(C) S. King : Пустотелка

DE MORTUIS AUT BENE, AUT NIHIL (лат.) — о мертвых хорошее или ничего.

Он поворочался в постели ещё пять минут, тщетно пытаясь убедить самого себя в желании заснуть. Но сон упрямо не шёл. Голова была ясной, но душа томилась тяжким томлением. Откуда это, почему накатило. Вроде всё как всегда, всё налажено размеренно. Все в порядке, всё на своих местах. Тяжело вздохнув, он поднялся на постели и сел. Потом, охая и кряхтя, словно дряхлый дед, он, тридцативосьмилетний человек, поднялся и подошёл к окну. Над крышей соседнего дома, по небу ветер гнал изорванные клочья облаков, словно подсвеченных изнутри лунным светом. Зрелище было то ещё. Как сюрреалистичная картина какого-нибудь художника не в меру увлекающегося абсентом. Тишина и покой были вокруг, не считая бегущих на бешеной скорости по небу облаков. Он немного постоял перед тёмным окном и посмотрел на небо, затем прошлёпал босыми ногами на кухню. Не включая свет уселся на табурет перед окном и перекинул занавески за спину. Открыл пошире форточку и закурил, глядя на улицу. Подтянул поближе пепельницу.

Как всё-таки интересно устроена жизнь. Словно спираль, виток за витком и постоянно всё возвращается на круги своя. Всё что когда-то было, повторяется вновь, только в новом антураже. Он вспомнил, как его однажды застала за курением перед окном мать, когда поздно возвращалась с работы и увидела мерцание его сигареты за стеклом, и какую она ему устроила выволочку. Позднее он получал по шее за это от жены, но так и не смог перебороть эту привычку. Или не захотел. Теперь уже мамы не было, так же как и жены. Она ушла четыре года назад, сразу после гибели их сына. Он понимал, что горе надо переживать вместе, но не смог примириться со смертью сына, так же как и не смог простить ей того, что она всё же смогла. У него до сих пор в душе была незаживающая рана, которую никто и никогда не сможет залечить.

Он горько усмехнулся и посмотрел в окно. Он любил сидеть вот так в середине ночи, когда на улицах не было никого и, казалось, весь город вымер. В этом ночном равноденствии, где миром правила тишина и покой. Никакой суеты и беготни по улицам, никаких машин. Кажется, что ты один на всей земле, и ничто не нарушит этот вселенский покой. Он любил. Сидеть и думать о своём, перебирать воспоминания, словно чётки. События листать, как потрёпанную книгу. Ощущать своё единение с Господом, чувствовать Его недремлющее око, и где-то в душе, заляпанной кляксами советской атеистической агитации, пытаться молиться.

К Богу он пришёл сам. После того, как его Кирилла сбила машина, за рулём которой сидел какой-то пьяный скот, одной рукой облапивший такую же девицу, а другой пытающийся открыть банку с пивом. Наверное, Кирилл, так ничего и не успел понять. Смерть была мгновенной. Так сказал патологоанатом. И это было для Кирилла благословением, но не для него. Ему то от этого было не легче, ему приходилось с этим жить. Вот тогда он и пошёл в церковь, не за верой, а за ответами. Почему? Почему это так случилось, почему произошло так именно с его сыном? Почему не с этим пьяным ублюдком за рулём? Пошёл с вопросами, а обрёл веру, утешился, хотя ответов он так и не получил. Видимо Создатель для чего-то устроил этот мир таким непростым.

Он машинально вытер слезу, предательски ползущую по щеке, и даже не заметил этого. Достал ещё одну сигарету и прикурил. Ночь плавно перешла свой Рубикон и постепенно двигалась навстречу с новым днём.

Он вышел из здания суда на негнущихся ногах. Процесс был фарсом. Три года условно и лишение водительских прав на два года… М-да… Он потёр переносицу. Не мести желал он, но справедливости. Но так и не получил. Тогда-то в нём что-то и оборвалось, что-то умерло. И так и не ожило. Он давно уже был трупом. Словно дерево, которое на вид живёт и пышет здоровьем, а внутри его уже прогрызли черви и вся сердцевина выгнила. Пустотелое дерево. Именно таким был и он.

Он так же ходил на работу, так же пытался быть прилежным семьянином, но… не вышло, не получилось. Он перестал улыбаться и радоваться жизни. Каждый день говорил сам себе, что жизнь продолжается, что мир не стоит на месте, но ничего не мог с собой поделать. Сначала ушла жена. Тихо и обыденно, без ссор и взаимных обид, просто собрала вещи и ушла. Он не возражал, он вообще перестал возражать. Та тонкая струна, которая держала его остов, окончательно порвалась, и он уже ни на что не возражал, никогда не высказывал свою точку зрения. Словно запрограммированная машина он делал чисто механические действия. Спал, ел, ходил на работу и с работы, ухаживал за больной мамой, а после и похоронил её механически, не проронив ни единой слезинки. И он смотрел на жизнь, словно в огромном кинотеатре и он там был единственным зрителем. Он смотрел на меняющиеся картины жизни, и подмечал малейшие нюансы и детали. А ещё он пытался молиться, часто и помногу. Он читал Библию, и ходил в церковь. Ходил и молился, молился, молился. Неистово, до полуобморока. Пытаясь всё же найти ответы на свои вопросы, которые так и оставались без ответа. Пытаясь вытрясти у Господа всю правду жизни, веруя в Него и ненавидя. Сжимаясь от осознания собственной ничтожности и любя, пытаясь понять ту правду, какой его учили священники, и, боясь принять эту правду всей душой. Он искал ответы, не переставая, искал и, наконец, нашёл. Он понял, что надо делать, понял, откуда берутся пьяные водители и их подруги. Откуда берутся болезни и жертвы пьяных водителей.

Он встал с табурета и пошёл к кладовке, что бы взять кое-что. На улице ночь уступила дню свои полномочия. И во дворе уже появилась утренняя суета. Люди выходили из дома и спешили на работу, школьники с заспанными лицами, водители без гаражей, поднимающие ракушки и жужжащие двигателями автомобилей. Город проснулся и стремился по своим делам.

Вчера с вечера он принял ванну и побрился и сейчас сиял как медный пятиалтынный, он взял предмет в кладовке и вернулся на кухню. Сел на табурет и расчехлил то, что лежало на коленях. В нос ударил запах оружейной смазки. Из чехла показалось воронёное дуло нарезного карабина. Настоящего, полуавтоматического. Требующего специального разрешения. И оно у него было. Когда-то давно, когда он ещё был живым он ходил на охоту, но, подстрелив первого и как оказалось последнего зайца, он почувствовал отвращение к охоте, но карабин не продал, и продолжал исправно вносить налоги. Зачем, он и сам не знал. Просто машинально. Поставив карабин между ног, он достал последнюю сигарету из пачки и прикурил…

…ну вот так вот банка пива в руке и коленка подружки что поделать сынок она так и не поняла что происходит значит и вещи в узел и нога за порог мгновенно всё в жизни мгновенно а какое сегодня число хм не знаю врать не буду может вам будет легче но он не мучался верховный суд объявляет похорони меня без почестей мама конечно о чём речь а она ушла и дерево внутри вымерло смерть была мгновенной три года условно и всё это ведь совсем не больно и что же что же почему всё так нам этого не дано ангелом смывающим язвы на теле господа пройду и мечом пылающим необратимым вычищу срам весь господи Иисусе Христе помилуй меня многогрешного в руце твои вверяю дух свой…

- Это всё для тебя, Господи! – сказал он и поднял карабин к плечу. – Всё для тебя, - повторил и выбил стволом окно. Осколки стекла посыпались на пол, задевая и рассекая его обнажённые ноги, но он этого не замечал.
- Всё для тебя, Господи! – почти кричал он. – Жри это, Господи! Жри!
Кровь с иссечённых ног забрызгала весь пол кухни. Но ему это уже было не важно, он выцеливал первую цель попавшуюся на глаза, деловую женщину, спешащую к поджидающему её автомобилю, наводя прорезь прицела в область груди.
- И ответь мне, наконец, на мои вопросы, Господи! – сказал он и потянул за спусковой крючок…