Трехглазый С. : Второй сон Сергея Пантелеевича.

На улице лето. Я стою под старым тополем, опершись об его ствол спиной. Вокруг меня гуляют коричневые куры. Жирные, сочные, аппетитные. Они щиплют траву и клюют выплеванные мною сопли.

Неожиданно, неизвестно откуда появляется кошка. Какая-то вся общипанная, облезлая и с оборванным наполовину хвостом. Вся её шерсть густо забита грызущими её насекомыми. Она чем-то похожа на муравейник в период какого-нибудь переселения или войны. Тело её просто кишит этими мелкими тварями. Некоторые ползают по её поломанным усам и, не удержавшись, падают на землю. Издают какой-то непонятный писк.

Увидев этот созданный из насекомых шевелящейся ковер на теле полумертвой кошки, куры сразу же принялись их с неё снимать и, с удовольствием тряся головами, пускать их на пищевод. Из-за них они стали драться между собой и выклевывать друг другу глаза.

Одна из кур схватила за лапу огромное насекомое, как мне показалось, похожее на черного небольшого рака или лучше сказать на черную креветку и пыталась его проглотить. Но, видимо, осознав, что что-то тут не так, она выплюнула его на землю и с криком всепроникающего страха убежала прочь. Все остальные продолжали поедать посланную им манну небесную. Не знаю точно, что меня побудило поднять это насекомое, скорее всего простое человеческое любопытство, но как в последствии оказалось, сделал я это зря.

Я посмотрел на свои руки, на указательных пальцах каждой из них сидело по одному такому экземпляру. Мне удалось получше их разглядеть. Они не были похожи на раков, они больше были похожи на шейки раков. Они казались мертвыми и какими-то высушенными.

Я поднял глаза и увидел вокруг себя своих удолбанных друзей.
-Смотрите, какая хуйня у меня на пальцах.
-Прико-о-о-о-о-о-льно.
Голос медленно куда-то улетал.
Я вновь взглянул на свои пальцы. Они были синими настолько, что я испугался чуть ли не до потери сознания. На всем моем теле выступил холодный липкий пот. Майка прилипла к спине, образовав вторую кожу, на которой в свою очередь образовались просвечивающие сквозь мокрую ткань прыщи. Лицо мое передернуло.
-Снимите с меня эту херь.
Заорал я что есть мочи и начал соскребывать с себя насекомых, но они не слезали. Я был в панике. Я не знал, что мне делать. Голова моя тряслась, а руки расковыривали друг друга до крови.

Если бы не Света я, наверное, сошел бы с ума. Она поддела их взявшимся из неоткуда ножом, и насекомые отвалились, упав безжизненным хитином на землю. Мои пальцы были проткнуты насквозь. Две ровненькие дырочки на каждом. Я посмотрел через них. Увидел старый полуразвалившийся тополь и гуляющих вокруг него кур. Мне почему-то стало смешно. Истерично смешно. Я смеялся как какой-нибудь сошедший с ума при просмотре японских мультфильмов замученный школьник.

Потом насколько помню я удолбился мухоморами. Почему именно ими? Хуй его знает. Ведь это был сон. Вещь, блять, подсознательная и ни хуя необъяснимая.

Минут, наверное, через десять меня кто-то спросил, снял ли я с пальцев насекомых. Я с довольной улыбкой показал ему четыре дырки. Он переменился в лице, побледнел и, захлебываясь словами-слюнями, сказал что-то вообще непонятное.
-Что? – переспросил я.
-Тебе срочно надо делать инъекцию, еблан. А то пальцы на хуй придется отрезать…

Весь красный, выплевывая свои легкие, я забегаю домой и кричу сидящим на диване родителям.
-Скорее, мне надо в больницу.
Мать смотрит на меня в упор, а потом произносит фразу, которую я запомню, наверное, на всю свою жизнь. Настолько неожиданную от любящего тебя человеку, что после неё, во-первых, заставляешь себя задуматься о самой этой любви, а, во-вторых, становится до безумия охота умереть во имя Родины.
-На общественном транспорте не можешь что-ли?
-Вы че? Я же сдохну на-а-а-хуй.

Когда я переодевался в своей комнате, ко мне в голову забралась параноидальная мысль. Ведь в больнице, перед тем как собственно мне что-нибудь начнут делать, у меня возьмут кровь и исследуют её. Какая-нибудь ебаная студентка с потеющими в тесном халате замызганными сиськами. И…врачи поймут, что я наркоман. Расскажут об этом родителям. Те, конечно же, ни чего не скажут вслух. Мать посмотрит обвиняющим взглядом и пойдет плакать в ванную. Дня три не меньше. А может и все десять. И каждый раз, когда я буду выходить из дома, буду встречать этот взгляд. До конца дней своих, до последнего сушняка в глотке своей.

Я ехал на заднем сиденье отцовской машины. И смотрелся в зеркальце. Я видел, как постепенно таит моя кожа, капли её падают на выцветший свитер, как мутнеют глаза, становятся желто-серыми и на редкость безжизненными, как постепенно чернеют губы, как лопаются они и из них течет непонятная жидкость, воняющая сероводородом.
Как уши становятся резиновыми пропеллерами, и в попытках своих увести мою голову перегреваются и взрываются радугой бессмысленных винтов и прозрачных восьмиугольных шайб. Как брови ползут спиралями вниз, залезают в рот. Я пытаюсь их выплюнуть. Издаю ртом какие-то не понятные звуки. Слышу их, как будто издавал их вовсе не я, а кто-то другой, отстоящий от меня на три с половиной метра в сторону юго-востока. Мне что-то говорит мать, слова вылетают жидкостью, которая на лету застывает и превращается в бетонные слитки. Я их читают и, честно говоря, не понимаю в них ни чего. Или понимаю, но не осознаю. Или осознаю, но не понимаю. Безумно хочется дрочить…

Сергей Трехглазый.