Зомбарь : Нигде

Тёща меня невзлюбила, когда я был ещё маленький. В те редкие моменты, когда она обращала на меня внимание, её взгляд выражал презрение и жалость.
- Ну почему ты такой уродился?! - причитала она, глядя на меня. - Почему для моей доченьки не могло найтись более подходящей пары?!
Обычно, печальная тёщина туша неподвижно лежала на кровати в пыльной полутёмной спальне перед мерцающим экраном старенького телевизора, плавно поглаживая плешивого терьера свернувшегося у неё на коленях. Терьер был маленьким, серым и стриженым по своей, терьерской, моде.
Теща в редкие моменты моих посещений ничего не говорила, а я просто стоял и у порога спальни и смотрел на неё. Проходить я всегда боялся, и приходилось ждать часами, пока меня заметят, слушая, как из комнаты, доносились обрывки диалогов, слезливые мелодии, однообразные песни. Первым всегда на меня обращал внимание терьер: он поворачивал маленькую козлиную головку и произносил слова за хозяйку с заметным прибалтийским акцентом. Это были распоряжения или советы, иногда он ругал меня за плохое поведение или просил встать в угол за какой-то проступок.
Я хотел оправдать возложенную на меня ответственность быть мужем и старался исполнять всё то, о чём мне говорили. Мыл груды грязной посуды, начищал чью-то обувь противно пахнущим гуталином, развешивал на улице бельё, встав из-за своего маленького роста на трухлявую табуретку, ежесекундно боясь упасть и прислушиваясь к скрипу под ногами, развешивал мокрое бельё.
Все в доме знали, что тёща беременна и поэтому старались не расстраивать её. Она ждала мою жену. Приходящий красноносый доктор говорил, что ребёнок должен вот-вот родиться, но так продолжалось уже два года. По окончании осмотра доктор шумно мыл руки над медным тазом, всегда выпивал предложенную стопку «беленькой», крякнув, довольно морщился, и уходил. А тёща все больше погружалась в себя и неподвижно лежала перед телевизором, поглаживая терьера. Со временем она почти перестала говорить со всеми, зато собака всё чаще просила меня не расстраивать мою «вторую маму».
Я постоянно убегал из дома. Сломя голову бежал через лес, подминая пожухлые листья и сухой ельник. Пока лёгкие не начинали болеть, и не сводило от напряжения ноги. Лес укрывал меня в своих зелёных объятиях, щекотал молодой порослью, заслонял фонарь солнца и я засыпал тревожным сном.
Во сне ко мне приходил тесть, поскрипывая портупеей и начищенными сапогами. Он задумчиво чесал густой волос на груди под кожаными лямками и смотрел на меня. Порой в руках тестя появлялся старый, потёртый саксофон, и он задумчиво играл мне, смешно раздувая щёки.
Но чаще мы просто перемигивались. Мы могли часами моргать друг другу, не произнося ни слова. К концу нашей встречи, тесть непременно говорил одну и ту же фразу: «Заебень всех, нахуй, маленький гадёныш!». И я, с набухшим плодом желания немедленно действовать, просыпался на пожухлой траве, где меня находили домашние, вязали и волокли обратно. В такие моменты тёща наблюдала с резного балкона, как мои спину и ягодицы истязали сухой прутовиной и негромко приговаривала: «Что же ты с нами делаешь-то, окаянный. За что же ты нас так наказываешь...»
А моё желание заебенить всех росло, пока не прорвалось наружу вместе с моей новорождённой женой.