не жрет животных, падаль : Цвет темноты

Когда она выпустила балконные перила из рук и шагнула вперед, ей не исполнилось 29. В жизни есть достаточно много вещей, которые необходимо понять самому, без чьей либо помощи. Есть также в жизни вещи, для понимания которых их необходимо увидеть. Когда ей не исполнилось 29, мне было 23 и меня часто не было там, где бывала она, и я не мог увидеть всего. Но ее слез я повидал достаточно. Я не верил в ее слезы, смешанные с густой тушью, смотря на них сквозь стекло бокала с шампанским. Мне нравились ее истории: в них не было не слова о том, что от меня ей что-то может быть нужно. В самом нашем знакомстве не было ни намека на то, что она может во мне нуждаться. Мы познакомились как-то случайно, только потому что ее глаза были темнее мрака крошечного кафе. Черные, как два уголька. Скучающий взгляд всегда ищет за что ему ухватиться, блуждая по пространству и с надеждой заглядывая в самые темные углы. Там я увидел ее. Мне было 23, и меня заботили девушки, не приходившие на свидания, не поднимавшие телефонные трубки. Ей было почти 29, и ее заботили мужчины, снимавшие ей квартиры и дарившие бриллианты. Нам, вероятно, было о чем поговорить.

Каждый из нас так много знает об одиночестве, но лишь единицы знают, как оно выглядит, каково оно на вкус и что делать с самим собой после того, как ты так близко с ним познакомишься. Я только слышал ее истории о том, как тяжело ей ложиться под очередной кошелек и надеяться на встречу с другим, более толстым. А потом начинались они, прокатывались по ее щеке, оставляя за собой этот неровный темный след туши. Я привык к двум черным уголькам, из уголков которых стрелами вниз разбегались эти мутные полосы. Потом она улыбалась, рассказанной мною в ответ на ее откровенность грустной, как мне тогда казалось, истории об очередной измене или отказе. А потом смотрела на меня, молча, пристально, не выпуская, так, как будто ей одной была известна сокровенная правда об отношениях мужчины и женщины. Как будто знала она что-то такое, выскажи она мне это - и я навсегда разочаруюсь в людях и перестану скучающим взглядом обводить темные углы других кафе. Я, вроде как, был ее другом и, наверное, именно поэтому она предпочитала не произносить эту тайну вслух.

Мы запускали облачка дыма в потолок и смотрели, как он растворяется белых листах сводов. Своей влажной тушью она писала на этих листах свои истории. Строчками слез. Я помню вечный полумрак наших редких встреч, происходивших в прокуренных салонах ее машин, очередных подарков ее поклонников, в залах небольших ресторанов, в которые она сбегала из клетки съемных квартир. Наверное, именно из-за этого полумрака я не всегда мог разобрать то, что за каракули она выводит в воздухе своими дрожащими руками. И тогда я начал думать, что именно эта тень стен, потолков, выключенных ламп, приумножает тень ее угольных глаз, накладываясь на их естественный цвет. Два глотка крепкого кофе под пухом ресниц. Я, вроде как, был ее другом и, как я считал, заглядывать в них и пить эту горечь было моим долгом.

Она не хотела меня, не приглашала к себе домой и даже не приближалась ко мне на расстояние доступное для поцелуя. Тем самым, держа меня за руку и заглядывая в глаза, она рисовала между нами материнские расстояния, обозначая границы пунктиром куда более сложным и тяжелым, чем две сплошные. Она была старше, и дело не в шести годах разницы в возрасте, дело, как я сейчас понимаю, было в блеске глаз. Ей просто было неинтересно. Ей хватало любви тех шкафов, кряхтя вываливающихся из лимузинов на руки расторопных охранников. Ей хватало переговоров по рации за входной дверью в те минуты, когда ее очередной гость с трудом переводил дыхание, неловко запихивая ногу в штанину и завязывая шнурки. Но самым сложным для нее были звонки жен на их мобильные: тут либо нелепая ложь и оправдания, либо тишина, разрезанная их напуганными и застигнутыми врасплох взглядами. Так они указывали ей на положенное место в их уравновешенной и стабильной структуре их треугольных супружеских отношений. Скромное место в системе их семейных ценностей между сортиром и столовой – по степени важности в деле удовлетворения естественных нужд. Она не могла мстить им, слишком дороги ей были их подарки. Но месть не всегда носит адресный характер, иногда ее можно обратить на других, тем более, когда истинным виновникам – наплевать. Я, вроде как, был ее другом, и часто мне не приходилось выбирать между ролями свидетеля или жертвы.

Я с разбегу нырял в других женщин, вырываясь из ее тонких рук, посылая им свой номер телефона через официантов на ее глазах. Крался по их простыням, тонул в цепких царапающих объятьях, целовал, ловил горячие выдохи кожей, ласкал, гладил, шептал, влюблялся, дышал – трахал, как говорила она. Все то, что беспокоило меня, то, на что я надеялся, то чем хотел наслаждаться – она обзывала этим мерзким словом-плевком. «Трахал». Часто она провожала меня до их порогов, останавливаясь у двери и оставляя после себя горькую насмешку, застывшую на уголках губ. Просто она была старше и знала любой сценарий, на который я был способен. Я и они. Знала она и то, чем закончится любая интрига. Ей нравилось привозить меня в модные клубы, сочащиеся соком отдающихся на столах девушек и слюнями тех из них, кого сочли неприемлемым еще на входе. Она показывала мне жадные взгляды девочек, готовых продать свою задницу охране за вход. «Мальчики, хоть все трое!» Она улыбалась им, проходя мимо, и треск их крошившихся от злобы и зависти зубов, заменял ей музыку. Она танцевала одна, заставляя меня стоять в стороне и смотреть, как все будет происходить. Кто-то решался подойти к ней, и она сразу позволяла все. Но потом наступала кульминация: когда кавалер был готов разорвать ее от паха до рта, она наклонялась к его уху и произносила какие-то слова, поглядывая на меня и подмигивая. Я видел, как все они тотчас же уходили так, как будто их растоптали, уползали, как будто им разрезали глотку от уха до уха. Я не слышал, что именно она шептала каждому из них, и не хотел, мне достаточно было хруста их ломающегося самолюбия. Мне было плевать я уже тоже не хотел ее. Она слишком грязна для меня. И, видимо, для них – тех, кто уносил свои ноги подальше от нее, зализывать неряшливо нанесенные ею раны языками женщин, готовых на все в свой первый раз. Люди теряют интерес к детективу, когда понимают, кто из персонажей совершил преступление. Дочитывать книгу или досматривать фильм в таком случае, интересно только для проверки собственной гипотезы. В нашем случае, она уже даже не сомневалась в том, что права. Я хотел ее удивить. Но все получилось наоборот.

«Наглоталась колес, чего тут думать…» - говорили ее недолгие знакомые, предусмотрительно спустившие свой товар в унитазы до приезда скорой и блюстителей правопорядка. Рассеяно пожимали плечами, как будто проверяли карманы брюк – не осталось ли там еще улик, и, не оборачиваясь, ускользали из-под слишком пристальных взглядов. Для полноты картины им еще следовало пнуть ее тело ногой, походя. Вечеринка по поводу чьего-то, уже не помню чьего, дня рождения была так нелепо испорчена. «Кто вообще позвал эту блядь? – так или иначе потом всплывала в разговорах эта неловкая тема. Так говорили обычно те, кого она успела оскорбить отказом, в том числе и я, шипя и сплевывая слова на журнальные столики. Мне не нужно было ее тело, я хотел понять ее тайну, ту, которую она прятала за насмешкой там, перед дверями чужих квартир, где меня ждали другие. Как она уходила тогда, так она и осталась старше меня, унесла свои невысказанные тайны с собой. Осталась на одну тайну старше. «Собаке – собачья смерть, - крутилось у меня в голове, но я вроде как был ее другом и не мог себе позволить думать о ней так. Ей было 29, когда она, обернувшись назад, не увидела руки, которая бы ее удержала. В ее глазах отражалась только темнота. Сейчас я думаю, что возможно мрак тесных кафе не причем, и цвет ее глаз был таким насыщенно черным именно от того, что в них никогда не отражалось желание помочь и спасти. А может, это был просто эффект от таблеток. Глупая шлюха не смогла понять, что никто не протянет ей руку, даже те, кто вроде как, ее друзья. Решила проверить, когда ей даже не исполнилось 29.

Сейчас мне 29. А значит, как минимум 6 истрачено на измеримые попытки выглядеть старше и важнее. Такой возраст. Сумма мгновений, совокупность усилий, выраженных в микрорентгенах излучения уверенности и успеха. Квадратные метры рыжих полос с биржевыми котировками и ценовыми ориентирами, способность проследить последствия наводнения на угольных шахтах Австралии с увеличением себестоимости производства металлов в Китае и необходимостью стерилизации денежных масс. Навык деления чужих денег на ярды и разговор о них от первого лица. Такой возраст. 29 сигарет в день, неистребимый запах табака на кончиках пальцев, путающихся в каштановом потоке ее ароматных конфетных волос. Бумажная работа и неподдельный испуг перед пустым листом с заголовком «автобиография» при оформлении документов о приеме. 29 незаполненных строк, в которых нечего писать кроме цифры «29». Аристотель Онассис объяснил нам насколько важно выглядеть преуспевающим лишь для того, чтобы стать таковым. Вероятно, именно он отнял у меня 6 лет, научив завязывать 4 галстучных узла к разным видам воротников, подбирать галстук к рубашке и костюму не только по цвету, но и по формату предстоящей встречи. Именно он, трахая вдов президентов, забыл рассказать мне о том, как нужно стирать и гладить 29 рубашек, томящихся в раздутом гардеробе. В газете «Wall Street Journal» нет советов для домохозяек. Мне 29 и я не способен жить самостоятельно.

Мои друзья убирают кокаин прямо с глянцевой поверхности рабочих столов, отодвигая ноутбук в сторону. Они не хотят спать – они боятся проспать. Они тоже благодарны Аристотелю за ценный урок Больших Достижений. Когда они улыбаются, я вижу, как стиснуты их стройные выбеленные зубы. Давления достаточно, чтобы перекусить стальной прут. Их молодые лица испещрены паутинами морщин вовсе не из-за привычки всегда улыбаться. Многие из них уже учатся у своих подруг женским премудростям использования косметики, чтобы скрывать предательскую тень под глазами. Облик партнера способен оказать влияние на объем совершаемых сделок, прибавить или отнять несколько пунктов котировок. Твои акционеры не оценят снижение рыночной стоимости компании, вызванное нежеланием очередного банка участвовать в кредитном синдикате, только из-за того, что твое выступление перед инвесторами было омрачено твоей же утомленной миной. Мы привыкли жить в причинно-следственном мире, где часто причиной всего может стать ничто, такое же, как несвежее дыхание или неправильно подобранный галстук. Что уж там говорить о рекордно низких результатах рождественских распродаж в штатах? Учесть все невозможно, система уравнений становится все сложнее, а количество переменных не умещается в пространство одной головы. Мой утренний пульс балансирует между 30 и 40 ударами в минуту, к вечеру он достигает сотни. Я старею быстрее, но не становлюсь старше. Ей – 26, но она старше меня. Такой возраст.

Мне 29 и я так и не привык к слову «старше». Тысячи таких же, как я, верят только тем, кто старше их. Их инвестиционными портфелями управляют целые фонды, обычно названные их именем. Их годы в этих портфелях и у каждого года есть свой денежный эквивалент. Их голоса громче наших на миллионы децибел, даже если они говорят шепотом. Мы хотим не советовать им, мы хотим говорить все, что заблагорассудиться, а потом, вслушиваясь в тишину, слышать эхо хлопков взрывающихся рынков. Каждому из нас приятнее думать, что мы рвемся наверх только потому, что оттуда удобнее разрушить систему. Наши критерии ясны. Детские игры переходят на новый уровень. И диктаторы, которых, как нам казалось, мы надежно закопали в песочницах, на детских площадках, дождались лучших времен. Сегодня, когда для взрыва экономики целой страны достаточно в коридоре напыщенного форума произнести слова типа «замедление темпов роста», «ограниченный потенциал доллара, как резервной валюты», «катастрофическая волатильность», «списание фондов» - время их триумфа. Именно сегодня мы хотим стать теми, кто произносит эти слова. Это говорят в нас они – те, кому раньше не давало покоя сравнение длины половых членов. Сегодня один из них умрет, потому что я не оправдал его надежд. Я так и не стал старше. Мне так и осталось 23. Я там же, где начал. Эксетерская подготовительная школа, Гарвардский университет, Гарвардская бизнес-школа, Pierce & Pierce и все. Я хороню своего героя в той же песочнице, закапывая его в остывших углях костра амбиций.

Когда я поворачиваю голову в ее сторону, удивленный нежным прикосновением ее ломких пальцев и неожиданным теплом ее объятий, я перестаю понимать. Я смотрю в ее глаза, полные нежности и полные материнской теплой тоски, карие и спокойные. Я не понимаю, чего хочет от жизни она. Карий, как гуашь – густой цвет со своей температурой, вязкий и влажный, очень ровный. Идеален в сочетании с бежевым. Если хочешь придать дому атмосферу уюта, используй в оформлении интерьеров именно цвета с температурой. Если бы в каталогах IKEA были бы фотографии с живыми персонажами, я бы поместил ее в комнату с покрытыми текстурированной бежевой краской стенами. Рядом с ней стоял бы ценник, напечатанный характерным фирменным шрифтом. К ней еще подошел бы диван, обитый грубым хлопком с резными подлокотниками из крашенного темным дерева.

Мне 29 и я так и не привык к слову «старше». Те с кем, я сижу сейчас, напиваясь коньяком, старше меня, хотя мне даже неизвестен их возраст. Я не привык. Я никогда не был старше кого бы то ни было. Я пытался, но это странное чувство не связанное с паспортными данными. Все это связано с тем, что мне слишком часто приходиться слушать. Слушать то, что мне говорят. Та, что обнимает меня и шепчет мне на ухо, как сильно она хочет меня прямо здесь и сейчас, тоже любит говорить мне о том, что необходимо сделать. Я пересчитываю купюры. Обычно этого достаточно для ответа на любой ее вопрос. Это похоже на частного педагога: я плачу за то, чтобы меня учили. Учили жизни. Такой возраст. Я нуждаюсь в советах. По моим подсчетам, денег в бумажнике приблизительно лет на шестнадцать, никак не на 29. Столько, по моему мнению, родители выделяют в день на карманные расходы подросткам.

Наша официантка нетороплива и не очень приветлива, она не успевает приносить наполненные бокалы и не успевает уносить пустые. Стол кипит блеском стекла в приглушенном свете ламп. Она – крашенная блондинка, цвет ей совершенно не идет. Она старше меня: об этом говорит ее тусклый взгляд и манера морщиться всякий раз, когда я прошу принести еще коньяка. Скорее всего, она пытается получить высшее образование, но уже не в первый раз проваливает вступительный экзамен. Пожалуй, что она живет в городе, снимая квартиру на пару с подругой, подрабатывая в этом ресторане и убеждая себя в том, что эта работа – временная. Наверняка у нее есть ухажер, который не устраивает ее своей хамской простотой и неопределенностью планов на ее счет. Она торопиться переехать к нему, а он выбирает ее, потому что знает, что кроме нее мало кто сочтет его привлекательным. Она мирится с его вспыльчивой неполноценностью, то и дело потирая саднящие ушибы на руках, останавливаясь ненадолго в плохо освещенных углах ресторана. Она уже почти уверена, что их отношения ни к чему не приведут и все чаще не доносит один бокал до шумных компаний. Может быть, все совсем не так. Но я привык верить в свои легенды. Я здесь не в первый раз, я прихожу сюда регулярно и всегда сажусь за обслуживаемый ею столик. Обычно это необходимо для того, чтобы насладиться ощущением превосходства, сегодня – все иначе. Сегодня мне необходима жалость, но та, что сидит рядом со мной, не способна на это чувство, его просто нет в ее прейскуранте.

В прошлый раз я заметил вторую. Такую миниатюрную и изящную, как эбеновая статуэтка женского божества. Черные волосы и мелкие черты лица, яркие вспышки темных глаз из-под упавшей со лба челки. Уже несколько раз наши взгляды встречались в прокуренном пространстве, пронизанном музыкой доносящейся откуда-то снизу. В них столько застенчивости, сколько может поместиться в семнадцать лет и спрятаться под копной черных, как смоль волос. Почему-то я не хочу думать о том, как она пересчитывает чаевые. Лавируя между столами, она как будто пританцовывает. Я не хочу думать о том, как она развлекает себя по выходным. Когда она забирает счет с соседнего столика, она смотрит на меня и по ее губам пробегает очередная улыбка - я боюсь думать, с кем она спит.

Я пьянею моментально и мне, по-моему, даже становится весело, а озорные стреляющие глазки официантки добавляют этому вечеру пикантности. Я могу еще на час продлить ощущение того, что я могу быть кому-нибудь нужен. Шатаясь, я иду в туалет, мне нравиться алкогольная инерция в движениях вдоль барной стойки – она насухо протирает бокалы салфеткой и снова мне улыбается, исподлобья, как будто стыдясь своей излишней приветливости. Я хочу остановить это мгновение, здесь мне хочется остаться, здесь я кому-то нравлюсь, пусть даже не себе самому. Заказываю что-то выпить, не сводя с нее взгляд, и улыбаюсь ей в ответ: «вам очень идет улыбка, - говорю заплетающимся языком. «Вы тоже очень красиво улыбаетесь – что она может ответить, когда внутри нее взорвался восторг от того, что ее взгляды оказались замечены? Да и за годы своей жизни могла ли она успеть запастись тем набором слов, которые обычно идут в ход, когда руки тянут их в развернутые постели. Она такая миниатюрная, она просто обязана быть нежной. Я думаю о том, что если она закинет мне ноги на плечи, я пройду ее насквозь, а она выдохнет мне навстречу все свое скомканное тепло. Я мог бы обнять ее за плечи, а ее слезы промочили бы мне рубашку на груди. Она рассказала бы мне все, просто потому, что она знает насколько я старше.

Все, это точка, где сегодняшний день сохранен, а эмоции законсервированы. Не надо ничего портить, не надо продолжать диалог, не надо оборачиваться – просто идти куда шел. К холодной воде из крана, чуть-чуть отрезветь, чтобы избежать скандала с той, за столиком. Прощальный взгляд в зеркало, скорее, для того, чтобы придти в себя и понять насколько раздражающей может быть моя пьяная физиономия. Два черных уголька смотрят на меня, мутные и влажные. Два глотка крепкого кофе – точно напротив моего лица, как дважды прожженная сигаретой фотография. Мне 29 и во всем виноват, наверное, только мрак приглушенных ламп очередного кафе. Или просто я стал на одну тайну старше.
__________________________________________
Не жрите жывотных – они вас тоже не любят