Ammodeus : Скука. Часть 1 (предпоследняя)

Скучно летом в раю – ай, как скучно! Впрочем, если учесть, что в раю – вечное лето, то и скука стоит – вечная… Заняться нечем, кто-то здорово намудрил, решив, что для непорочных душ лучшее времяпрепровождение – это воспоминания о своей непорочной жизни. Знал бы, что будет такая скука – грешил бы и грешил…
Говорят, в аду попрохладнее стало, не выше сорока. Все равно – не для меня, я от жары всегда тупел. А здесь – не выше и не ниже двадцати пяти, сухо, давление – в норме… Плывут по небу облака, как нарисованные, речка бежит, как нарисованная, лесок шумит, будто пленка бесконечная крутится, птицы ненавязчиво попискивают – и никого вокруг. Все – мое, все только для меня…
А что, собственно, все?
Все это у меня было и Там, дома. Погрязнее, пошумнее, но тоже – мое. Все, что я получил взамен моей праведной жизни – экологически чистый пригород…
Где-то там, за грядой скал, живет еще один такой же праведник (или праведница, облака проползают от меня к нему, речка виляет серебристым серпантином, я могу в любой момент там оказаться – а зачем? Ну, улыбнется он мне, она меня обнимет – ну, было все это уже, б-ы-л-о! А здесь – вечное Есть…
Все – есть, а чего-то не хватает…
Иногда сижу у реки, смотрю, как солнце садится в сосновую рощицу и думаю, думаю, думаю…
Странно. Странно не то, что думаю, а то, что никто не мешает думать. Некому по плечу хлопнуть, некому травинкой за ухом пощекотать, некому водой в лицо плеснуть.
Тишина.
Но что-то речка потемнела, облака потяжелели, птицы защелкали тревожно.
Неужели осень пришла? Разве это возможно? Мое идеальное зрение меня подводит?
Нет, показалось просто…

Что ж, попробую кое в чем разобраться – все равно делать больше нечего.

Наверное, я многое сделал не так, как рассчитывал Он. Кое-что и я бы сделал сейчас по-иному, но не из страха наказания, а потому, что думаю теперь по-другому, чувствую – по-другому.
Наверное, поэтому Он меня сюда и пустил – потому, что грешил я от чистого сердца и от чистого же сердца – не каялся. Жил, как умел, но не всегда, как хотел – вот это и есть мой самый большой грех. Единственный, наверное…
Но я и в нем никогда не покаюсь, потому что совесть моя чиста тем, что я никогда не лгал себе.
Я всегда знал, что делаю.
Как делаю, зачем делаю, кому делаю – это уже другое дело. Обманывал я часто, но никогда – себя. Причинял боль, но и себя никогда не жалел. Этому я научился рано – ищи причину прежде всего в себе и только в себе.
Вот и сейчас ищу в себе причину смутного моего беспокойства. Нет у меня здесь обещанного покоя, но не томный закат тому виной, не сладкие запахи клубники и молока, которые приносит невидимка-ветер…
Темнеет.
Скоро отразится в реке вечно полная Луна, покроется ее светом моя райская долина, птицы притихнут деликатно…
Можно, конечно, перемахнуть через гряду и оказаться в объятиях моей милой соседки. Можно заглянуть на пару чаш нектара к моему соседу на севере…
Но что-то мне мешает.
Я спускаюсь хрустящей мелкой галькой дорожкой к самой реке, сажусь на вечно теплый, даже ночью, песок и закрываю глаза.
Тихо плещется темная вода у моих ног, ветерок шевелит мои волосы и смутные воспоминания проплывают под моими веками…

ЛИЛЯ

Лиля любила носить свободные свитера и мешковатые брюки и ее ножки я увидел только спустя две недели после нашего знакомства.
Все произошло светлым майским вечером – я видел все: стройные ноги с узкими ступнями, тонкими лодыжками и параболой чуть полных бедер, овал живота с темной лункой, грудь с темно-розовыми сосками, плечи и шею, драпированные светлыми длинными волосами.
Оказалось, что Лиля была блондинкой везде…
Все произошло так, как я и хотел, чтобы произошло – без суеты, без смущения – мы были готовы, мы были рады друг другу.
Я посадил Лилю на край кровати и потянулся губами к ее сердцевинке. Она положила ладонь мне на голову, будто упираясь, пролепетала сладкое «Не надо… ну, не надо…», а потом откинулась на спину, потянув меня за волосы и раздвинув ножки.
Самый первый раз я пробовал на вкус женское тело.
Ничто, ничто из всех открытий мира не сравнится с ощущением того, что ты в прямом смысле открываешь и проникаешь в самое хрупкое создание Бога…
Впервые ты чувствуешь страшную, неодолимую силу инстинкта – медленно и сладко выворачивающую тебя наизнанку гравитацию иного тела и ты тоже излучаешь эту силу, которая подчиняет женщину тебе, заставляет ее тянуться к тебе горячими губами, впиваться в тебя глазами, черными от разлившихся зрачков…

…Я не испытывал щенячьего восторга от того, что заплатил членский взнос в Мужской Клуб.
Я не расслаблялся.
Я чувствовал себя так, будто после недель скитаний по сырым, душным джунглям я вдруг оказался на краю плато над великолепной долиной, горизонт которой был скрыт от меня, но я слышал запахи, доносящиеся оттуда, слышал далекий смех в невидимых селеньях…
Я хотел туда, мне нужно было – туда!
Лиля стала моим проводником, она вывела меня к краю утеса, с которого я увидел эту долину, но спустился в нее я уже без Лили.
Прости меня, Лилечка, мне было семнадцать лет.
Голоса сирен звали меня и я не мог и не хотел привязывать себя к мачте…

… … …
= = = = =

…Я скучаю по моим женщинам, по всем моим подругам, разделившим каждая в свой час мое ожидание смерти там, на комочке космической глины, окутанной тонким покрывалом смеси, пригодной для дыхания и дышавших со мной в унисон этой смесью долгими ночами и чье дыхание я пил так жадно.
Нет, я не просто скучаю, я – тоскую. Ну, нет здесь мне покоя, нет его и быть не может. Здесь я – еще больший грешник, чем был Там, потому, что – воинствующий я грешник! Не могу я себя даже признать грешником, ибо не вижу греха в моей любви к ним.
Ну, если дал нам Создатель это наслаждение, если оставил Он нам это счастье, это чудо, то почему же грех – желать и быть желанным, обладать и быть нужным?
Мне не хватает вас, мои нежные, умные и веселые…
Здесь вас точно нет – и слава Богу! Живите и любите – Там…
Интересно, что я почувствую, когда увижу здесь первую из вас? Кто это будет?
Господи, какая все-таки чушь в голову полезла! Похоже, ума Господь не прибавляет здесь. И странно, что почти нет здесь дураков – наверно, не так уж они безгрешны, как кажется…
Страшно подумать, чем был бы рай, набитый дураками…
Значит, они в аду? Вечность в обществе дураков – это действительно ад… Бог мой, да ты и в самом деле все продумал?
…Улыбаюсь этим глупостям, неторопливо плывущим в моем мозгу подобно бегущей строке новостей. Все так же пофыркивают невысокие волны, трется о спину невесомым котенком ветер и немигающим желтым глазом светофора висит в небе Луна. Не грусть, нет, а легкое сожаление пощипывает сердце – сожаление о недопонятом, недосказанном, недолюбленном…

ОЛЯ

Каждый должен переболеть этим, у каждого должна случиться первая Нелюбовь…
Как там у Михаила Афанасьевича? Любовь выскочила и поразила… так поражает молния, так поражает финский нож…
Самое смешное, что именно так.

День рождения моего приятеля Генки, дискотека в подвале общежития, я иду к выходу, освещение скудное, я толкаю дверь…

Вспышка.

Она длилась микросекунду, мы прошли мимо друг друга, а потом сидели за столом и она весело меня соблазняла.
Она выпила за мое мужское здоровье под тост за именинника и Генка пьяненько покачал головой «Ишь ты…», а потом трогательно меня заверил: «Все равно у тебя с ней ни фига не выйдет…».
Когда начались танцы, мы вцепились друг в друга и растащить нас в тот вечер уже никому не удалось. Сначала ее пробовали приглашать, но потом будто забыли про нас, праздник гудел вокруг, а я видел только ее глаза и ощущал только ее рот – она прижала меня к стенке в углу и изгрызла мои губы до синевы.
Мы договорились, что завтра («Обязательно, обязательно! Попробуй только не прийти!») я приду к ней и мы куда-то сходим, где-то погуляем…
Я не спал всю ночь.
А когда утром толкнул дверь ее комнаты в общаге, она сидела в халатике на кровати и едва повернула ко мне голову.
На мгновение я усомнился – помнит ли она что-то вообще…
Пропало все – и послесвечение вспышки, и вкус поцелуев в темноте, предчувствие и предвкушение…
А то .что осталось, было мне не нужно.
Но было уже поздно – я заразился.
Мы встретились еще несколько раз – иногда мне казалось, что что-то возвращается, но болезнь оказалась подлой, я потерял уверенность, я видел, что это угнетает ее – таким девушкам нужно ощущать совсем иное…
И однажды она сказала «Ну, все…».
Она сказала еще что-то, но я этого не помню – я вообще ничего не помню до тех пор, пока не побежал за автобусом.
Первый и последний раз я побежал за общественным транспортом – чего тот же Михаил Афанасьевич не рекомендовал делать.
Но на этом транспорте от меня уезжала моя Любовь.
И побежал я так, что обогнал его.
Войдя в подъезд и увидев меня, она тихо спросила: «Ты что, больной?»
Я молча прошел мимо нее, я не мог говорить – этот вопрос оглушил меня, я понял, что могу запросто ответить «Да» и этот же вопрос меня излечил – до меня дошла вся пошлость происходящего.
Что я делаю?
За кем я бегаю?
Зачем я бегаю?!
Я шел и буквально ржал от физиологического облегчения – будто в один миг прекратилась зубная боль или чесотка.
Я вновь обрел способность смотреть на себя со стороны и я был смешон со своей сиюминутной прихотью…
Тогда я смог над этим всем посмеяться. Но сейчас мне кажется, что именно с Олей я впервые испытал эту страшную гравитацию, которая держит тебя и лишь чудо преодоления любви может освободить тебя. Я почувствовал в себе способность к безумию, я попробовал яд «Ничто не длится вечно» и процесс превращения любви в безразличие был с тех пор для меня всегда печально-дорогим…

… … …
= = = = =

Умершая любовь – это «черная дыра», высасывающая тебя своей потусторонней пустотой, разрывающий тебя вакуум, где бесшумный мертвый свет, как алмазная пыль, разъедает твою душу…
Почему душа сжимается, ежась от растущего холода, мир становится плоским и тусклым, в воздухе повисает еле ощутимая горечь, а тело становится странно самостоятельным?
Ты жестикулируешь, ты говоришь, а в затылке шевелятся совсем другие слова – липкие, как пластилин и пустота, растущая в груди, душит несказанными словами, странные диалоги возникают у тебя в голове, ты бесконечно споришь с кем-то – пока не узнаешь собственный голос… А с ней ты больше не можешь говорить, как прежде – и не хочешь. Исчезает потребность ощущать ее рядом, тебя меньше волнует, как она добралась на работу, ты перестаешь замечать взгляды, которые бросают на нее мужчины, ты больше не вздрагиваешь от желания, когда она низко нагибается и ее бедра открываются тебе…
Почему?
Почему это так просто и неотвратимо - как выйти за дверь? Пара шагов, пара секунд – и ты уже в другом измерении, где ваша любовь никогда не существовала, а время услужливо спрессовано в холодный пластмассовый кубик…
Вы с ней ни мгновения больше не проживете в унисон. Вы теперь слышите разных барабанщиков, парад заканчивается, вы расходитесь по домам, а ты так и не запомнил, когда у нее день рождения…

КАТЯ

…Я вижу плоский северный закат, будто плакат вполнеба, намалеванный пьяным митьком.
Теплые валуны на берегу залива, терпкое красное вино, щекочущее горло, ее губы, ее руки…
Потом – переполненная вечерняя электричка и ее волосы у меня на губах…
Спит моя Катя…
Кругом – выдыхающая перегар толпа, а она спит с улыбкой на капризных губах. Спит, уверенная, что я не дам потревожить ее сон, что и сам его не потревожу
Комок в горле… Я знаю, что через неделю я уеду за Урал, в тайгу.
Я знаю, что буду хотеть ее там, буду прижиматься лбом к обжигающему холодом стеклу и вдыхать дым сигарет глухими ночами и – ждать, ждать, ждать…
Она так никогда и не приедет ко мне.

Сколько мы были вместе?
Пятьдесят четыре дня, рассыпанные по двадцати месяцам…

…Мы встретились на Дворцовом мосту, 9 мая. И через минуту я знал, что по законам всех геометрий мы не могли разминуться.
Это был самый безумный май в моей жизни - белые ночи на скамейках возле Исакия, петергофские фонтаны, резные беседки, Финский залив и вино, окна общежития, оценивающие взгляды ее соседок по комнате и много еще чего.
Потом были две недели сентября в моей Городе – невероятные недели, когда чайные розы в изголовье кровати простояли все 14 дней и ночей и покраснели, глядя на наши безумства, а Город будто вымер – мы видели только друг друга.
Потом я вернулся в Сургут, а она – в Питер.
В октябре в Сургуте уже лежал снег, но он был легкий и сухой, его сдувало с бурой замерзшей земли и несло через Обь…
Я заказывал разговоры с Катей через день и полкилометра от моей общаги до почты были самыми счастливыми шагами, сделанными мною по Земле.

Я приехал к ней на Новый, 88-й год, мы пили шампанское за Нарвской заставой в комнате общежития пединститута, разделенной перегородками и шкафами и потолком, всплывающим в темноту.
А потом Катя вдруг исчезла и я бился в пьяной истерике, я так сладко жалел себя («Нельзя со мной так, нельзя!!!»), мое малодушное воображение было таким убедительным, а чьи-то теплые губы целовали мой рот и незнакомый женский голос шептал «Не надо так, не надо…».
Когда я проснулся, Катя спала рядом со мной с улыбкой на невозможно красивых губах. Я смотрел на нее и понимал, что способен все простить ей…
…Я приехал в Питер еще раз в апреле и сразу же услышал, как потрескивает тонкая ледяная корочка, покрывшая Катю. Или, скорее, это была прозрачная целлофановая пленка, сквозь которую я еще чувствовал ее тепло, но запах уже исчез.
Девушка превратилась в куклу, а я – в фетишиста, влюбленного в эту куклу.
Я улетал, глядя на рыжий закат и ощущая, как притяжение этих мест сгибает меня, как лопаются холодные пузыри в груди и хотел, чтобы самолет разбился – чтобы она узнала об этом и всю оставшуюся жизнь мучилась мыслью, что я мог никуда не лететь…

…А потом был восьмой день восьмого месяца високосного 88-го.
Четыре восьмёрки – четыре бесконечности, вставшие на дыбы и остановившие мое время.
Я откуда-то знал, что в этот день я получу от нее письмо.
Я знал, о чем будет это письмо, и когда увидел белый уголок, торчащий из почтового ящика, испытал облегчение, которое, наверное, испытывает человек, узнавший приговор.
Письмо было коротким и без обратного адреса.

Я просидел два часа с ним в руке, ничего не видя и не слыша.
Банально – но что поделать, если именно так это и происходит?!
Моя Большая Любовь оказалась Большой Банальностью, но на этот раз посмеяться над нею у меня сил не было.

Впервые в жизни я понял, что означают слова – сошелся клином белый свет.
Мой горизонт сузился до игольного острия и эта игла колола мое сердце и днем и ночью.
Я сам стал шприцом и колол собою женскую плоть, врывался в нее и не выходил до тех пор, пока не переставал видеть Катино лицо. Я не давал себе ни дня передышки – я должен был выдавить ее из себя, я должен был перемолоть ее в пыль,, она должна была умереть, истлеть и распасться на микролюбови…

Катя вышла замуж в ноябре и в ту ночь я был с кем-то, я изнурил себя до звона в ушах, а потом лежал рядом с чужим телом и грыз черствый остаток ночи.

Через год я перестал вздрагивать, видя или слыша слово «Ленинград», еще через год я перестал ненавидеть имя Катя.

…Я позвонил ей через три года.
Она сразу же узнала меня и будто не удивилась.
Мы болтали, будто не было этих мутных трех лет, будто так и должно было случиться, будто так случается всегда и со всеми…
Мы договорились о встрече в ее родном городе, куда она поедет летом с дочерью.
Я прилетел и тут же позвонил из гостиницы – она могла прийти только ближе к вечеру, у них сейчас гости.
Я тогда еще не умел ждать и запсиховал – купил водки и лежал потом на кровати в номере и навсегда запоминал голубой ромб окна с вертящимися голубиными хвостами, запах какой-то химии, заполнявшей низину, в которой стояла гостиница и «Ю беттер стоп!!!» Сэм Браун, которую этажом выше заводил кто-то снова и снова…

Катя пришла, когда я уже протрезвел, но я помню только, как она стояла в ванной в одних красных сапожках и поправляла светло-русые волосы, в которые я влюбился пять лет назад.
Потом мы ели в кафе в теплых табачных сумерках, потом опять вернулись в номер.
Мы провели три дня и три ночи. Она рассказывала мне о дочери и о том, за кого она вышла замуж.
Первый раз в жизни я чувствовал грустное удовлетворение оттого, что женщин, сделавшей мне так больно, теперь плохо с тем, кого она когда-то предпочла мне.
В этом нет ничего подлого и противоестественного – просто так мои поврежденные Весы восстанавливали равновесие…

Я летал к ней еще два года.

В последний раз я прилетел зимой, не забронировав заранее номер. В гостинице, где я останавливался обычно, не оказалось мест. Почему – до сих пор не могу понять, но это было странно – зимой…
Я потратил весь день, пытаясь найти место для ночлега – ночевать у нее я не мог, она приезжала к маме, которой вовсе необязательно было знать, что у ее дочери есть (словечко-то какое…) – любовник.
В десять часов вечера я стоял у входа в самую крутую гостиницу города и курил.
Я был в чужом городе и мне некуда было идти. Я просто стоял и курил, прикидывая, как я буду добираться до аэропорта, чтобы переночевать там.
Из дверей гостиницы вышел майор – он подкурил у меня и стал прохаживаться взад-вперед. Он явно чего-то ждал. Через минуту он обратился ко мне:
- Мест нет?
Я кивнул. Он еще полминуты походил по заснеженному крыльцу, потом выкинул сигарету:
- Вот что… Я жду звонка от своего начальства. Возможно, мне придется тут же выезжать. А у меня проплачен номер за три дня. Если я уеду, ты сможешь прожить в моем номере – только отзывайся на майора… - Он назвал фамилию. – Понял?

Я кивнул.
Бог хранит влюбленных.
Правда, не думаю, что он делает это бесконечно терпеливо…

Утром я позвонил Кате, а через полчаса из окна майорского номера увидел, как через небольшую площадь Катя топает ко мне в красных сапожках по грязному тающему снегу…

Это была наша последняя встреча.

Мы созванивались, но ее звонки стали тяготить меня, мне нечего было ей сказать и каждый раз, кладя трубку, я чувствовал, наверное, то, что чувствовала она в 88-м, когда я пытался достучаться до ее отгороженной от меня души.

Я больше не любил ее.
И однажды я сказал ей это…

Я не помню эти слова – они рождаются из самых темных словарей души и тут же исчезают там же.
Эти слова, как отпечатки пальцев, как услышанная во сне мелодия – только твои.
И ее…