estlane : Ученик.

Начало лета выдалось невыносимо жарким и сухим. Поэтому, когда нам объявили, что практика по шизофрении и аутентизму будет проходить в загородной больнице, мы обрадовались. Надоело дышать углеродной смесью из раскаленного асфальта и выхлопов из-под задниц автомобилей. По утрам народопоток из пригородов направляется в Москву. Мы же спокойненько разместились в пустом вагоне электрички и направились из Москвы. Разложив на скамейке бутеры, достав бутылочку холодненького лимонада, мы весело докатили до станции «Х». Вылезли из поезда, и пересели на автобус типа «ЛЬВIВ».
Авто пыхтело и стонало. Сиденья, словно стены в пещере доисторического человека, были исчерчены различными надписями. Самое приличное было:
«Надя+Миша=Любовь» Итак, спустившись со ступенек «Львiв» мы оказались перед огромным белым забором с лепниной и железными воротами. Передняя часть ворот представляла собой шедевр чугунного литья с различными вензелями и финтифлюшками, посередине на стыке двух половинок красовался герб со львом. За всей этой красотой на воротах висел щит с надписью «Мы наш, мы новый мир построим!». Тематично, если учитывать специфику заведения за щитом. Ворота оказались закрыты на большой замок и цепь, очень похожую на описанную в одном известном стихе про кота. Закрыты, судя по грязи и ржавчине, они были с 1917 или 1918, когда бывшие хозяева ушли, а новые привыкшие такие ворота брать штурмом, не открыли. Мы постучались. Потом ещё постучались. Потом ещё очень громко постучались и засобирались в Москву. Надо заметить, что дело было давно ещё до перестройки и до появления «Евросети» и «Связного», поэтому мобилы у нас не было, что бы связаться с училкой, которая нас сюда отправила. Но тут из-за ворот прозвучал скрипучий старушечий голос:
- Вы куда?
- Мы к вам.
- А зачем?
- Мы из МУ на практику.
- А коровник у нас дальше на три остановки.
- Да мы не в коровник, бабушка. Мы из Мед. Училища на практику к доктору М.
- Я не бабушка вам, - скрипучий голос стал злобным, - идите вдоль забора по часовой стрелке, через сто шагов будут другие ворота. Следуя инструкции «не нашей бабушки» мы пошли налево и через метров семьдесят увидели ворота и дверь, вмонтированные прямо в стену. Дверь открылась. Здоровый детина в белом халате указал на аллею, идущую от заросших чугунных ворот вглубь парка, который когда-то был таковым, а теперь превратился в густые заросли старых яблонь, вишен, кустов сирени и жасмина. Аллею обрамляли старые дубы, которые дарили нам, измученным жарой, тенистую прохладу. Дойдя до основного здания, мы получили культурный шок. Перед нами стоял особняк с витой лестницей огромной террасой. Величественная постройка была заботливо сохранена её новыми владельцами. Единственное, что омрачало внешний вид - на окнах решётки. Можно представить, что призраки бывших хозяев летают по ночным коридорам и пугают больных и персонал.
Добравшись до отделения, мы осведомились у перекрашенной перекисью водорода блондинки с бюстом шестого размера, где найти кабинет зав. отделения. Указав пальцем, на котором красовалось кольцом с крупным красным камнем на открытую дверь в конце коридора, блондинка неопределённого возраста плавно удалилась в процедурку.
В кабинете за дубовым столом с зелёным сукном, оставшимся после графьёв, сидел интеллигентного вида мужчина лет шестидесяти. Перед ним были разложены исписанные листы бумаги.
- А-а. Девочки! Добро пожаловать! Проходите.
- Спасибо! У вас тут так красиво, такой чудесный парк.
- У нас и народ чудесный здесь лежит! Вот, к примеру, я тут разбираю последние сочинительские работы наших пациентов. Прилюбопытно пишут, знаете ли. Вот послушайте.
Мы расселись в уютные кресла, конца XIX века, вокруг стола и углубились в удивительный рассказ о любви. Иногда, правда, он перекликался с рассказами Куприна или Бунина, но было так обворожительно сидеть в графском кабинете и слушать читающего. Его прервал грубый мужской голос:
- Профессор! А ты чё это тута расселся? Тя там с собаками ищут, а ты тута сидишь, малолеткам книжки читаешь.
В дверях стоял грузный мужик неопределённого возраста в засаленном халате, грязными всклокоченными полуседыми волосами и такой же нечесаной бородой.
- Да я забежал на минуточку свои наброски оставить, а тут девушки. Не оставлять же их одних в тоске.
«Профессор» свалил из кабинета, оставив писательские труды на столе. От подобной метаморфозы у нас отвисли челюсти. Мужик, который теперь являлся для нас настоящим зав. отделения, подошёл к умывальнику и начал мыть огромные ручища, обильно поливая их душистым жидким мылом из баночки.
- Руки всегда должны быть чистыми, - приговаривал он, - вот подойдёте вы к пациенту, а руки грязные, под ногтями чернота, нехорошо.
Пригладив копну на голове, проверив наличие во рту оставшихся зубов, улыбнувшись зеркалу, эта масса тела села в то же самое кресло, в котором пару минут назад нежился «профессор».
- Ну-с. О чём Иван Николаевич с вами беседовал?
- А, он, правда, профессор?
- Ну да. То ли философии, то ли истории. Иван Николаевич Понырёв.
- А рассказы эти, что на столе, они чьи?
- Ну, так его и рассказы. Он же у нас ещё и писатель. А-а, понял, это он из скромности при первой встрече не признаётся. Стеснительный он у нас.
- А как он сюда попал? – не унимались мы. Интерес к заведению в целом, и к его обитателям в частности, рос с каждой минутой.
- Да как все. Сначала не печатали, он писал в стол. Потом начал роман какой-то, отнёс его в редакцию, а оттуда его уже к нам.
- А что за роман то?
- Да не знаю. В редакции рукопись у него отобрали. А здесь он ещё раз её навоял, только прячет где-то, боится отберём.
- А какие ещё интересные больные у вас есть?
- Ну, если не считать полоумных стариков, то пару художников, одна певица, потерявшая голос. Физик-ядерщик, который исписывает своими формулами стены. В основном контингент у нас не буйный.
- А что про певицу?
- А от неё молодой муж ушёл, она хотела повеситься. Снять успели соседи. Они почуяли неладное, когда та запела последнюю арию из «Травиаты». Жизнь спасли, а голос пропал. Верёвка на шею надавила, связки и спазмировались. Теперь вот сидит тут, ждёт, когда вернётся.
- Кто муж или голос?
Но наш вопрос остался без ответа. Приятную беседу опять нагло прервали.
- Михалыч! Ты чего это тут расселся в моём кресле? Каталку на место не поставил. Трупешник без бирки и истории в морг притащил. Иди, разбирайся. А то Петрович, если до обеда не успеет вскрытие сделать, пиши пропало, до утра уйдёт в запой.
На пороге всё того же кабинета стоял молодой человек лет тридцати. Подтянутый, загорелый, просто мачо.
- Да, я тут зашёл руки помыть. Смотрю, а у вас гостьи. Вот и поболтал немного. Не серчайте доктор!
Ага, значит это доктор, уже хорошо. Недоумение сменялось нездоровым весельем.
- Извините, девчонки. Работы много. Все в отпусках, на мне три отделения висит.
- Да ничего. Нам тут весело было. А кто это был бородатый?
- Наш санитар. Он здесь уже лет двадцать работает. Тоже со своими патологиями. Например, каждые пол часа моет руки. У него внутри как будто будильник заведён. Можно время проверять. Как стукнет половина часа, он может носилки бросить и бежит к ближайшему рукомойнику.
- А ночью?
- Ну, ночью спит, конечно.
- Мы ещё с одним старичком-писателем познакомились.
- А-а, Иван Николаевич. Чудный пациент. Он моей дочке детские сказки пишет, не хуже Андерсена. Вы только у него никаких рукописей не берите, а то у него пунктик. Если одну бумажку отдаст, то три должен написать. А бумага то казённая, на него не напасёшься.
- А художники? Про них санитар говорил.
- Есть такие. Интересные ребята. Они близнецы. Им лет двести. Говорят, что знали прежних хозяев этой усадьбы и разговаривают с ними по ночам. Ну, обычный случай при шизофрении. Кстати, пока рассказываю, доставайте зачётки. Я вам сразу пятёрки проставлю. Раз столько часов в моём кабинете выдержали, значит достойны. Так вот, они друг друга рисуют. Смотрят и рисуют. У них в анамнезе суицид был. Причина банальная. У одного прыщик вскочил, другой нарисовал, а первый не увидел прыщика на лице второго. Расстроились и напились димедрола. Так к нам и попали. А вообще народ спокойный. Буйных мало.
- А с белой горячкой есть?
- В пятом боксе. Проходить мимо будете, загляните. Он там литровые банки с крышками вокруг себя расставил. Говорит, в банках чёртики живут. Его так с банками и привезли. Без них отказывался ехать, впадал в ступор.
Мачо проводил нас до двери, пожелал счастливо добраться до Москвы. Около пятого бокса, мы остановились. Мужчина сидел на полу, а вокруг банки с открытыми крышками.
- Это он своих чёртиков выгуливает, - неожиданно мягко, прямо с нежностью в голосе произнесла ангелоподобное существо с перстнем и шестым бюстом за нашими спинами, - потом он засунет их обратно и закроет крышечками.
Выходя из особняка, на лужайке, залитой солнцем, мы заметили двух старичков со школьными тетрадками. Они сидели друг против друга и с поразительной синхронностью рисовали в своих тетрадках. Под ветвями старой яблони в кресле сидела пожилая женщина, сохранившая следы былой красоты. На ней был розовый полупрозрачный халат и мохеровый шарф на шее. Взгляд был устремлён на дубовую аллею, словно она ждала кого-то. На асфальте какой-то мужчина, похожий на Эйнштейна рисовал непонятные формулы. Мы брели по аллее и жалели, что не увидели ещё раз Профессора. Вдруг, как чёртик из бутылки, он выскочил из кустов.
- Нас нагло прервали. Но я не в обиде. Вот возьмите. Вы мне понравились. Вы ещё не испорчены. Возьмите. Передайте это в мир. Только не открывайте сейчас. Они могут увидеть и отобрать.
Иван Николаевич сунул в руки пачку исписанных скрученных в трубочку листов бумаги и прыгнул обратно в кусты. Если вспомнить предупреждения нашего Мачо, то казна государства попала на две пачки бумаги.
Обратную дорогу мы проделали молча. Лишь подъезжая к Москве, решились развернуть рукопись:
«- В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.»