Шизоff : Сказка о добром грузчике Ревунове

Накануне субботы, в пятницу, с самого, что ни на есть утра, шёл дождь. Нудный и долгоиграющий, как родовое проклятие.

Сергей Ревунов, грузчик со стажем, тридцати двух лет от роду, русский, беспартийный, -- с этого самого, что ни на есть утра маялся. Он всегда маялся в дождь, а особенно в пятницу. Хотя, если по совести, то он маялся и в любой другой ясный день, и маялся с тех пор, как себя помнил. Много лет подряд, во все дни недели и даже в праздники.

Эта особенность его характера объяснялась довольно просто: Ревунов был человеком с короткими мыслями. Мысли появлялись в тёмной голове подобно искрам, но сразу гасли на задувающем в недрах черепа ветру, не успевая толком ни осветить, ни согреть, ни разжечь. Семья и школа оказались довольно равнодушными в отношении психики подрастающего Ревунова, и быстро оставили его в покое, не теребя понапрасну. В результате он бездумно закончил восемь классов и вышел во взрослую жизнь серым, как валенок. Но зато – здоровым, как конь.

Несколько последующих лет Ревунов маялся обычной подростковой дурью, затем маялся в армии. Намаявшись – дембельнулся. С месяцок попил водки и пошёл маяться в грузчики. После трудового дня иногда маялся с женским полом, но больше портвейном и чем придётся по ходу дела. Мыслительные процессы внутри Ревунова наконец-то пришли в резонанс с окружающей действительностью. Он нагибался, хватал, тащил, волок, пихал, разгибался…. Именно в стадии разгибания порою мелькала короткая и стремительная, иногда весьма жгучая мысль. Порою он даже озвучивал мимолётное видение, сжато и на свой лад. Но обычно -- просто нагибался, а мысль соскальзывала с покатых плеч, как у заправского гения дзю-до. Или воспаряла ввысь с очередным рывком, и растворялась в заоблачных далях без остатку. Чёрт её знает, что с нею делалось, но она исчезала навсегда. Наиболее цепкой была мысль « что, с кем и сколько?», но она обычно являлась мыслью коллективной и ясной, но требующей глубокого погружения и обсасывания. Обсасывать Ревунов не любил, и люди за это его уважали.

В эту пятницу Ревунов был слишком недоволен дождём. Настолько, что утратил всякое желание человеческого общения и наотрез отказался похмеляться. Он сурово отверг заманчивые предложения коллег, и, взяв с собою студента Пашку, двинулся на вольные хлеба.

Походив вдоль прибывших за ночь составов, реально было наткнуться на что-нибудь приятное в смысле заработать. Раскидать вагон игрушек, или чего иного, типа мягкой мебели. Платили за всю бригаду, а управиться можно и вдвоём. Или водка: покорячишься, ясный пень, но за двойной тариф и на каждую коробку – вполне официальный бой. Раз, два – и если не лаве, то натурой. Гуди неделю задарма. Как уже сумел заметить читатель, Ревунов, если только не опохмелялся, был совсем не дурак, а мужик себе на уме, пусть и коротком.

Пашку он собой прихватил не за богатырскую стать, которой в том отродясь не наблюдалось, а за смирение и безответность. Однажды он, Ревунов, вписал пацана в блудняк с вагоном шифера. Повёлся на шальные бабки и сыграл в тёмную. В тот раз не только у Пашки, а у него самого чуть пупок не развязался к вечеру. Ревунов всё ждал, что Пашка бурнёт чего, а там послать, или в морду – пар спустить, давление скинуть. А он ничего не сказал, даже пошутил вроде, хотя вид имел безусловно бледный. Помнится, что Ревунову стало как-то непривычно и щекотливо в душе, и с тех пор он Пашку защищал и оберегал. Народец у них всякий разный, могут и поганку молодому завернуть, а вот с Серёгой такой фокус не прокатит – порвёт любого. Повезло Пашке с напарником. Да и ему с Пашкой тоже: не скучно. Своих мыслей Ревунов не имел, а вот студент ими набит по самое нехочу – постоянно излагает что-нибудь этакое, если не про дальний космос, то про стволовые клетки, те, что ближе к телу. Любопытно послушать. А скажешь – заткнётся. Только лоб морщит, и губами шевелит, как детская лошадка пони. Пони Ревунова умиляли.

На сей раз всё было тип-топ. Сразу нарвались на какого-то напальцованного в гайках. Гайки гайками, а прокладки эти с крылушками и остальную гигиену – мужик явно приватизировал на стороне. Что-то слишком волновался, хоть и козы строил. В общем так: за три часа ваты – легче лёгкого, в коробках, -- как за вагон шифера. Пашка повеселел, а Ревунов – не очень. Приятно, бесспорно, но …. В целом воспринял как должное. Скучно воспринял. Он вообще мог бы к дому двинуть, после удачной операции, да в такой проклятый дождь дома, как в яме – только волком выть. И никакие деньги тут не помогут. Зачем деньги, если тратить их не на что, кроме как…. А «чего-как» не очень-то и хотелось в дождь. Ревунов непривычно и тяжело задумался….

Вот тут хачик и подвернулся.

Ревунов хотел было мимо пройти. Мол, нужен ты нам, генацвале, со своим виноградом, но тот такую убедительную котлету предъявил, что интересно стало поглядеть на фрукты-овощи.
Эти фрукты точно были с гнильцой. Они вообще только по накладной были фруктами. А внутри оказались уютными такими коробочками. В китайских буквах и с картинками. Пашка рот раззявил и уж непонятно чем свистнул, поглядев.

-- Что это за хрень мы ворочаем, а? – спросил его Ревунов. Дело спорилось, коробки оказались чуть тяжелее прокладок, только кидать их строго-настрого запретили хачиковы друзья. Хорошие такие ребята – зраки в точку, лицом зелёненькие. Полудохлые уже, но с волынами.
-- Комплектующие для компов! -- восторженно дыхнул студент в лицо недорослю, -- И ноубуки «Toshiba», родные!
--Ага, -- вроде удовлетворился ответом тёмный в новейших технологиях наставник, но уточнил:
-- А по деньгам это как? Не кисло?
-- Заебёшься нули приписывать! -- в несвойственной ему, конкретной манере, пояснил ученик, -- Нам с тобой этого вагона – на всю оставшуюся жизнь на Карибах – за глаза и за уши! Это такие вещи, Серёга, если б ты только…!
-- Не вздумай только подрезать чего, -- предупредил Пашку Ревунов, несколько обеспокоенный восторженной завистью в глазах парня, -- Запалимся. Эти маджахеды под землёй найдут, и помидоры с корнем поотрывают….

Тот кивнул, но, чувствуется, с большой тоской взглянул на стремительно уплывающее из-под носа электронное великолепие. Ревунов только головой помотал: «Сущее дитё, ей богу!». Но взгляд Пашкин, безнадёжный и нищий, беспросветный какой-то, убитый взгляд, в голове Ревунова засел непривычно крепко. Беспокойно лёг на душу, раздумчиво.

Когда расплачивались, а расплачивались, естественно с ним, Ревунов смущённо и даже просительно закинул удочку: как, мол, если так-то, баш на баш – натурой, в смысле? Чёрный заржал в ответ, засверкал рандолем…. Дать бы разок в торец, ишак бухарский, тварь чумазая! Ревунов настаивать не стал, только сплюнул и пошёл от зверей не попрощавшись. Была у него, в кои-то веки, была одна мыслишка…. Была и сплыла, к едрене фене! Но не до конца растворилась, как выяснилось….

-- Потрох сучий, выродок! – плюнул он зло на пол. Люди пооборачивались, но тут же отвернулись назад и занялись своим делом, отметив, как уютно и полностью скрывается в ревуновском кулаке гранёный стакан.

-- Ты что, Серёга? – удивлённо поперхнулся Пашка, -- Он же и так забашлял не по-детски!

Они обмывали удачный день в «Яме». Кабак был полон – пятница, вечер, дождь – и они были сегодня, похоже, самыми богатенькими. Ужинали и выпивали по-людски. Наставник банковал, стажёр наслаждался. Пашка с удовольствием набивался всяким разным деликатным продуктом, а Ревунов больше пил, в тарелке только ковырялся с барской небрежностью. Вообще был как сыч, только на полтора центнера весом. Вот и сейчас, в ответ на непрожёванное удивление, он сумрачно выпил стопятьдесят, потыкал во что-то экзотическое, но вдруг зло бросил вилку:

-- Вот я звякнул бы на проходную, сказал пару ласковых, и его, козла горного, -- укатали бы не по-детски! С конфискацией, вот! А он скалится, сука, и пальцы гнёт! Обидно! Почему так, Паша?! Ну объясни мне, дураку, ты же умный! Почему мы жопу рвём, а этот карлик нос рыло воротит?!
-- Чтобы жопу не рвать и с этим сучьём не торговаться, надо, Серёга, -- как завещал великий Ленин: учиться, учиться, и ещё раз…. Только так, если ни с кем не замазан.
-- Ну, вот ты учишься, да?! – Ревунов начал потихоньку распаляться, из состояния молчаливой мрачности переходя в стадию громогласной агрессивности, -- Учишься, твою бога душу мать, а хрена ль тебе в этой лабуде?! Много тебе эта, язви её суку, образованность, дала?! Тебе вот, к примеру, нужен этот нов… ноу…да и хер то с ним, дерьмом! Нужна тебе эта игруха, как мы раскидали этому талабайцу?! Нужна, а?! Ответь!
-- Нужна, но….
-- А вот ему, гниде, по барабану, что тебе нужно! Ты для него раб, хоть и с образованием. Раб! Он, петушина, -- хозяин-барин, а ты -- так, перхоть…. И я тоже!
-- Зато когда его завалят, или припакуют – я уже выучусь и буду сам себе режиссёр. И агрегат куплю, и вообще буду в шоколаде. Так?
-- Так, -- неохотно кивнул Ревунов, -- Ты, может, и будешь…. А я?
-- А что ты? Ты чего себя то с ним равняешь? Ты что, не человек? – пацан явно не въезжал в сомнения потомственного грузчика.
-- Я? Я – человек. Только не такой как ты, я…

Ревунову вдруг захотелось признаться Пашке в собственной безмысленности, маете, рассказать о внезапной шальной мысли, с которой он и подошёл к этому чёрту…. Но он пресёк всхлипнувшее в груди безобразие:
-- Чего не пьёшь, Эйнштейн хренов?! Водка не вкусная?!
-- Да я, вообще-то, только за компанию….— замялся Пашка, -- Я больше пожрать, если честно, поговорить с хорошим человеком….
-- О чём тебе со мной говорить?! – изумился Ревунов, -- У меня же здесь, вона, кость сплошная!

Он постучал себя по крупной голове. Звук, правда, был правдоподобный.

-- Да что ты всё прикидываешься?! – осерчал молодой человек, -- Ты не хуже других! И не глупее меня, просто…. Жизнь у тебя… скучная, что ли….
-- Скучная, -- подтвердил собеседник, -- А почему она скучная?
-- Однообразная, думаю так…. Мужик ты хороший, не злой….
-- Я добрый, -- согласился Ревунов, -- Когда сплю.
-- Но ты просто привык вот так, ни для кого….
-- Привык, -- ещё легче согласился тот, -- А к чему я привык?

Пашка неуверенно поелозил на стуле, борясь с некими сомнениями, но, покривившись лицом, решительно вскинул в голову:
-- Водку привык глушить. Один. Жизни настоящей не замечаешь с бодуна. Бесполезно живёшь, тупо. Вот и бесишься.

Ревунов приоткрыл рот. Нет, ты погляди?! Что творится, православные?! Такая сопля, а без ножа режет рабочую кость, а?! На ноль множит старшее поколение, гуманоид! Ну-ка, ну-ка….
-- Слушай, студент…. Я вот чегой-то не всасываю – ты часом не попух? Может съел не то? Не, я понимаю: ты у нас не пьёшь, учишься, как там Ленин, понимаю, а…. Какого хрена, ты, мать твою женщину, мне в задницу без мыла лезешь – что я там пью?! Много ты, едрёна корень, в водке себе понимаешь?!

Это он не зло спросил, без угрозы. Просто ради спортивного интереса. Обычно, после подобной тихой заинтересованности собутыльники делали ноги. Но этот щенок нахохлился и букой смотрит:
-- Много! Больше, чем ты думаешь.
-- Очень, очень интересно…. Ну-ну, дальше, я внимательно, прошу!

Пашка сарказма не заметил. Пристально смотрит, и глаза тёмные. А что молчит, так вроде и не от испуга, а…. Приплющило, нахлобучило тяжёлым изнутри, не иначе как мыслью. Ревунов уже отошёл и почувствовал беспокойство – нехорошо смотрит клиент, мёртвым взглядом. Он уже пальцами собрался пощёлкать, как в кино…. Щёлкать вот не умел, но тут рот у парня раскрылся:
-- У меня, Серёга, родичи оба спились. Сначала до чертей, а потом до смерти. И я спился бы, да уже почти…. Если бы не сестра, а она у меня ещё мелкая…. Я, не поверишь, -- тоже квасил. Так, что мама не горюй! Стаж у нарколога, дело у ментов и вообще…. А когда сестру решили в детдом, то завязал. Вот.

Глухо, как в бочку высказался. А у Ревунова и впрямь внутри как в бочке – пусто, темно и сыро. Защипало опять, щекотить начало….

-- С сестрой живёте? – тоже сипло, только чтобы чего сказать.
-- Ну. Она ещё в школе.
-- Потому и горбатишься у нас?
-- Ну.
-- Понятненько…. И учишься?
-- Учусь, -- Пашка вдруг улыбнулся, -- Как завещал великий Ленин. А как иначе?

Ревунову будто в бубен сунули от души. Сходное ощущение. Смотрит на Пашку, и совсем в грудях нехорошо делается. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Вот тебе и студент! Ни хрена себе припарки! Все с ним как с маленьким, а он…

-- А…сколько тебе лет, Паша? Так, без обид?
-- Двадцать три.

Не мальчик уже, если так-то, по уму. Просто выглядит так – длинный, лопоухий, тощий. Ну а с чего ему жировать?!

-- Денег хватает?
-- Если бы каждый день как сегодня! – повеселел Пашка, и наколов на вилку мясное, заговорил, облегчённо жуя и давясь словами, -- Сеструхе, Варьке – тринадцать. Переходный возраст, тоже геморрой ещё тот, только поспевай приглядывать. Я бы, Серёга, если денег подкопить, то купил бы себе путёвый комп, и деньги эти начал строгать не выходя из дома, реально! Это же такая штука, Серёга, что если мозги есть, то… Вот ты врубись….

Пашка что-то рассказывал этакое, а Ревунов соображал: к чему бы это у него такой интересный день с самого утра вытанцовывается? Надо заметить, что в лёгком подпитии мысли у Ревунова несколько стабилизировались.

-- Постой, --прервал он красочное повествование, -- бжи!

Неторопливо налил, выпил, закусил. Нервно прыгающая, неуловимая доселе, утренняя мысль конкретизировалась и оформилась:
-- Сколько, ты говоришь, вся эта требуха стоит? Ну, вроде того, что мы сегодня раскидали этому бармалею?
-- Да всё про всё – тонны две с гаком, если самому кой-чего напроказничать…. Две с половиной, думаю, хватит, -- неуверенно подсчитал Паша, -- А что?
-- Ничего. А у тебя сколько?

Тот опустил глаза. Ясный месяц, что нисколько. Сестра подрастает, туда-сюда, кругом засада.

-- Вот что, -- сказал Ревунов, -- заканчивай на рысях приём пищи. Щас поедем ко мне.
-- Зачем? –удивился тот.
-- За деньгами, -- выплеснул в стакан остатки Ревунов.
Выпил, стал подниматься:
-- Это ты так думаешь, что я жизни не замечаю. А я вот чегой-то приметил сегодня. Ну, погнали, чего расселся?!

Первое время без Пашки было несподручно. Одного взял в долю – дохляк. Другой матерится, рта не закрывает. Он ему прикрыл -- обиделся. Но в одиночку много не закалымишь, пришлось скрепя сердце брать первого. Тот хоть молчит. Вроде притёрлись. Ревунов больше не похмеляется по утрам, и хотя крупным мыслителем так и не стал, но порою у него брезжит в сознании то одно, то другое. А когда попадается особо цепкая мысль, то он вспоминает Пашку и удивляется: как тот мог и работать, и учиться, и думать одновременно? Восхищение переходит в воспоминание о благородном, хотя и бессмысленном поступке, отчего Ревунову становится совестно благородства, и он снова идёт грузить, чтобы меньше думать.

Но в дождь по-прежнему мается.