Уэф : Схватка

посвящается брату Ротгеру и всем тем, кто не выжил в поединках «пешими, на секирах, на утоптанной земле»…

Он был слабым и всегда это чувствовал. Всегда осознавал. И сейчас, стоя перед заведомо более сильным противником, ощущал это отчетливее, чем когда бы то ни было. Его соперник, облаченный в сияющие доспехи, от которых невыносимо болели глаза – настолько, что хотелось зажмуриться, был решителен и собран. Боевая машина с единственной целью: уничтожить. Он был грозен в своей непостижимой легкости, с которой двигался и ужасен, играючи обращаясь с тем смертоносным оружием, которое наводило панический ужас при одном взгляде на широкое искрящееся лезвие.

Впрочем, он и сам был вооружен тем же самым орудием для убийства (таково было непременное условие поединка) – огромная секира с длинной, не менее полуметра, рукоятью. Неудобная и тяжелая, как все грехи, совершенные им в жизни. И щит. Щит, который был предназначен для защиты, но на самом деле отягощал свободную руку и лишал единственного преимущества, на которое он мог надеяться – подвижности. Броня, изнурившая его и лишившая последних сил еще до выхода на ристалище, также была скорее противником, чем союзником. Поединок еще не начался, а он уже испытывал недостаток воздуха, задыхаясь под глухим забралом закрытого шлема и узкие смотровые щели, прикрытые защитной сеткой, давали до ужаса малый обзор.

Наконец шум, который был вызван появлением главных действующих лиц будущей кровавой трагедии утих и наступила пронзительная тишина. Зрители напряженно замерли, затаив дыхание, а герольды торжественно объявили присутствующим и без того всем известную причину предстоящего поединка. Раздался оглушительно-зловещий рев труб и наступил момент, когда уже более ничто не отделяло участников завуалированной казни от кровавой развязки.

Он несколько раз глубоко вдохнул, насыщая легкие кислородом, которого вскоре ему будет так не хватать и широко расставил ноги, приготовившись встретить первый удар противника. Тот не заставил себя ждать. Как ястреб, падающий с высоты в гущу вороньей стаи он обрушил на каким-то чудом подставляемый в последний момент щит серию быстрых и ужасающе мощных ударов, с каждым разом заставляя защищающегося соперника отступать на полшага назад. Эти удары были столь тяжелыми и столь быстрыми, что заставляли последнего буквально содрогаться под яростным натиском полнейшего превосходства в скорости и инициативе, делая невозможным всякую попытку ответного взмаха тяжелого боевого топора. Искры, высекаемые при ударе стали о сталь – вот единственное, что он видел, внутренне изумляясь тому, что до сих пор еще жив. Один раз, чуть не потеряв равновесие, он запаниковал и рефлекторно попытался отмахнуться от наседавшего противника, но слабость и медлительность движения утяжеленной правой руки одновременно испугала и успокоила его. Последние иллюзии на благополучный исход растаяли, словно легкий дым, и он почувствовал странное безразличие обреченного. Длилось оно ровно несколько секунд, которые, тем не менее, показались вечностью. За это время последние остатки авансом выданных сил иссякли, как и запасы адреналина, питавшие отчаянные попытки остаться в живых, и он уже совсем было приготовился умереть, но каждый раз онемевшая левая рука исправно вздымала тяжелеющий все больше и больше щит, а ноги отчаянно скользили по обсыпанному золой утоптанному снегу. Тело упрямо отказывалось погибать в то время как разум оставил его на произвол судьбы и инстинктов.

Жестокая развязка, причиной которой послужил его отвратительнейший, в глазах окружающих, поступок приближался к предсказуемому и закономерному финалу. Медленно пятясь под градом тяжелых ударов, неожиданно прояснившимся сознанием он вдруг отчетливо понял, как одинок, ужасно одинок среди множества присутствующих на этом справедливом, по всеобщему мнению, наказании. Его противник, исполненный жаждой мести за чужие обиды, был тем неумолимым орудием возмездия, которое должно было неизбежно покарать мерзавца за причиненное зло и все те, кто сейчас следил за приближающейся к концу схваткой, всей душой жаждали его поражения, его справедливого наказания. Его смерти. И ни один человек не переживал за него, ни один не страшился того, что должно было вскоре произойти. Наоборот! Зрители ждали этого с напряженным нетерпением. И он это знал. И именно это лишало его последних моральных и физических сил.

Вернувшаяся способность мыслить пришлась как нельзя кстати. Агония обреченного не могла продолжаться долго и тактика боя, навязанная противником, вела к неминуемому поражению. Наступил критический момент, от смерти его отделяли считанные секунды, и нужно было предпринять нечто отчаянное, нечто из ряда вон, что позволило бы получить хоть призрачный шанс на спасение. Но как, каким образом, когда для отражения каждого удара требуется поистине нечеловеческое усилие и сил для маневра попросту нет? Интуитивно уловив момент наименьшей устойчивости атакующего, он решил для себя, что, только заставив противника потерять равновесие, он может получить шанс на спасение. Но для этого необходимо было подставить под удар вместо себя пустоту и тогда, возможно, появится шанс нанести ответный удар по пытающемуся восстановить центр тяжести оппоненту.

Безуспешно пытаясь одернуть щит в момент удара, резко подаваясь назад и влево, он, тем не менее, не смог поколебать устойчивости противника. Тогда, собрав последние остатки сил, все отчаяние и страх обреченного, после очередного удара он уронил щит, выпустил из рук рукоять секиры, и, обретя на короткий момент бОльшую подвижность, бросился на своего убийцу, схватив того за выступающие края наплечников. Однако на то, чтобы повалить его, сил уже не осталось, и на какое-то мгновение они застыли в нелепо-комичной позе, несколько испортив драматизм ситуации. Впрочем, продолжалось это недолго. Стряхнув с себя безоружного мерзавца, герой стремительно развернулся, одновременно занося тяжелую длань с зажатым оружием, которое должно было раскроить череп и шею подлеца до самой грудины, как вдруг…

Легкий стон пронесся на трибунами, когда узкий клинок мизерикорда по самую рукоять вошел меж пластин доспеха в том месте, где заканчивается панцирь. Размахнувшийся для победного удара любимец публики застыл в момент свершения правосудия и, хотя всем своим видом еще угрожал поверженному навзничь противнику, на самом деле медленно умирал, полный недоумения и обиды. Человек, которому сегодня надлежало погибнуть, несколько раз с усилием провернул лезвие кинжала, неожиданно удачно выхваченного в момент падения, и отпустил рукоять. Тяжело перевалился на бок, уступая место медленно падающему телу. Затем, отдышавшись, он встал, и печально посмотрел на толпу людей, которые сверлили победителя ненавидящими взглядами, сохраняя гробовое молчание. Многие из присутствующих здесь мужчин, судя по глазам, уже вызывали его на следующий бой, и он знал, что это будет продолжаться до тех пор, пока он жив. Но сейчас это было неважно. Он победил. И слишком устал бояться смерти. И, быть может, впервые за последние несколько дней, думал о том, что был не так уж неправ. Во всяком случае, в тот момент он был в этом почти уверен.