Анджей Иконников-Галицкий : Я ВАС ЛЮБИЛ. А НЕКОТОРЫХ – ДВАЖДЫ.

Глава из книги "Пропущенное поколение".

Всё нижесообщаемое - ложь

Что это мы всё о высоком да о высоком? Давайте о низком. ("Тем более, что книгу о святом Григории Нисском написал отец Григорий Лурье" - дешёвый каламбур. Если уж потянуло на глупые каламбуры, то вот: "почему бы от Вертограда Духовного не снизойти к Тимофею Животовскому?"). Итак, Животовский.

Я ничего не знаю о Тимофее. Я даже, пожалуй, попрошу у него прощения за это фривольно-наглое вступление. Я, впрочем, оправдаюсь тем, что своими стихами он провоцирует именно на такое вступление. Я знаю, что он хороший человек. Я знаю, что он хвалит мои стихи, и поэтому я заранее расположен хвалить его. Ещё я знаю, что он наполовину графоман, наполовину - талантлив и интересен. Не будем уточнять, на какую именно половину. (Вспомнил, как в ходе подобного разговора возлюбленная стала ревниво выяснять, какую её половину я бы оставил навсегда при себе - верхнюю или нижнюю). Не лишне уточнить, что Тимофей - нормален, интенсивно любит женщин (о чём пишет в стихах) и не любит гомосексуалистов (в том числе и пишущих стихи). Наверно, поэтому он не сделал литературную карьеру.

Знаю, что он работает в турфирме, возит экскурсии то в Ладогу, то в Новгород, то куда-то ещё. Что обременён существенной семьёй, но зарабатывает, вроде, прилично и в литературную тусовку суётся ненастойчиво.

Наконец, я знаю, что в те, восьмидесятые годы он существовал в ЛИТО Лейкина. В пространстве расстояние между ЛИТО Лейкина и ЛИТО Сосноры было невелико (вспоминаются строки из детского стихотворения Аллы Смирновой, "От площади до нас - четыре перекрёстка и медленной ходьбы одиннадцать минут"). Во всём же остальном расстояние было колоссальным. Два разных типа, два разных принципа отношения к стихам и, главное, к их авторам.

Впрочем, об этом - потом. Постараемся быть экспансивны и сбивчивы: также, как экспансивна и сбивчива речь автора представляемых стихов.

Да, тут - самое место порассуждать о хитроумных сплетениях судьбы. Году этак в восемьдесят четвёртом мне позвонил Вася (Серёжа Васильев) и сообщил, что существует такой талантливый школьник, пишущий стихи, по имени Тимофей. То есть, я сначала не понял, думал что это прозвище (как Вася, Миша-Серёжа или Китаец). Оказалось - настоящее имя; и фамилия, как позже выяснилось, тоже настоящая - Животовский. Так получилось, что с Тимофеем я познакомился благодаря Васе. А с Васей я никогда бы не встретился, если бы не общественная активность Лурье. А знакомство с Лурье не могло состояться, если бы не моё хождение на ЛИТО. А туда бы я не попал, если бы не два головокружительных года в "Дерзании". А в "Дерзание" меня заманило лучезарное письмо Нины Алексеевны Князевой, написанное по поводу моего олимпиадного сочинения. Сочинение о Льюисе Кэрроле, было, откровенно говоря, совершенно никудышное, да к тому же на три четверти списано с предисловия Демуровой к одному из изданий "Алисы".

Так вот и получилось, что доктор Чарльз Лютвидж Доджсон, преподаватель математики в колледже при церкви Святой Троицы в Оксфорде, и прелестный ребёнок Алиса Плэзнс Лидделл сыграли в моей жизни исключительную роль. Если бы не очарование Кэрроловской книги, судьба моя и, видимо, судьбы многих близких мне людей сложились бы совершенно по-иному.

Приход в "Дерзание", как я теперь понимаю, был решающим событием в моей жизни. Именно тогда, увидев Князеву и познакомившись с дерзайскими девушками, я окончательно понял, что буду писать стихи; не рисовать картины, не сочинять статьи и романы, не стану полярником, гелогом или моряком... То есть, может быть, буду заниматься и всем этим, но главное дело, единственная любовь, якорь и цепь моей жизни - поэзия. Судьба моя, таким образом, решилась в тот момент, когда моё сочинение оказалось на столе у Князевой. А ведь это было чисто случайное попадание.

(...Только что прочитал одну дневниковую запись Суворина, начало 1887 года. Он пишет, как к нему пришла девушка, назвалась Ольгою, курсистка, которую он принял за сумасшедшую, да она, похоже, отчасти таковой и являлась. Она умоляла знаменитого редактора выслушать её стихи. Он отказал. Она безропотно стала уходить. Он почувствовал угрызения совести и решился выслушать - десять минут. Она стала читать, и он слушал её и разговаривал с ней до глубокого вечера. Суворин пишет о её стихах, что они оказались удивительны, чудесны, гениальны. Чистая случайность: первое, что она дошла до Суворина; второе - что он, вопреки очевидности и опыту, решился её выслушать. К сожалению, на этом благодетельное вмешательство Случая завершилось. Об этой девушке больше ничего не известно. Суворин о ней далее не вспоминает; то ли она сама исчезла с его горизонта (умерла, сошла с ума, вышла замуж), то ли Суворину стало не до неё - спустя месяц застрелился его любимый сын, застрелился из-за какой-то случайной бессмыслицы... Во всяком случае, никакой такой гениальной юной поэтессы Ольги русская поэзия в те и последующие годы не узнала. Судя по всему, родилась она что-то около семидесятого года, то есть была примерно ровесница Крупской и годилась бы в матери Цветаевой...)

Вот благодаря такому замысловатому сцеплению причин и следствий я узнал о существовании Тимофея Животовского и его стихов. А он - обо мне. На этом плетение кружев судьбы не закончилось. Довольно долго я не сталкивался с Тимофеем и почти ничего о нём не слышал. Некоторое время тому назад встретил его у Димы Голынко и узнал, что он недавно женился: не на ком нибудь, а на первой жене Ковалёва-Китайца (депутата и бывшего старосты ЛИТО Сосноры), что особенно забавно, если вспомнить, что Васька, явившийся причиной нашего с Тимофеем знакомства, работает помощником именно этого депутата Ковалёва. Когда же я стал записывать телефон и адрес Животовского, то оказалось, что он с женой и детьми живёт в том доме на Наличной улице, где жил когда-то и я, и с которым у меня связаны многообразные, счастливые и тяжкие воспоминания...

Интересно, могло ли жизненное кружево сплестись по-иному? Как начинается поэма Животовского "Трусы":

Всё нижесообщаемое - ложь...

Мы читали Реньяра - под деревом вечером

Итак, Животовский в середине восьмидесятых годов оказался у Лейкина. Каким-то образом в эти же годы он познакомился с археологами и поехал летом (он ещё в школе учился) в экспедицию на Северный Кавказ. В этой экспедиции был и Ковалёв, тогда студент-археолог. Там у костра Тимофей читал, склонив голову набок, самозабвенно закрыв глаза, картавя и шепелявя, свои стихи. Мог часами читать.

По приезде в Питер, Ковалёв рассказал о таком удивительном школьнике Сергею Васильеву, а тот - мне. В это время (1984 год) круг ЛИТО Сосноры уже распался, а потребность в поэтически-осмысленном общении оставалась. Я искал свежих людей, молодых, моложе меня, и талантливых. Так однажды и Тимофей появился на небольшом поэтическом сборище, собранном мною на дому у одной поэтической девушки. Белобрысый, заправленный в узкую школьную форму, с длинным лицом, крупным носом и губами, он экспансивно-бестолково поздоровался, сел и затих. Началось чаепитие, естественно со стихочтением. Я уже не помню, что тогда читал он, что читали другие. Но помню, что главное оценочное слово, которое он произносил в каждой фразе, было слово "гениально". Лейкинская школа.

Тимофей уже тогда ходил к Лейкину. Фундаментальнейшее отличие ЛИТО Лейкина от "Дерзания", ЛИТО Сосноры, студии в ЛДМе заключалось в том, что у лейкинских всё было "гениально". Там не принято было критиковать друг друга, а принято было хвалить, восхищаться, и делать это с максимально возможной энергией. Лейкин, насколько я понимаю, исходил из постулата об изначальной гениальности всякого ребёнка, и в воспитании талантов исключительным образом использовал пряник, полностью забывая о кнуте. В этом было что-то детское: недаром Лейкин долгое время вёл ЛИТО в детской газете "Ленинские искры". В то время, как Соснора или Топоров подвергали своих литкружковцев жесточайшим казням самой требовательной критики, учили их и жучили, заставляли знать теорию стиха, прочитывать самых труднодоступных и экзотических авторов, обучали технике, ставили пламенные духовные барьеры, проводя таким образом учеников через огонь, воду и медные трубы творческих испытаний, в лейкинском кругу царило благодушие, добродушие, взаимная приязнь и мастерство в выражении восторгов по поводу творений друг друга.

Я не говорю, что это плохо. Лейкинские отличались и отличаются восторженной доброжелательностью, и вообще они, как правило, хорошие люди. Но стихи их были страшно неровны и неравноценны, а у тех, кто продолжает писать - остаются таковыми до сих пор, несмотря на возрастную зрелость. Кажется, это Достоевский говорил, что основное умение писателя - умение вычёркивать. Этим умением лейкинские не владеют; в своём собственном творчестве они, как правило, не могут отбросить слабое, лишнее, графоманское, то, что неизбежно присутствует в творчестве любого автора, и как правило, составляет от трёх четвертей до девяноста девяти сотых этого самого творчества. В результате, создаётся нерасчленённый литературный поток, в котором искреннейшие интонации, талантливые (может быть, и действительно гениальные) фрагменты тонут в бурных волнах бессмысленной графомании. Тимофей Животовский - тому яркое и наглядное подтверждение.

(В скобках замечу, что из-за своеобразно-оранжерейных условий своего кружка, лейкинцы не особенно контактировали с другими людьми и очагами той питерской субкультуры, частью которой были сами. Да и с ними выходцы из других кружков редко находили общий язык. Одна только Таня Кауфман могла одновременно ходить и к Лейкину, и в "Дерзание", и к Сосноре, а позднее - и у Топорова с успехом читать стихи. Зато она и была сама по себе, и ни с кем не в связке.)

О стихах Животовского я с первого раза понял следующее: в их ценности и талантливости убеждает - в первую очередь и главным образом - чтение их автором. Когда читаешь глазами, когда ты сам вынужден проводить нудную и неблагодарную работу по отделению пшеницы поэзии от плевел дикой графомании, ощущение портится: накипает злость против поэта, заставляющего тебя ради жемчужного зерна разгребать всю эту муру. А вот когда сам Тимофей перед глазами, когда он сам читает, всё с тем же самозабвенным закидыванием головы, всё с той же милой детской картавостью, когда он сопровождает чтение собственными наивными комментариями и прерывает сам себя простодушными шутками - вот тогда всё становится на место, стихи начинают нравиться, и хочется верить в гениальность их автора.

Безусловно, в самом Тимофее есть то, что не всегда и не сразу заметно в его стихах: поэзия. Образ поэта - романтичного, простодушного, любвеобильного, эдакого - не от мира сего. Восторженного, чистого, гений которого явно несовместим со злодейством. И, вообще говоря, смешного.

Как вы понимаете, все эти качества в сочетании со страшной неравноценностью его стихов как таковых, дают мало шансов на успех в осуществлении литературной карьеры. Тимофея Животовского все более или менее знают в питерских стихотворческих кругах, более или менее хвалят, но совершенно не печатают. И не собираются печатать.

Санкт-петербуржец читает Вергилия

Самое главное, определяющее качество стихов Тимофея Животовского - простодушие. В них простодушно всё. Простодушен пафос, простодушны образы, простодушен лиризм, простодушны метафоры. Даже ирония - и та простодушна. С одинаковым простодушным выражением автор говорит о наболевшем, совершает любовные признания, забавляет читателя рассказами о своих эротических достижениях и выдаёт пародии на поэтов-классиков. Это - оригинально. Если высокий пафос с простодушием уживается легко, то простодушная насмешка, ирония, пародия, а тем более эротика - редкость. Между тем, пожалуйста:

Пусть колокольчик бьётся по метальцу...

Пусть замерзают реки в берегах -

Всё та же ты - ты мне целуешь пальцы,

И даже больше - пальцы на ногах.

Трогательно-непосредственно-иронически-эротическое признание на почве пародирования Вертинского! Или:

Я не встретил, не Вас, не былое, и не ожило

В не отжившем, не сердце - но холодно, грязно и иней.....

Здесь даже запятые простодушно поставлены. Сам приём настолько очевиден, настолько прост, что повторение его шесть раз подряд может позволить себе только человек, смелость которого зиждится на глубочайшей простоте душевной.

Я не хочу сказать, что это глупо. Это вовсе не глупо, тем более, что автор с такой вот непосредственной детской простотой сочетает два совершенно неожиданных качества (как выразился по поводу Бурлюка Маяковский - "с нежностью, неожиданной в жирном человеке") - обширную книжную начитанность и незаурядное версификаторское мастерство, переходящее порой в эквилибристическую ловкость. Скажем, вот такой случай:

Серебристого хека струя по прилавку текла

Так тягуче и долго, что молвить кассирша успела:

"Здесь, в печальной ставриде, которую я принесла,

Попадается мойвы мороженой дряблое тело...

Я, конечно, понимаю, что это, как говорится, не пять. Конечно, сделано грубовато и как-то по школьнически. Однако же, человек задался двумя непростыми задачами: спародировать красивого и тягуче-заунывного Мандельштама (учтём к тому же, что Мандельштам вообще и конкретно это стихотворение принадлежат к числу священных коров российской словесности; как говорится, "святого-то не марай!"), и при этом нарисовать вполне последовательную реалистическую картинку, наполненную деталями. И он обеих целей достиг. Всё закруглено; ну а если мальчишески-грубовато, так это ещё и лучше. Умельцев и мастеров мы много знаем, а вот таких, кто не умеет скрывать (или умеет не скрывать?) свое натуральное естество, свою простоту душевную - таких мало; их появление радует.

Со своим умелым и начитанным простодушием Тимофей всё время балансирует на остром гребне между двумя безднами: бесконечного словесного самоизвержения (иногда, в зависимости от содержания стихов, сказал бы "семявыражения") и наивно-безвкусной автопародии. Иногда и сваливается в ту или другую бездну. Но когда удерживается, когда умудряется пройти по гребню, - получаются звонкие, профессиональные, непосредственные, светлые и добрые стихи. Вот сколько нашлось эпитетов!

Самый лучший балансир, защита от падения - реализм. Животовский наблюдателен, он видит мир, потому что (в сущности) любит его. Жизнелюб. Лучшие его стихи написаны на материале совершенно реальных собственных авторских переживаний. Вот, он ведёт экскурсию. Надоело. Провёл. И написал:

...В Летнем саду императором Гатчины

(это названье от вотчины Хотчино) -

в списках пятины давно обозначено

а три столетья спустя - опорочено -

нету фонтанов! - погибли при матушке

Екатерине...

И так далее. Живая интонация. Реальное чувство (типа: "надоело всё, вся эта познавательная мура!"), хорошая звукопись, умелая и органичная рифма. Хорошее стихотворение.

Другой пример - насчёт корюшки. Ужасно жизнелюбивое явление - корюшка; наверно, потому что её много, и она - весной. И поэт видит её, и видит в ней радостное явление, достойное послужить поводом для написания "Весенней элегии":

Отольдилось Балтийское морюшко,

Отражая весеннюю клубь.

Спохватилась, витийствуя, корюшка

посетить океанскую глубь.

Тонко-светло-радостное настроение, какое и бывает только весной, передано в этом плывучем трехстопном анапесте с дактилическими рифмами, в этой очеловеченности бессловесной рыбы. Так что и заканчивается стихотворение апофеозом: "И корюшка исчезает в сиянии". Простодушие, сродни простодушию Франциска Ассизского: тот проповедывал птицам; Тимофей одевает нимбом святости - рыбу.

При всей своей простоте (и благодаря ей) Тимофей иногда очень точно формулирует образ, доводя его до афористической отточенности. Он вообще очень любит создавать афоризмы, подводить стих как понтон под итоговую фразу-афоризм. Как и следует ожидать, их большая часть никуда не годится. Но попадаются очень удачные вещи. Например, о тесных для корюшки Невских берегах (стихотворение "Весенняя элегия"):

Ибо тут берега ограничены,

в смысле том, что одеты в гранит.

Или, о победе любовно-поэтического счастья ("Любовь поэта"):

Со мной ты более невинна,

Чем и до этих двух мужчин

Или, в эпистолярном жанре ("Письмо"):

Ваш любовник, поэт - то есть, я. То есть просто поэт, -

То есть просто любовник - имея потребность в конверте,

не имел ассигнаций...

Всё это - худо ли, хорошо ли - но точно сформулировано.

Есть ещё одна редкая и симпатичная особенность стихов Животовского. В них абсолютно отсутствует уныло-мрачная нота, так свойственная стихам и поэтам вообще. Помню, пару лет назад побывал я на поэтическом вечере поэтов-шведов. Они декламировали, естественно, по-шведски, а актёры по-русски читали перевод. В этих стихах, написанных спокойными нордическими шведами в благополучной и богатой Швеции, всё было невероятно мрачно. Трупы, нечистоты, канализация, гниение, помойные ямы, убийства и самоубийства наполняли стихи, переливаясь через край. Выступали шведы тоже ужасно мрачно, с похоронными лицами. После чтения был фуршет, на котором поэты, переводчики и слушатели напились водки, им показалось мало, все вышли на залитую весенним солнцем счастливую улицу и побежали в магазин...

Так вот, Животовский, к счастью, свободен от бремени поэтической чернухи. Его стихи истинно жизнерадостны, даже те, в которых он жалуется, что Она его бросила, а он до сих пор Её хочет. Об этом, к примеру, написано лирическое стихотворение под жизнеутверждающим названием "Зелёная элегия":

Я ль, отправляясь в путь за озеро,

Не тосковал в глубоком стоне,

Когда копытные навозили

Простор потерянных Эстоний,

Соединив на карте нитями

Пути - в вокругозёрный эллипс

Не возвращался ль к изумительной,

К которой ныне - не осмелюсь.

Я не только понимаю, о чём переживания автора, я даже, кажется, знаю, кем они вдохновлены. Суть драмы, какой она видится с первого взгляда: автор (то есть, его лирический герой) был влюблён в студентку Тартусского университета, которая была замужем, но проявляла - на просторе потерянных Эстоний - благосклонность и к "лирическому герою". А потом уехала в Америку, где благополучно вышла замуж снова, оставив с носом и бывшего мужа, и лирического героя. Другой бы - не Тимофей - сделал бы из этого вселенскую трагедию в пяти действиях с прологом и эпилогом. Животовский лишь добросердечно недоумевает:

Ну, пусть! В иллюминатор выгляньте -

Страна - луга и колокольни.

Не лучше ль было с мужем в Вильянди,

Чем с Дагом - в хижине Линкольна?

Его переживания не переходят границ лёгкой элегической грусти, потому что он жизнерадостен, жизнь берёт своё:

Любовниц на постель наслаивал -

Но их упоминать не стоит.

Дело, в сущности, житейское.

На самом деле, всё куда неожиданнее: ведь "лирический герой" и неудачливый муж - одно и то же лицо. Элегическое письмо, написанное бывшим мужем своей бывшей жене о том, как им было недурно вместе - явление в литературе достаточно оригинальное. Вот Пушкин: "Гляжу как безумный на чёрную шаль...". А вот Животовский: "Не лучше ль было с мужем в Вильянди?". Вполне естественный вопрос. И абсолютно искренний.

Простодушие и жизнелюбие делают стихи эти симпатичными и спасают от попадания ещё в одну пропасть - в лужу грубой и некрасивой эротики. (Как эскимос в анекдоте, про тюлениху: "Она же некрасивая!"). Такие образы, как:

Шеренги ног, раздвинутых как надо -

И я один - но массовый оргазм –

были бы просто порнографическими, если бы не весёлая биологическая самоуверенность автора, опять же, простодушная и жизнерадостная:

Ко мне в окно дорогу пролагали

От похоти бесстыдны, но круты

Оксаны, Насти, Лены, Любы, Гали,

И ты, мой друг, и ты, мой друг, и ты.

Ещё бы ему не радоваться! Ведь

...в монастырь - к тому ж с моим аршином -

Нельзя...

Кстати, цитируемое стихотворение (не без лукавства названное - "Романс сожаления") является пародией на возвышенно- трагические стихи Маши Каменкович: "И ты уже далёко, друг. И ты." (смотри в её подборке). А следовательно, и на мои, написанные в ответ Маше: "...Им всё равно. Не ждут, не удивятся. // И ты далёко, друг. И ты. И ты". За это Тимофею искреннейшее спасибо и пожелание - на аршин - удачи.