сколько будет не знаю. Он тоже звонит мне, и я слышу в его молчании только о них, о том, что среди них нет меня. Я слышу, как он пытается не думать, не вспоминать. Я слышу, как шевелятся его безголосые губы, оставляя запотевшие следы на трубке. Но разве он может забыть?
- Ты врешь, ты слышишь звонки от кого угодно, но только не от него.
- Почему?
- Ты всегда убеждала меня в том, что он есть и он также, как эти, за твоей спиной, просит вернуть им что-то свое. И я начал его видеть, видеть как всех их. Он также стоял за твоей спиной, но стоял молча, не участвую в этой сваре твоих немых апостолов. Стоял чуть в стороне. И взгляд его был слишком печальным и самым пустым. Каким-то неуместным. Я подумал тогда, что именно его ты выпила до дна. Не оставила ничего. И я понял, что он – начало. И мне стало интересно. Я понял, что победить нужно именно его. Расколоть, искрошить, стереть. Я должен был узнать все о нем, чтобы стать лучше его во всем. Любопытство раздирало меня, и именно в тот момент я впервые почувствовал в твоем соке горечь.
- И что же дальше? Что ты стал делать?
- Я стал узнавать. Я узнавал, потому что мне было страшно. Раньше я хотел быть на его месте. Первооткрывателем новых горизонтов, тем, кому ты по-настоящему поверила. Но потом я понял, как страшно быть им и быть на его месте. Потому что, я все узнал.
- Что же ты узнал?
- Что с ним стало.
- Ничего особенного, по-моему… также как все.
- Ты хотела, чтобы я так думал. Поэтому каждый раз приводила всю эту толпу призраков за собой. Ты и забыла, чем он отличался от всех их. Как-то выбросила из памяти, ведь это маленькая деталь. Совсем незначительная. По-твоему, ей можно было пренебречь. Ты подумала так.
- И что же это за деталь?
- Ты слишком хорошо его помнишь, помнишь от начала до конца, все эти дни, все минуты и, наверное, даже способна разложить по мгновениям, как по нотам. Значит, ты не могла не знать, как все прекратилось, оборвалось в один момент, в одно единственное мгновение?
- Что прекратилось, как?
- Помнишь, он выскочил из твоей квартиры, весь взмыленный, в грязной кричащей пене у рта со скрипом на зубах. Бежал по ступенькам, сбиваясь со счета – а ты, слушая его звонкие шаги по лестнице, все никак не могла сосчитать на каком он уже этаже?
- Так часто бывает, что в этом такого? ты ведь тоже не брезгуешь скакать по ступенькам. А помнишь, однажды ты даже поскользнулся и чуть не сорвался с перил – я тогда улыбнулась и пробежала языком по заточенным перламутровым зубкам. Они острые. А ты иногда целуешь меня в оставшийся шрам. А тогда поднялся и убежал… ну и что?
- Нет, снять бы руками, ладонями щекотание этого шрама со своего языка, как налет, как проглоченное перышко! Это не самое важное – важно то, что было потом…
- Но ведь потом ничего не было. Не было этого потом. Этого потом не было.
- Молчи, это твоя история и рассказываю ее я. А значит она уже моя. Рассказанная твоим перышком, которое я никак не могу выплюнуть, которое расцвело в моем горле. Перышко, которое скоро станет крылом диковинной птички на твоем плече, которыми ты так смешно пожимала, глядя на мои слезы.
- И что же, по-твоему, было потом?
- Он вскочил в машину и уехал, забрызгав прохожих грязью из кишок скрученных вокруг твоего дома переулков. Кляксами по белому снегу, в которых ты, глядя из окна, угадала Большую Медведицу. Ты открыла окно, чтобы выпустить повисшую в воздухе скуку. Ты зажимала ноздри руками и смотрела на полярную звезду, комком грязи лежавшую на снегу у твоего подъезда.
- Да, так надо делать всегда, когда не успеваешь помахать вслед рукой. К чему ты клонишь, что в этом такого?
- Может быть, этого ему и не хватило? Если б он увидел тогда твой ласковую руку, с наманикюренными пальчиками, все бы пошло не так? Да, как тут увидишь, когда смотришь только вперед, расчерчивая взглядом дорожную разметку. Как? Когда успеваешь вдохнуть только свой же выдох?
- Причем тут разметка? О чем ты вообще говоришь?
- Да, все именно так: сначала углы лестничных пролетов, несущиеся навстречу стены с похабными надписями, резкие повороты, брошенные в ветер окурки, потом – сплошные полосы, съедаемые капотом, стрелка спидометра упирающаяся в пульсирующий кровью лоб и сквозняк, насвистывающий в приоткрытое окно грустные песни.
- А что, что потом? Я тогда не слышала музыки и выбрасывала его стихи в окно. Скука никак не хотела испаряться и пряталась от меня по углам, там, где обычно, обхватив голову ладонями, я сидела сама, выпуская колечки дыма ему в лицо. Я не хотела бороться.
- А ему тогда не хватило этих туманных колечек, которые всегда хотелось схватить и разорвать, как в тот момент стальной обруч руля. Костяшки его пальцев стали, как молоко: белыми и холодными, а глаза ему, видимо, обжог дым, который ты выпускала ему вслед, превращаясь в точку, на фоне распахнутого окна.
- Что значит, не хватило? Почему ты так говоришь о нем, как о прошлом?
- Потому что тогда, на той самой дороге, выныривающей из-под твоего дома, он стал прошлым, запутавшись в километрах. Та дорога, она, как волна, разогнанная ветром, которым ты раньше разгоняла пушинки с его плеч. Ты, сидя на подоконнике, превратившись в точку, выпускала из аккуратно сложенных губок дым в раскрытую пасть ночи, дым вместе с остатками его дыхания, с остатками его тепла.
- Ну и что, я любила надувать губки. Я и сейчас это делаю. Усядусь так на подоконнике у раскрытого настежь окна и шепчу темноте, а потом целую ее в вежливо подставленную щечку. Мы же обе девушки, я и она.
- Да, в ту ночь она заняла твое место в постели. В ту ночь она обнимала его и она давилась облачком пара из его раскрытого рта. Лежа на спине, он смотрел на то, как она увлеклась, и он не удержал, отпустил свой последний выдох ей в лицо. Прямо в звезды, ракетами вверх. Слишком сладкими казались ее волосы с запутавшимися в них звездами, слишком теплыми были ее губы, складками раскаленного асфальта и слишком нежными были ее руки, грабящие его перерезанное тельце. Совсем не такие, как твои тонкие и холодные прутики, которыми ты пронизывала его каждый вечер, оставляя незаметные раны. Тонкие трубочки, по которым навстречу тебе по капле текла его кровь, часами, неделями, годами. Ты полоскала ей горло и красила губы, чтобы завтра опять запустить свои руки ему под ребра. Чтобы он позволил тебе сделать это опять, узнав что-то родное в обрамлении твоей острой, как нож улыбки. Нет ничего роднее, чем собственная кровь, пусть даже растворенная в блеске рубиновых губ, даже тех, которые поедают тебя, сплевывая непрожеванные куски в белизну простыней.
- Это не так, я даже не кусала его. Он был жесткий и прямой, как прочерченная на полу линия. Я всегда спотыкалась, переступая через нее. Как можно укусить черту? Разве что, лизнуть. Ты сказал «перерезанное»?
- Даже не так – развороченное, вывернутое наизнанку, распотрошенное. Ночь пировала тогда, сидя перед ним на коленях, палочкой перебирая и ворочая его кишки, ища отблеск боли в его невидящих глазах. Надо ли говорить, что она ничего не нашла. Она так и сидела там, пока не подоспели сирены. Она не любит суеты, ее голос – тишина и она вовсе не собиралась перекрикивать недовольные возгласы полицейских, их ворчание и хлюпанье хромовых сапог, скользящих по его остывающей крови. Она спряталась там, где случайный прохожий, замирая, вздергивал руку ко рту, изуродованному немым криком ужаса и отвращения. Сотни зажмуренных глаз, сначала следивших за двигавшимися за окном опаленным железом, искавших жертв и внезапно нашедших за исковерканными останками машины его выпотрошенное тело. Сотни воздетых ко рту побелевших рук и сотни ночей на соседнем сидении каждой из проезжавших машин. В тот раз ночь была в сто раз темнее, чем обычно.
- Ты хочешь сказать он погиб в ту ночь?
- Ты хочешь сказать, что на скорости 140 у него были шансы? Шансы промахнуться мимо того столба, воткнутого туда, как крест на Голгофу, в самое брюхо земли. Мне кажется, что это сама ночь, как булавку прицепила его к лацкану дорожного полотна. Мне кажется, сама ночь привела его прямо к нему. Мне кажется, она не могла больше ревновать к тебе, каждый вечер, слушая твой шуршащий шепот о том, как ты терпишь его. Она целовала тебя, соскальзывая с подушек, и смотрела на него, а в тот раз решила прикоснуться к нему. Жаль, но ночь может спать с мужчиной лишь один раз.
- Я не знала….
- Врешь.
- Я никогда не вру. Даже, когда говорю, что люблю тебя. Даже когда шепчу это ночи на ушко. Она, кстати, вернулась и снова разговаривает со мной, после того, как упадет на город и погасит свет в окнах напротив.
- Снова врешь. Зачем? И ты просто так теперь боишься, когда стрелка спидометра пересекает ту черту? Ты врешь, а твои ногти, впивающиеся в кожу на 140 не обманут. Ты не можешь этого забыть.
- Мне рассказала ночь, она приходила тогда. Она все видела и все мне рассказала.
- Никакой ночи нет, и никто тебе ничего не рассказывал. Может быть, ты сама была ночью? Тьмой за его закрытыми глазами? Может быть, ты была там, и сама привела его туда, подгоняя ветром в волосах? Зачем ты врешь сейчас, когда ничего не осталось? Ведь ты не могла узнать об этом как-то иначе?
- А как?
- Ты была там.
- Интересно, как?
- Лежала рядом с ним…
- Что ты городишь, как я могла там лежать?
- … Также как он, ты лежала и смотрела на звезды. Рядом с ним. В одни и те же звезды. Такими же невидящими глазами. А рядом бродили они, эти твои. Скучали и смотрели на вас, разговаривая с ночью, пока не подоспели сирены.
А где же был ты в это время? Мне просто интересно. Все так стройно у тебя получается, но где же был ты. Если я там, рядом с ним – в прошлом. Так откуда же взялся ты, мое настоящее?
- У тебя не было никогда никакого своего настоящего. Была только ты сама, была моим настоящим, которое хватает меня за руку всякий раз, когда стрелка спидометра застывает у 140.
- Ты хочешь сказать, что я тоже призрак?
- Нет, ты не призрак. Ты – ночь и ты приводишь этих призраков, всякий раз стучась в мою дверь. Я боролся с ними за право быть с тобой, и сегодня они пришли за мной. Когда ты стала моей ночью, я не думал, что в ней живут и они. Но я сам поселил их рядом, угадав их очертания в твоей мгле. Ты привела их за мной. И мы лежим с тобой рядом, когда я допиваю вино, опустошая мой бокал. А второй так и остается заполненным. Твой.
- Допивай свое вино, нам уже пора. Мне кажется, я слышу приближающийся вой сирен.
____________________________________________
Не жрите животных - они вас тоже не любят