elkart : Криминальный фотограф

@Мёртвые не предъявляют претензий к качеству фотографий – это аксиома@.

Я немолодой, некрасивый, неженатый. Зарабатываю на жизнь таким делом, как фотосъемка. А если учесть, что я еще и бесталанный, то картина будет завершена.
И будет столь же плоской, как те лица, которые я фотографирую по долгу службы.
Это от вспышки.
Блиц! Вспыхивает мертвый свет, освещает мертвое лицо.
Чернота. Приглушенный красный свет. Я проявляю фотоснимки. Жизни в них нет и в помине. Глаза такие же красные, как лампа.
В довершение всего последний штрих: я – альбинос с рождения.
Крыска с красными глазками и шмыгающим носом.
Впрочем, сейчас это не так уж и заметно.
Можно не красить волосы, они сойдут за седые, и линзы сейчас можно найти на любой вкус и цвет.

Сами понимаете, в моей профессии много скверного и мало приятного.
Чтобы расслабиться, я хожу на показы мод или в ночные клубы, фотографирую красивую жизнь, красивых ребят и девчушек, в красивых ярких одеждах, полных жизни и счастья. Когда они идут, пританцовывая, излучая счастье, я забываю ненадолго о своей работе и о том, с чем приходится сталкиваться.
Изнанка не так ярка, а если там что и блестит, так это кровь и слезы.
Я пробовал заняться фотосъемкой моделей, но видимо не судьба. В этом деле хватает своих профессионалов.
Поначалу они не доверяли мне, но потом, разглядев бездарность моих потуг, примирились с моим существованием и даже делились некоторыми незначительными секретами мастерства.
Впрочем, главный секрет был мне известен и без них, ведь я никогда не обладал им.
Этот секрет – суметь расположить к себе модель, так, чтобы её внутренние достоинства заиграли бы в полной мере.
Они вряд ли бы стали моими моделями.
Да и студии у меня не было, никого ведь не пригласишь в темную каморку, годную для травления химикатами мертвых снимков, но уж никак не для съемки модели.
Они не обращали внимания на меня, когда шли по подиуму в лучах софитов.

Поначалу мне было очень грустно от этого, а потом я вдруг понял – что это мой неоценимый дар, мой единственный шанс быть вместе с этим сверкающим миром, пусть и по ту сторону стекла.
Они так привыкли к блеску глазеющих объективов. Но в обычном мире они могли и насторожиться, если бы кто-то вдруг вздумал их снимать. Они быстро улавливали чутким взглядом нескромный блеск камеры.
Даже не сам объектив, а те глаза, что были за ним.

Не сразу я понял, что моя незаметность может сыграть мне на руку.
Первый снимок я сделал почти случайно, когда в кафе рассматривал свою камеру, прикидывая есть ли еще пара кадров внутри или можно перематывать.
В кафе вошла Она.
Я видел её и раньше, но на моих снимках она всегда была слишком бегущей, летящей, смазанной, хотя я вроде и делал всё по правилам.
В тот миг я от неожиданности нажал на спуск. Странно, но она вроде бы и не расслышала достаточно громкого щелчка, улыбаясь чему-то, каким-то своим красивым мыслям.
Я осторожно промотал кадр, и теперь уже осознанно сделал ещё один снимок, стараясь не слишком выделяться, но и не особо таясь. И вновь красавица не заметила, что её снимают.
Попробовать в третий раз у меня не получилось – пленка кончилась.

Вечером я проявил пленку и поразился, каким необычным стало лицо запомнившейся мне девушки.
Всё то, что не удавалось мне, когда я стоял в ряду других фотографов, вдруг вышло с первого раза.
Лицо было милым, каким-то неземным, полным любви и печали, оно было четким, а весь мир вокруг размытым, словно ничего раньше не было вокруг, а потом вдруг внезапно проявилось.

Ты можешь спрятать глаза за линзами, ты можешь раскрасить свои волосы в любой понравившийся тебе цвет от иссиня-черного до кислотно-зеленого, но одного ты не можешь. Спрятать красную, как у младенца, кожу, с отвратительным синюшным оттенком.
Почему именно её я выбрал для своих упражнений в фотосъемке?
Она носила линзы, зеленые, немного кошачьего впечатления, она красила волосы, в общепринятый золотистый цвет. Конечно, у нее не было моих проблем с кожей, но в чем-то я ощущал наше с нею сходство. Она тоже меняла себя и делала это из каких-то своих соображений.
Я пробовал понять, в чем заключается её хитрость, но так и не смог. Кошачесть её глаз не оставляла простора для домысливания её мира, а приученное к изображению чего угодно: страсти, холода, любви, безразличия, выражение лица её было слишком неуловимым. Слишком общим.
И тогда я вознамерился раскрыть тайну этого лица. Сфотографировав его втайне от неё. Не в те моменты, когда она холодно и отрешенно несет по подиуму себя и над подиумом создаваемый образ, нет. А когда она точно знает, что за нею никто не следит.
Одно меня останавливало: мое лицо. В сочетании с глазком фотоаппарата нечего было и думать, что я смогу сделать полноценную фотосессию.
Впрочем, выход был.
Делать по одной фотографии за вечер. Как бы случайно. Что получится.
Времени у меня много, я никуда не спешу вечерами, свободными от дежурства.
Может, тогда и выйдет что-то путное.
Профессиональные фотографы в таких случаях говорят: одна пленка – один стоящий кадр.
Вот и у меня так и будет. Просто я не стану делать остальных кадров. Достаточно одного за раз.

В свободные от дежурств вечера я стал осторожно следовать за нею. С фотоаппаратом. И странно, когда я совсем не был готов к фотосъемке, когда палец судорожно и случайно нажимал на спуск, её фотоснимки получались просто волшебными и наоборот, когда мне казалось, что кадр выстроен великолепно, что выйдет отличный снимок – получался серый бездушный манекен, блеклый мираж. Почему так выходило – не знаю.

При этом я продолжал выполнять свои должностные обязанности прилежно и четко, снимая места преступления с хладнокровием змеи, а потом по вечерам и ночам, сбрасывал змеиную шкуру и превращался в другое существо, который даже не умеет видеть глазами, и при этом у него всё получается лучше всего.

Постепенно у меня скопилось множество её фотографий. Именно её. Почему это случилось – не знаю. Я пытался повторить опыт с другими моделями, но расчет оказался не верен. У меня ничего не получалось, как обычно. Потому и осталась только одна она.
Я узнал её имя. Надежда.
Имя было многообещающее. Может быть, когда-нибудь я сумел бы с нею познакомиться и узнать у неё секрет, почему она одна получается на моих фотографиях, как это выходит у неё?

Правда, моим мечтам не суждено было сбыться.
В тот день я заступил на дежурство с плохим чувством.
Моя профессия не располагает к сантиментам, приходилось снимать всякое, но в тот день сердце моё пульсировало как-то тоскливо, словно я уже убит, а оно еще бьется. Неприятное ощущение.
Это было 17 июля. Середина лета, когда лето еще кажется продлится вечность, а на самом деле уже кончилось. Начало конца – нет ничего тоскливее. Кто чувствовал такое когда-нибудь, то меня поймет.
Когда небо напоминает размытую эмульсию, когда духота и чернота фотолаборатории напоминают склеп и хочется выйти наружу и уйти прочь и чтобы лил дождь, долгий и освежающий, чтобы навстречу шла она и увидела наконец меня идущего ей навстречу и увидела наконец меня, заметила наконец меня…

В свете нескольких прожекторов, освещавших подмостную бездну, я увидел силуэт и даже не зная ещё, кто это, уже знал Кто Это. Это были её последние софиты, освещавшие её одну, упавшую в бесконечную тьму с не менее бесконечного подиума.
Я подошел к ней и не таясь, как и раньше, стал делать свою работу. Свои фотоснимки. Её фотоснимки. Её последнюю фотосессию.

Я сижу сейчас в своей лаборатории. Меня окружает беспросветный черный мрак. Лишь красная лампа сигаретным огоньком висит над её портретом. Она плывет, покачиваясь, в кювете с проявителем, и красный огонек путается звездочкой в её волосах.
И хотя я ношу линзы, но за чернотой зрачка (я знаю это наверняка) отражаются две красные искорки.
Красные глазки разглядывают мертвую девушку.

Звезды – всего-навсего отражение наших глаз.