Нормандия Неман (ФС & ТОГ) : Хос и Бесы

1 глава

Каждый год, в приближении летнего солнцестояния, Свобода наполняется гулкой пустотой и ощутимым преддверием перемен. Погодных, разумеется. Зажатый в узком перешейке среднеевропейской низменности («между паном и герром», как тут говорят), из году в год он отпускает свои городские сквозняки, все эти движения воздушных масс куда-то в поднебесье, где те сталкиваются ошпаренными или обмороженными лбами. Так длится неделю, иногда две, а потом небо разбуженно передёргивает плечами и отчисляет на землю ливень. Точно на вольный город Свобода, ютящийся в узком перешейке между границами Германии и Польши.
Но пока, на начало нашей истории, гудящая пустота, порождающая меж стен домов истеричное эхо, полноправно в этом городе правит. И вот через неё, сквозь отзвуки и недомолвки, слетающие с истосковавшихся по дождю камней мостовой, въезжал в городские ворота довольно красивый рессорный экипаж с гербами на дверях и зашторенными окнами. Поскольку у жителей Свободы в этот климатический период не принято без надобности покидать дома и конторы (разумеется, помимо истеричного эхо гулкая пустота не могла не породить не менее истеричных суеверий), въезд в город экипажа не привлек ничьего почти внимания. Только два солдата народного ополчения, вынужденные нести в этот час постовую службу, обменялись парой замечаний (которые, впрочем, через минуту и забыли):
– Смотрите, господин начальник караула, какое занимательное колесо, – юный, едва начавший бриться солдатик с интересом проводил экипаж взглядом. – Как думаете, доедет оно, если б случилось, до Варшавы или не доедет?
– Доедет, – равнодушно ответил пузатый и несколько красномордый начальник караула.
– А вот в Москву-то, я думаю, уже не доедет, а?
– В Москву не доедет.
Тем разговор и кончился. А вскоре и забылся.
Экипаж меж тем миновал окраины Свободы и свернул на центральную улицу, которую здесь звали Плац.

Ещё не забывшаяся большая война, как и множество малых, почти не сохранившихся в народной памяти, обошла Свободу стороной. Отродясь не палили по вольному городу из осадных орудий. От веку не видали в нём уличных боёв. Не случалось патриотически настроенным обывателям выковыривать из мостовых булыжники, чтобы закидать ими оккупантов – грубых ли тевтонов, диких ли башкир. Нет, никогда нога оккупанта не ступала на территорию Свободы.
Поэтому Плац как замостили в незапамятные времена разнокалиберной брусчаткой, так больше и не трогали. Экипаж загрохотал по этой брусчатке, сначала немного под уклон, а затем немного же в горку, миновал Ратушную площадь, за ней, последовательно, кирху, мечеть, какие-то развалины в стиле классицизма, синагогу и костёл, подкатил к гостинице «Золотой кальмар» и остановился.
Мальчишка на посылках, одетый в великоватую для него ливрею, засунул в нос грязноватый палец, уставился на экипаж и принялся гадать, кто бы это мог прибыть. Почему-то ему представился весьма положительный господин, не старый и не молодой, не высокий и не низкий, скорее полный, нежели худой, гладко бритый, щедрый, но не расточительный, вежливый, но сдержанный, говорящий не громко и не тихо. Очень, очень положительный господин.
Однако мальчишка ошибся. Сперва из левой двери кареты выскочил облачённый во всё кожаное прыщеватый юноша – очевидно, паж. Он стремглав кинулся к правой двери, открыл её и, почтительно протянув руку, помог выбраться из экипажа стройной молодой даме.
Подол длинного тёмно-зелёного шёлкового платья на миг взметнулся, обнажив изящный ботинок и тонкую щиколотку. Качнулись перья на роскошной шляпе. Вуалетка прикрыла лоб и глаза гостьи. Дама грациозно ступила на брусчатку, наклонила голову, глядя на мальчишку, улыбнулась.
– Какой смешной, – проговорила она бархатным голосом.
В этот самый момент мальчишка получил увесистый подзатыльник от вылетевшего из гостиницы усатого швейцара.
– Бисово семя, – прошипел швейцар. Одновременно он широко распахнул дверь и замер в поклоне.
Посыльный вытащил из носа палец и бросился к экипажу – нести кофры, саквояжи, баулы, а то и сундуки гостей было его прямой обязанностью.
Холл «Золотого кальмара», как, безусловно, и положено холлу любой центральной гостиницы любого цивилизованного города, был обустроен с нарочитой дикостью так называемого колониального стиля. Все эти деревянные панели, дагерротипы загорелых джентльменов в пробковых шлемах и пальмы в кадках с точностью повторялись из города в город вот уже почти десятилетие, и сдавать позиции были не намерены.
Проследовав за кожаным пажом к стойке портье, однако, не дойдя до неё нескольких шагов, дама остановилась, огляделась, зарделась довольно и повторила с той же точностью интонацией, как минуту ранее:
– Какой смешной…
Тотчас из кресел слева от стойки поднялись два господина в летах и направились к неподвижно застывшей даме. В дверях топтался давешний посыльный, не обнаруживший в экипаже совершенно никаких вещей и тем самым несколько озадаченный. За спиной посыльного маячил не менее удивлённый, но привычно согбенный в почтении швейцар. За стойкой, словно парализованный застыл портье, больше в холле никого не было. Между тем, господа в летах, один из которых был удивительно мал ростом и скорее плотен, нежели толст, а второй, напротив, удивительно высок и не менее удивительно худощав, обошли вокруг дамы, внимательно и совершенно непочтительно оглядывая её с головы до ног. Дама, что было странно, никак на это не реагировала, всё с той же блуждающей улыбкой глядя в сторону портье.
– Итак, – завершив осмотр, проговорил высокий и худощавый, – я думаю, иных доказательств не надо. Это – оригинал.
– Безусловно, – согласился плотный. – Я поражен! Она великолепна.
– Самая последняя модель, – со значением в голосе прокомментировал высокий, – и единственный, разумеется, экземпляр. Да вы взгляните хотя бы сюда.
С этими словами он подошел к гостье и совершенно бесцеремонно дернул её за колье, после чего с выражением рутинности на лице, одним движением, снял голову дамы с плеч. Из обнажённого горла в потолок ударила тугая струя пара. Где-то в районе стойки портье глухо ударилось в пол тело последнего.
– Да, упускать такой экспонат нельзя, – решительно заявил плотный. – Господин Югергольд, я намерен обсудить ваши условия на приобретение Стим-леди!
– Прекрасно, господин Рандом! Именно для этого я приехал в Свободу!
На некоторое время в холле воцарилась тишина, нарушаемая только шипением пара. Затем и оно прекратилось. Паж, выпучив глаза, проворно подхватил начавшую безвольно оседать Стим-леди и поместил её в кресло, которое только что занимал малорослый Рандом. Долговязый Югергольд ловко вернул голову на законное место.
– Не суетитесь, юноша, – бросил он. – Той, кого вы принимаете за свою хозяйку, ничего не грозит. Одна-другая лопата угля, хорошая электрическая искра – и она станет прежней, уверяю вас. Лучше приведите в чувство вот этого. – Он повернул голову к стойке, из-за которой виднелась обутая в войлочную туфлю нога портье. – Что за слабонервная публика…
От дверей звонко икнул мальчишка, тут же схлопотавший очередной подзатыльник.
– Будь мужчиной, Мики, – негромко, но отчётливо проговорил швейцар. – На войне и не такое увидишь.
– Не все здесь слабонервные, – покосился на швейцара Рандом. – Довелось повоевать, уважаемый?
– Точно так, ваше превосходительство! Мариус Флудра, капрал экспедиционной бригады Ганзейского легиона, в отставке вчистую по ранению, ваше превосходительство!
– Без чинов, любезный, без чинов…
Югергольд хмыкнул.
– Может пригодиться, – пробормотал Рандом. – Однако, господин Югергольд, вы изволили выразиться – оригинал? Хотел бы я знать, где и в каком состоянии находится подлинный оригинал… вернее… гм… прототип данного… гм… образца. – Он кивнул в сторону куклы. – Вы понимаете, насколько это важно.
– Не в моей компетенции, – сухо ответил Югергольд. – Могу лишь сообщить, что третьего дня в резиденции Фихтенвальдов, как обычно, устраивали фейерверки. Вероятно, в знак траура по несчастному барону. Элеонора же… Впрочем, повторяю, всё это совершенно не моё дело.
– Несомненно, несомненно, – потирая пухлые ладони, проговорил Рандом. – Будем надеяться. Премного благодарен.
Тем временем кожаный паж набрал в рот воды из графина и шумно прыснул в лицо портье. Отставной капрал Флудра стоял навытяжку, Мики боязливо выглядывал из-за его спины.
– Паж тоже довольно крепок, – вполголоса отметил Рандом.
– Вероятно, глуп, – пожал плечами Югергольд.
– К лучшему, к лучшему… Юноша! Как вас?
Под грузными шагами заныли дубовые ступени лестницы. Кто-то спускался со второго этажа. Рандом процедил сквозь зубы:
– Внимание, господин Югергольд. Сейчас вы познакомитесь с тем, чьи интересы в этом городе я представляю. Будьте готовы, у господина Хоса нелёгкий характер, но он человек слова.
– Он человек денег, – так же, сквозь зубы ответил Югергольд, – остальное не имеет значения.

В гостиной особняка Хосов было прохладно, пахло лавандой, и лишённый жара свет пронизал её нитями цвета несорванного с ветки мандарина. Тяжеловатая на первый взгляд, но, впрочем, весьма соответствующая характеру хозяина мебель, рассчитанная на приемы, но редко видевшая кого-либо, кроме представителей семейства и деловых партнеров, напоминала скорее реликты животного мира, случайные здесь. Впрочем, лёгкие переплёты оконных рам во всю западную стену, упоминавшиеся уже лучи солнца, витиеватые узоры несколько уже старомодного ковра легко этой тяжеловесности противостояли, приводя общую картину к странной, но не лишенной обаяния гармонии. Последнее говорило скорее в пользу того, что хозяин особняка обладает пусть и несколько не стандартным, однако совершенно определенным вкусом.
Югергольд и Рандом, раскрасневшиеся после четверти часа путешествия по безлюдной и душной Свободе, теперь отдыхали в креслах по сторонам от львинолапого ломберного столика. Вместо карт на столике стояли два бокала с ледяным хересом, лежали какие-то документы, основательная амбарная книга, заложенная самопишущим пером.
– Чертовски милое место, эта ваша Свобода, – разглядывая гостиную на просвет сквозь херес, говорил Югерголь, – просто остров тишины какой-то, честное слово. В мире происходит чёрт те что, а у вас – сиеста.
– Да, уважаемый господин Югергольд, но все эти войны… ну вы понимаете… иногда бывают весьма кстати.
– Я не имею в виду войны, уважаемый господин Рандом. Я говорю о том, хм… На чём не сваришь каши, на том, так сказать, не получишь процентов. О личностных злодеяниях. Наступила как-то настораживающая деловой мир пора антигероев. Великих злодеев. Во Франции – Фантомас, в России – Гарин, в Англии – этот жуткий тип Мориарти, в Румынии, говорят, какой-то Цепеш…. И всё это – люди умеющие зарабатывать, но… Попирающие этическую сторону богатства. Собственно, деньги перестали быть целью, они стали средством. Меня это несказанно тревожит…
– Ну, господин Югергольд, в Свободе тоже не всё тихо. Мы – город дела, город финансовых потоков, если хотите, Свобода даже перекрёсток всех финансовых потоков европейского мира. Это прекрасно для дела, это удобно, но это и привлекает в город личностей… ну, не только порядочных. Обратите внимание – каждый дом… Я имею в виду – дом состоятельный… имеет собственную охрану. Город патрулируется милицией из населения. Мы содержим штат сыщиков, нанятых по всей Европе. А значит – платим больший налог. Из чего-то же должны содержаться все эти должности…
– Нет, господин Рандом, всё-таки это не то. Там, где есть закон, есть и беззаконие. И потом… ну, как деловой человек, деловому человеку… Надо признать, что и на аутлоо можно получить свои дивиденды.
– Согласен, - довольно пророкотал-рассмеялся толстяк, – а иногда без них и не получишь, да.
Югергольд взял со столика бокал, понюхал, пригубил, состроил мину, выражавшую, вероятно, одобрение, став при этом похожим на унылого пожилого верблюда.
– Амонтильядо выше всяких похвал, – пробормотал он. – Господин Хос, как я вижу, знаток.
– Не вполне, – живо отозвался Рандом. – Господин Хос не слишком разбирается в тонкостях. Или, вернее, не слишком интересуется ими. Но принципиально признаёт всё только самого высокого качества и к тому же обладает совершенно исключительным чутьём. Потому и погреба его – несомненно, лучшие в Свободе, а возможно, одни из лучших в Европе. Впрочем, об этом мало кто знает.
– Как и о других деталях жизни господина Хоса.
– О да.
Собеседники помолчали.
– Сигару? – предложил Рандом.
– Благодарю.
Толстячок помахал рукой в неопределённом направлении. В глубине дома что-то звякнуло, и через несколько секунд в гостиную, шаркая мягкими туфлями с загнутыми носами, вошёл невысокий, измождённый на вид, человек в бухарском халате и тюрбане. В руках он держал серебряный поднос с сигарным ящичком, изящной гильотинкой, свечой в массивном подсвечнике и несколькими лучинами. Поставив поднос на столик, измождённый споро зажёг свечу, благоговейно сложил руки перед собой, отвесил поклон и удалился.
Югергольд выглядел шокированным.
– Оказывается, мы здесь под неусыпным присмотром, – холодно заметил он.
– Не беспокойтесь, – ухмыльнулся Рандом. – Все слуги господина Хоса – немые.
– Однако, – сказал Югергольд.
– Да-да, – любезно пояснил Рандом. – С ними очень хорошо обращаются, но поступить на службу к господину Хосу можно только будучи немым от рождения, или…
Югергольд вопросительно взглянул на Рандома.
– Неужели?
– Совершенно верно. Или согласившись на несложную хирургическую операцию по удалению языка.
– О, сребролукий Аполлон! – приглушённо воскликнул Югергольд.
Теперь шокированным выглядел Рандом.
– Вы приверженец олимпизма? – спросил он.
– Да. Почему это вас так удивляет?
– Нет-нет, ничего особенного, дорогой Югергольд, ничего особенного! Но прошу вас, покуда вы на территории Свободы, – не… простите меня… словом, не демонстрируйте свою религиозную принадлежность. Может быть, единственная общественная фобия, существующая здесь, – это неприятие именно олимпизма, как это не прискорбно. Понимаете ли, лет сорок тому назад город был взбудоражен бесследным исчезновением двух детей, брата и сестры. На поиски поднялись едва ли не все жители, способные передвигаться. Тела несчастных нашли на третий день. В алтаре храма Артемиды. Со следами жестоких пыток. Можете представить себе гнев горожан? Разумеется, храм снесли, жрецов изгнали, с тех пор олимпизм в Свободе, мягко говоря, не приветствуется.
– Во всяком случае, – возразил Югергольд, – мои единоверцы не режут языков своим слугам.
– О, – воскликнул Рандом, – ведь господин Хос персидский еврей! К тому же, он не принадлежит ни к какой вере, как, собственно и ваш покорный слуга. И уж кто-кто, а господин Хос абсолютно терпим.
Югергольд с сомнением повертел в пальцах сигару, потом всё-таки решился и раскурил её.
– Всё в порядке, дорогой Югергольд, всё в совершенном порядке. Я полагаю, что не пройдёт и часа, как господин Хос закончит исследование образца и присоединится к нам. Не исключаю, что он сделает вам ещё одно предложение.
В изящной гостиной, слегка придавленной тяжеловесностью меблировки, повисла натужная пауза, в которой диссонансом соседствовали нетерпеливое ожидание и недосказанность.
– Но, господин Рандом, вы уверены, что мне ничто не угрожает в этом городе? – наконец, проговорил Югергольд. – Я имею в виду мою религиозность…
– О, нет-нет, конечно, нет, – толстяк растянул физиономию в явно наигранной улыбке, – вам ничто не угрожает! По крайней мере до тех пор, пока никто не узнает, что вы олимпиец. Но как же они узнают, если я буду молчать? Вы ведь никому не говорили об этом, уважаемый господин Югергольд…
– Э-э-э…
Делец не успел ответить, поскольку тяжелые шаги, с едва заметной синкопой на правую ногу, прибавили тяжеловесности тяжеловесному, и сильно затенили всё легкое и ажурное в гостиной. На мгновение Югергольду показалось, что померк даже солнечный свет. А когда задрожал ломберный столик, тонкая рука с изящным маникюром вспорхнула с его поверхности испуганной птахой.
Мрачнейшего вида господин Хос, казалось, чем-то сильно раздражённый, проковылял к столику из глубины гостиной, где, как заметил с растерянностью Югергольд, дверей никаких не было. Подойдя к столику, хозяин особняка молча уставился на гостя, и смотрел так не менее половины минуты, отчего у того явственно залоснилось лицо, а по левой щеке от напомаженных волос проторила дорожку бурая, в цвет помады, капля пота.
– Что я должен подписать? - низко выговорил, наконец, Хос, всё так же не отрывая взгляда от дельца.
– В-в-вот ту-у-т, – неожиданно начав растягивать слова и перебивать их заиканием, ответил Югергольд и указал на разложенные бумаги.
Не говоря больше ни слова, господин Хос схватил рывком самопишущее перо и резкими росчерками отмахнул внизу каждого из представленных документов. Сделав это, он развернулся и, не говоря ни слова, тяжеловесно протопал в ту часть гостиной, откуда, простите за тавтологию, притопал. Там, на мгновение обернувшись на дельца, он кивнул… и исчез.
– Э-э-э… – сказал Югергольд, чью щёку украсила вторая бурая полоса.
– Господин Хос… своеобразный человек, – прокомментировал толстяк Рандом, пыхнув сигарой, – но всегда держит слово. Поздравляю вас, уважаемый господин Югергольд, ваши условия были приняты без изменений. Таким образом, вам перепадает, как мы и договаривались – посреднические пятьдесят четыре фунта стерлингов… За два дня работы. А? Как вам это, господин Югергольд?
– Э-э-э, да, то есть…. А простите…
– Надеюсь, - добродушно рокотал далее толстяк, – вы останетесь на обед. Поверьте, такой необычной кухни вы больше в Европе не отыщете. Разумеется, она на любителя. Я бы даже сказал, на гурмана-естествоиспытателя, но…
– Я бы с удовольствием, – стремительно выплевывая слова и учтиво мимируя, протараторил Югергольд, – но дела, дела, дела. Завтра я должен быть в Австрии, а уже после завтра меня ждут во дворце у Венгерского короля… Поверьте, мне искренне жаль, я понимаю, что сам себя обворовываю, но…
– Не оправдывайтесь, господин Югерголь, – добродушной взмахнул сигарой толстяк Рандом, – я вас понимаю. В конце концов, в какую бы церковь мы не ходили, истинная религия у нас с вами одна. И она отражена в этих бумагах. Надеюсь, вы не будете против, если я останусь на обед у господина Хоса и не поеду вас провожать? Понимаю, это не учтиво, но не могу не отведать паштета из печени гремучей змеи.
– О нет, господин Рандом, я даже буду настаивать, чтоб вы остались. Нельзя лишать себя… этого…

Когда стук колес удаляющейся коляски стих, затёртый дробным эхом в лабиринте улиц Свободы, в гостиной Хоса что-то сверкнуло, заскрежетало и, наконец, три особым образом поставленных зеркала в дальнем углу гостиной разъехались в стороны. Между ними стоял довольный, совершенно утерявший мрачность господин Хос и медленно сдирал с лица бутафорские усы.
– Черт вас побери, Рандом, вы настоящий жулик, вы трикстер, – иным, далеким от тяжеловесности голосом воскликнул Хос, – что еще за погибшие дети, гонения на олимпизм, паштет этот?
– О, я многое наговорил, Хос, – весело потирая пухленькие ладошки, ответил Рандом, – и наговорю еще больше.
– Впору записывать, дружище! Как бы не обмануть самих себя и не оказаться soi-disat [фр – самозванец].
– К черту, Хос, кто не рискует, тот не пьет шампанское. А если мы с вами хотим прославить ваш музей, нам придется прославить личность ее владельца. Во славу науки! Таковы условия нашего времени. Они могут нам не нравиться, но мы их принимаем! Медиа-фигура, вот ради кого действительно будут приходить в ваш музей, дружище Хос. По-крайней мере, в первый раз. И эту фигуру мы с вами сегодня начали создавать. Экстравагантный коллекционер с не менее экстравагантной коллекцией, в самом свободном городе Европы…
– А не распугает людей вот эта ваша утка про олимпизм? – Хос, тяжело прихрамывая, протопал к креслу, в котором раньше сидел Югергольд, рухнул в него и тут же принялся стаскивать ботинки. – Чертовски, кстати, неудобная штука этот чугун. Обязательно было мне топать и хромать?
– Нет, – усмехнулся Рандом, – но желательно. А что касается олимпизма, то Югергольд ни словом об этом не обмолвится. Он только что с ходу разбогател на полста фунтов стерлингов, дружище Хос! И надеется на продолжение сотрудничества. Он не глупый по-своему малый и понимает, что его обогащение за счёт, – тут Рандом скривил комично-ужасную физиономию, – жуткого господина Хоса напрямую зависит от репутации его музея. И именно эту репутацию мы с вами создаем.
– Отлично, – Хос оглянулся и позвал. – Али! Приятель!
Слуга, в обычном уже смокинге и ботинках, появился в гостиной с подносом в руках.
– Как тебе понравилась наша оперетка, приятель? – с усмешкой спросил Хос слугу.
- Этот господин Югергольд не оценил наш херес, – покачал головой немой (или согласившийся на хирургическую операцию) слуга мрачного персидского еврея.
– Ну и забудь. Вели накрывать на стол. Я проголодался.