Ammodeus : Осадок

Кончался шестой месяц осады.
Пространство между полуразвалившимися домами, очерченное крепостной стеной – а это была почти миля в диаметре – было изрыто ямами с разложившимися трупами, засыпанными известью. Посреди этого месива возвышалась тридцатиметровая башня, в которой вповалку спало на деревянных перекрытиях около двухсот человек – все, что осталось от трехтысячного населения города. На крепостной стене редкой цепочкой маячили часовые. Мутно светало, на редкие скрюченные деревья внизу, за крепостным валом, наползал туман.
Руперт и Аксель стояли, прижавшись спинами друг к другу за зубцом стены.
- Руперт, ты спишь?- спросил Аксель.
- Нет, - хриплым от долгого молчания голосом ответил Руперт.
- Руперт, я больше не могу…
- Чего ты не можешь?
- Не могу все это выдерживать… Сегодня ночью я уйду…
- Куда ты уйдешь?
- К герцогу…
Руперт резко повернулся лицом к Акселю и тот чуть не упал, потеряв равновесие.
- Уйдешь к герцогу?
- Уйду, Руперт… Уйду! – тонко выкрикнул Аксель.
- Заткнись… - Руперт хлестнул его по лицу кожаной перчаткой с истлевшими пальцами. Аксель слизнул ниточку крови под носом. Руперт тяжело оперся на копье, несколько секунд он смотрел на Акселя мутным, давящим взглядом, а потом вздохнул:
- Он подвесит тебя на крюк, Аксель… Как зайца…
- Не подвесит! – Аксель всхлипнул. – Не подвесит…Он обещал помиловать тех, кто сдастся…
- Аксель, он обещал это в июле… А сейчас ноябрь…
- Ну и что?
- А то, что в сентябре Ульрих-часовщик подстрелил племянника герцога… Соображаешь? Ты что, не помнишь?
- Я не помню… - Аксель наморщил брови и заморгал. - Руперт, я не помню… Что со мной, Руп? Я схожу с ума?!
- Нет, Аксель, ты не сходишь с ума… - Руперт обнял Акселя. – Никто не сходит с ума… Просто ты устал… очень устал… Хочешь сухарь? Еще Магда сушила… Помнишь Магду? Ты должен помнить Магду, Акс – такая толстушка с родинкой на шее, она еще говорила, что ей жаль, что эта родинка у нее не на заду…
Аксель заулыбался.
- Помню.
Руперт хлопнул Акселя по плечу.
– Видишь, ты помнишь…
- А где она? Я что-то давно ее не видел…
Руперт отвел глаза. Аксель посмотрел туда, куда смотрел Руперт - на яму, припорошенную известью.
- Скоро снег пойдет… - тихо сказал Руперт. – Будет вдоволь воды… Хочешь пить, Акс? У меня есть немного…
- Не хочу… Спасибо, Руп… - Аксель присел на корточки, держа копье обеими руками перед собой. – Скажи… честно… ты знаешь, за что мы здесь умираем?
- Конечно, знаю… Мы не хотели, чтобы в нашем городе распоряжался племянник герцога…Мы – вольные мастера вольного города.
Аксель кивнул.
- Да, конечно…Но…
- Что – но, Аксель, что – но? – оскалился Руперт, но Аксель уже быстро и жарко шептал:
- Скоро Рождество, Руп, скоро святой праздник, неужели мы будем вот так же стоять на этой стене в день рождения Господа нашего и нас будут убивать только потому, что кузен герцога показался нам хуже, чем наш префект Грегор? Это же безумие, Руперт! Оно того не стоит, подумай, ведь не стоит же, не стоит, скажи, что не стоит!
Руперт толкнул Акселя в грудь, прижал его к стене и сгреб пальцами его лицо.
- Замолчи!! – прошипел он. – Сволочь… Я порву твой гнилой рот и вырву твой смрадный язык…
Зрачки Акселя мелко заплясали, он задыхался от вони - рука Руперта мяла его рот и царапала щеки.
- Ты забыл?! Ты забыл, сколько нас тут уже передохло? А сколько передохнет?! Праздник?! Скажи о нем Сабине Кессель!
Руперт побледнел, его подбородок отвис, а в глазах появилась бурая тоска.
- Они просили пить… просто – пить! Плевать я хотел на твоего господа…
Аксель выронил копье и сжал голову ладонями. Между его ног, будто раздавленные ягоды, вспыхивали алые пятнышки крови.
Руперт присел рядом с Акселем.
- Прости… Прости, Акс… Ты ни в чем не виноват… Ненавижу этих тварей… Ненавижу… - Руперт хрипло хмыкнул. – И не плачь!
Аксель уже не плакал. Он вспоминал первый день осады – тот майский день, когда в дымке жаркого полудня вдруг возник странный гул, неумолчно приближающийся, а потом на гребень холма, закрывающего город от долины, вдруг разом высыпали тысячи больших черных муравьев и сердце Акселя упало в теплое дерьмо в кишках и запросилось наружу…
Муравьи стали деловито разбивать лагерь, даже не глядя на стены, на которых стоял весь город, и Аксель смотрел на лица девочек и видел, что будет с ними, когда тысячи озверевших мужиков ворвутся в город…
…Потом женщины стали уводить со стен детей с состарившимися враз лицами, и на стенах остались лишь мужчины - те, кто мог вытянуть меч из ножен, – а с ними остался тонкий, но без дрожи, голос отца Себастиана: «В год от рождества Христова восемьсот тринадцатый, даруй нам, Господь наш милостивый, избавление…».
А муравьи начали делать свою работу - в плоских, тусклых шлемах, закутанные по глаза в кольчуги, с тонкими короткими мечами, они ползли на стену, а мясник Гуго, кузнец Хорст и еще полсотни крепких парней им мешали – вчерашние городские гуляки, пившие пиво, тискавшие девчонок и не дававшие проходу почтенным гражданам, сегодня падали со стен на утоптанную ими землю у городских ворот.
Потому, что это был их город вчера и должен был остаться их городом сегодня.
В тот день он им остался.
Потянулись осадные дни.
Кончилось лето, кончились припасы. Ели теперь все, что можно было разгрызть. Город умирал не в бою, а просто подыхал от голода и жажды, а муравьи развлекались, перебрасывая через стену куски собачей падали и слушая грызню горожан за нее.
А потом была вылазка – безумие, на которое Гуго подбил оставшихся мужчин и два десятка отчаявшихся женщин. Помутившийся разум нашептал Гуго, что можно ворваться во вражеский лагерь и унести еду. Солонинка обошлась дороговато - тогда Сабина Кессель и погибла.
Погибла она не сразу, а то, что от нее осталось, перекинули через стену…

…За стеной, сквозь туман, коротко вскрикнул рог.

Аксель поднял голову. Руперт уже стоял, опершись на копье и глядел сквозь узкую щель бойницы вниз и Аксель видел, что Руперт вовсе не страшен, а жалок в своем грязном балахоне с рваной кольчугой поверх него, в перчатках, из которых торчали черные пальцы с желтыми изломанными ногтями. В груди Акселя все будто сжалось, потом распухло, а затем…
Исчезло…
Исчезла боль, исчез страх, исчезли голод и жажда, исчезла жалость.
Все вдруг стало далеким и смутным, пустым и невесомым.
Остались только утро и опухшие от снега облака, которые вдруг опустились на Акселя, закутали и спрятали его. Акселю было холодно, но это было как после кружки ледяного пива в трактире Иоганна, который любил хлопать по заду жен, забиравших домой упившихся мужей, и приговаривать: «Отнесешь мешок домой, кума, приходи - утешу…». Иоганн умер от лихорадки в конце октября, но сейчас он стоял перед Акселем, держа, как обычно, по три кружки пива в каждой руке и улыбался. Аксель улыбнулся ему в ответ: «Еще пива, боров - шевелись!» - и перед Акселем возникла черная щербатая кружка, из которой шел сытный дух.
Живот Акселю скрутило судорогой, вязкая, горькая слюна обожгла нёбо, он потянулся к кружке, но Иоганн вдруг больно хлестнул тяжелой тряпкой по руке и лицу Акселя - «А платить, Аксель, - чем платить будешь?!» - и у того из ноздрей опять потянулась вниз кровавая ниточка, падая на пол яркими ягодами, а те превращались в новенькие талеры… Аксель поднял и протянул их Иоганну, а тот выбил их из ладони: «Дурак ты, Аксель! Дурак…». От обиды Аксель страшно вскрикнул, Иоганн исчез, а вместо него в лицо Акселю задышал Руперт:
- Они уходят, Акс!! Они – уходят…
Аксель отлепил от стены взмокший затылок и рванулся к бойнице – туман расползался в стороны и были ясно видны муравьи, строившиеся в колонну спиной к городу, а дымы их лагеря косыми мазками пачкали небо.
- Уходят… - Руперт стиснул копье. – Уходят…
Аксель почувствовал, как дрожат его ноги. Он смахнул с головы засаленный капюшон. Тихий прохладный ветер скользнул по слипшимся волосам, коснулся щек и лба. Аксель сморгнул. Ему хотелось плакать - просто плакать от животного облегчения, от предчувствия жизни, от близости снега…
А Руперт мрачно смотрел вниз и копье шаталось у него в руке: «Они уходят… Сабина… Они уходят…»
- Что с тобой? – Аксель осторожно положил руку ему на плечо, но Руперт сбросил ее.
- Руп…
Тот повернулся и Аксель увидел тупую, душную ненависть в его глазах. Ему опять стало страшно - так же страшно, как было все месяцы осады.
А Руперт вдруг оттолкнул его и побежал, грохоча деревянным настилом вдоль стены.
Аксель, оцепенев, смотрел, как Руперт скатывается по лестнице, бежит к воротам, с рычанием откатывает бочки с окаменевшим дегтем от ворот, надрываясь, выталкивает тяжелую балку-засов и наваливается на ворота, но ворота за полгода вросли в землю и Руперт скользит, падает, визжит и бьется о ворота вновь…

…Когда Аксель сбежал вниз, Руперт лежал, скорчившись, на земле и уже не визжал.
К ним бежали люди из башни, кто-то налетел на Акселя, стиснул, крича про победу и дыша в лицо плесенью. Аксель поморщился, освободился от рук, нагнулся к Руперту, осторожно повернул за его плечо и сквозь засаленные пряди увидел его неподвижные белки.
Вокруг орали и плясали оглохшие от счастья люди, щедро падал снег на загаженную землю, а Аксель думал о том, что он все равно уйдет из этого города.
Потому, что каждый раз, засыпая и просыпаясь в нем, он будет вспоминать не уползающих муравьев в плоских шлемах и не сладкий снег и перламутровый рассвет, а лишь закатившиеся глаза человека, умершего в этот день от ненависти.