Нормандия Неман (ФС & ТОГ) : Хос и Бесы

2 глава

Солнце зависло над долиной, над кромкой леса, что раскинулся на том берегу реки – с предгорий видно далеко-далеко, – помедлило, словно ни на что не решаясь, а затем резко нырнуло за горизонт.
Небо над замком Фихтенвальд сразу почернело – так бывает только в горах, да ещё на южных морях, – и усеялось сверкающими звёздами. Самые крупные из них походили на алмазные подвески из легендарного колье королевы Франции; те, что чуть помельче, напоминали о витринах блестящей и чопорной Фобур-Сент-Оноре; но мельчайшая звёздная пыль, сплошь застилавшая небо, казалась стократно драгоценнее любых земных сокровищ.
Спустя минуту грянул фейерверк, безоговорочно затмивший это великолепие.
Так уж было заведено в Фихтенвальде.
Баронесса Элеонора, одетая в полупрозрачный, хотя и чёрный – в знак траура по два месяца назад скончавшемуся барону, – костюм амазонки, тяжело дышала, стоя на пороге ротонды над обрывом и глядя в расцвеченное фантастическими цветами небо. Она никогда не упускала этого роскошного зрелища – победы рукотворного над естественным. Никогда, как ни трудно было бы ей выкроить время.
– О дева огня! – донеслось из глубины ротонды. – Зачем покинула ты меня?
Мужчина, издавший это, без сомнения, оскорбительно безвкусное восклицание, тоже слегка задыхался.
Баронесса не слушала его, она только досадливо махнула рукой: не мешайте, сударь, для поцелуев времени достанет!
Пресвятая заступница, думала Элеонора, и ты, почтенный Али, зять последнего истинного пророка, мир вам, как же я люблю всё это! Старый барон – на небесах, гурии окружают его, и ангелы пируют с ним, и он не вправе осуждать меня. При жизни – может быть, а с небес – кажется, нет. Точно нет. Ведь я люблю всё это даже больше, чем самоё себя, – эти величественные горные цепи за моей спиной, эту невыразимо прелестную долину перед моими глазами, этот воздух, эти звёзды, эти поминутно меняющиеся узоры фейерверков в небе, этот грохот пушек, эту музыку, что слышна между залпами и разрывающим небо треском. Даже этого дурака, пыхтящего там, в ротонде, тоже люблю. Хотя бы на нынешнюю ночь.
И вот, помрачнела молодая вдова, через три дня предстоит оставить то, что я люблю, что почитаю своей истинной родиной, и отправиться в вояж на родину, как сейчас говорят, фактическую. В Россию. Где бескрайние плоские просторы, над которыми ночами разносится волчий вой. Где небо бóльшую часть года серо. Где всё поглощает мистическая тоска.
Ах… Впрочем, придётся пережить и это. Баронессе Элеоноре фон Фихтенвальд, урождённой боярышне Ростопчиной, под силу всё, что выпадет. Была бы польза.
А польза – будет.
Жаль, правда, что маршрут проляжет через Свободу. Говорят, что скучнее ничего на свете нет. Даже те просторы – и то веселее. Но визирь-кардинал настоял. Что ж, он великий человек, ему виднее.
Ну, ничего, скука – только для скучных. В Свободе ведь тоже люди живут. Повеселимся и там.
Фейерверк закончился. Баронесса вздохнула и вернулась в ротонду.
– Иду, мой господин, – произнесла она неожиданно низким голосом, расстёгивая пуговки своего жакета.
Фейерверк, взорвавший небо над баронетом, стих, шум голосов, среди которых было куда больше неприглашенных, казался чем-то таким же далеким, как спускающиеся к Дунаю Предальпы. До гостей было рукой подать – меньше сотни метров, до Предальп – несколько километров, но в этой ослепительной после фейерверка темноте расстояния не имели значения. И голоса эти, могли быть, скажем, отзвуком низвергавшихся в Дунай тающих ледников. Если вдуматься, неизвестно. Что предпочла бы баронесса. Но вдумываться не хотелось. Хотелось идти в темноту, в необязательность, к глупому, как сельский пастух, но, по слухам, весьма искусному в обхождении… этому… Хм, имена, по всей видимости, тоже не имели значения в этот час.
Она вошла в тень искусно ухоженных (так что создавалась иллюзия полной запущенности) пихтовых зарослей, скрывавших тайную беседку, смысл постройки которой был однозначен, так как пола в беседке не было, лишь мягчайшие одеяла. Матрасы, подушки и прочее, прочее, прочее.
Южнее пихтовой стены высилась темная на темном махина букового леса – тоже собственность баронессы, северо-западнее лес менялся, но не стремительно, а как бы исподволь, уступая место кряжистым дубам. Так и было задумано. Владения фон Фихтенвальд казались такими же дикими и волнующими, как шевелюра русской красавицы, покорившей это альпийское запустенье. А значит, требовали столько же усердия в уходе, как и ее прическа, где беспорядок был продуман до последнего шального локона.
Пастушок – будем звать его так, пусть это и попахивает дешевой бульварщиной, ожидал хозяйку молча, возлежа (опять бульварщина, но иначе не скажешь) на мягчайших одеялах лебединого пуха. Что ж, когда он молчит, подумала Елена (стоп, здесь она все еще Элеонора, прости Господи) он вполне не плох. Она не видела лица, но была уверена, что взгляд пастушка прикован к ее силуэту, освещенному неверной из-за частой облачности луной. Что бы не расстраивать ожиданий, а так же, чтоб раззадорить пастушка, Элеонора повернулась к нему левым боком и остановилась в двух шагах от входа в беседку. Здесь она медленно стянула жакет и позволила рубашке упасть с плеч. Ее грудь, маленькая и острая, словно воющая волчица уставилась в сторону луны. Элеонора выгнулась всем телом, продолжая играть. Затем медленно опустилась на ступени беседки коленями и протянула руки в темноту.
В этот момент вспыхнули факела за стеклами беседки и несколько темных фигур загородили оба входа в беседку. Но Элеонора не смотрела на них. Она в ужасе отползла к стене и прижала колени к груди. Пастушок был мертв, и его крови хватило бы на то, чтоб окрасить все потоки, несущиеся к Дунаю.

– Одевайтесь, баронесса, – прозвучало из темноты по-русски.
Вздрогнув, Элеонора повернула голову. Глаза её расширились. Не ожидала столкнуться здесь с Небесными Нукерами. А ведь это они! Легендарный корпус, служивший когда-то крымским ханам, потом русским царям, теперь – параноику Гарину. Они, они: характерный разрез глаз, гладко выбритые головы, клейма на висках.
Только бесшумные ниндзя могли сравниться с Нукерами в мастерстве тайных дел, да и то…
Ну, что ж.
Элеонора справилась с собой. Она подобрала жакет и рубашку, медленно встала, ещё медленнее оделась, посмотрела в упор на старшего из незваных гостей и холодно произнесла:
– Резать моего человека, как барана, было совершенно не обязательно, нойон.
– Так надёжнее, – вымолвил старший. – И проще. – Пойдёмте, баронесса. И прошу вас не шуметь. Вы же знаете, с кем имеете дело. Помощи вам ждать неоткуда. Только от нас. Пойдёмте.
Элеонора опустила голову, сделала шаг вперёд, оказалась вплотную к собеседнику, молниеносно выхватила из складок юбки стилет и вонзила его нойону в горло. Затем метнулась в глубину беседки, ткнула пальцем в, казалось бы, такую же, как и все другие, балясину. Раздалось громкое шипение, посыпались искры, из столбов, окаймлявших вход в ротонду, вырвались струи сизого дыма. Баронесса ловко перемахнула через ограждение, ринулась вниз по северному склону холма и исчезла в густом кустарнике.

***

Тем временем, над Свободой сгущались тучи. В прямом смысле. Небесная конфликтология, замешанная на движении воздушных масс и разности температур, в очередной раз доказала свою приверженность традиции. Редкие сквозняки истаяли, духота наполнилась тяжелой влагой, парализованные безветрием оконные ставни замерли в ожидании дождя. И ожидание это могло растянуться надолго…
Хос предпочел спрятаться от духоты и жары в кабинете, поскольку, засыпая в период сиесты, просыпался каждый раз с тяжелой головой, и не мог работать. А работать приходилось. Рандом оказался как всегда прав, и, создав нужную атмосферу вокруг хозяина галереи, удалось привлечь внимание и непосредственно к экспонатам. Встречи следовали за встречами, приемы за приемами, а, кроме того, нужно было уделять много времени деловой переписке, ведению счетов и элементарному отслеживанию новостей. Если позволить себе уснуть в сиесту, то вторая половина дня летела псу под хвост. Хос не мог себе этого позволить.
Вот и теперь, борясь с зевотой и отяжелевшими веками, он штудировал иностранную прессу, доставленную еще утром кем-то из помощников Рандома. В частности, интереснейшую статью Ады Байрон, королевы математики, посвященную разностной машине. К сожалению, статья, переполненная специальными терминами, была написана сухим академическим языком, что никак не способствовало бодрствованию. Хос уже в третий раз потянулся к графину, чтоб намочить носовой платок и протереть лицо.
Дверь распахнулась, и в кабинет ввалился Рандом. Партнер Хоса был не склонен к учтивости, если того не требовали интересы дела. А в сиесту и тем более. Вообще-то, это время Рандом, как правило, проводил в подвалах одного небольшого, но весьма дорогостоящего пансиона, где были бассейны с прохладной водой, графины сельтерской и даже, по слухам, полуобнаженные массажистки. Не будь на то крайней необходимости, толстяка бы ни какими пряниками оттуда было не выгнать. А значит, - тут Хос приободрился и с неподобающей радостью отложил статью, - значит, произошло нечто действительно стоящее.
- Чертова погода и чертов город, - Рандом бухнулся в кресло напротив окна, но тут же выскочил из него, поскольку то было горячим, и пересел на неудобный стул у стены. – Как вы можете сидеть в такой духоте, Хос?
- Иногда одному из нас приходится работать, - усмехнулся Хос.
- Ах, ну да, я, по-вашему, бездельничаю, - Рандом сокрушенно покачал головой, - Хос вы мой друг, поэтому я имею право назвать вас неблагодарным варваром. И я ни за что не сяду с вами за ломбер в эту пятницу, так и знайте.
- А как насчет крокета в четверг, вечером?
- Ни за что! У меня новости.
Это было понятно с самого начала, непонятно было только, почему рандом ходил вокруг да около, а не выпалил все с ходу, как это у него водилось. Ведь дело – прежде всего. Тем не менее, Хос удержался от наводящих вопросов, а лишь равнодушно пожал плечами и снова принялся за газету. За «неблагодарных варваров» надо расплачиваться.
- Хос, вам что, все равно, что происходит вокруг вашей галереи?
- Ну, я думал, что внешней политикой ведаете вы, а на мне финансирование и технические проблемы. Разве не так?
Рандом всплеснул руками и потянулся к графину. Его красное лицо было покрыто даже не бисеринами, а жемчужинами пота. Впрочем, жемчуг был подозрительного качества. Не утруждая себя поиском стакана, Рандом сделал несколько больших глотков прямо из графина.
- Черт побери, Хос, вы что, никогда не меняете воду?
- Менял час назад, а что?
- Она соленая!
- Разумеется, я мочил в нем носовой платок, которым вытирал пот с лица, - сдерживая улыбку, констатировал хозяин кабинета, с интересом разглядывая рисунок разностной машины под статьей.
- Хос, вы не выносимы. Час назад мне доставили письмо… Оно касается паровой леди.
- Вот как?
- Хос, дело серьезное. Какие-то русские предлагают за нее втрое больше той суммы, за которую мы с вами ее приобрели.
Хос удивленно посмотрел поверх газеты на партнера. Тот отвел глаза и пожал плечами.
- Дружище Хос… Я понимаю, все понимаю, мы не лавка, и покупаем экспонаты не для того, чтобы перепродавать. Но такая сумма… Вы же помните, что на нас висит несколько вексельных задолженностей…
- На сколько мне известно, срок оплаты по векселям истекает через три года. А дела у галереи идут отлично. Не думаю, что векселя должны нас волновать.
- Дела идут отлично сейчас. Ваша галерея стала модной, не спорю, - Рандом снова развел руками и часто заморгал. – Но мода – вертлявая штучка, она проходит так же внезапно, как приходит. И никто не знает, что будет завтра. Продав паровую леди и оплатив векселя, мы могли бы не волноваться о будущем.
- Об этом не может быть и речи, - твердо произнес Хос, откладывая газету, - я не торгаш, и, хоть и вынужден проводить часы над гроссбухами и счетами, делаю это лишь во благо науки. Мы по шагам запечатлеваем движение технического прогресса, чтобы завтра наши потомки увидели все воочию, могли прикоснуться и оценить труды предков! И пусть паровая леди не… хм, - Хос пошарил глазами вокруг и наткнулся глазами на газетную статью, - не разностная машина, но она, безусловно, чудо технического прогресса. Вчера мы восхищались расписными яйцами Фаберже и эскизами Да Винчи. Точно так же наши внуки будут восхищаться этой паровой леди. Да, игрушкой, но игрушкой порожденной техническим прогрессом! Больше того…
- А кто-нибудь вспомнит о двух партнерах, брошенных в долговую яму? – прервал партнера Рандом.
- Если ради высокой цели придется пасть низко… что ж, дружище, я к этому готов. Но мне все-таки кажется, вы несколько сгущаете краски. И давайте прекратим этот бессмысленный разговор. Хотите холодного шампанского? Я пошлю слуг…

***
В предгорьях, приютивших замок Фихтенвальд, бушевала гроза, над Свободой сгущались тяжёлые тучи, а Южный берег Крыма изнывал от жары. Ялта казалась иссушенной беспощадным солнцем.
Впрочем, в подземельях, устроенных в господствующем над городом холме Дарсан, царила свежесть.
Телеграфный аппарат негромко застучал, толчками поползла узкая лента. Сообщение оказалось коротким: «Лоза не принялась».
Дежурный телеграфист поёжился. Понимать смысла депеши ему не полагалось, но гнев Властелина мог обрушиться когда угодно и на кого угодно. А приказы Властелина непредсказуемы и чаще всего ужасны. Вон, до сих пор в Красном зале таращат свои мёртвые глаза пять голов Небесных Нукеров. В назидание, как было объявлено. Хотя никто, конечно, и не объяснил персоналу, за какую провинность казнены эти пятеро. Ну, тем страшнее.
Телеграфист снова поёжился.
Однако порядок есть порядок. Он отрезал ленту и быстрым шагом направился в шифровальный отдел.
– Ждите, – холодно приказал белобрысый штабс-капитан, принимая ленту и ныряя в неприметную дверь.
Ну, ясно… Телеграфист сделал шаг назад, поворот налево, вытянулся в струнку и замер.
Минут через десять штабс-капитан вернулся и так же холодно бросил:
– Свободны.
Телеграфист чётким шагом вышел из шифровального отдела. Вот по коридору он почти бежал – не передумали бы… Но не передумали. Пронесло.

А Властелин пришёл в ярость. В ярость того вида, что пугала его слуг и рабов более всего. Он не кричал и не топал ногами, не швырял в кого и во что придётся массивным пресс-папье или любимым лезгинским кинжалом, не хватался, с пеной на губах, за огромный револьвер. Нет. Гарин словно превратился в изваяние, и глаза его побелели.
Начальник Главного штаба, адмирал-паша Пясецкий, обильно потел, но, разумеется, не мог и помыслить о том, чтобы утереть лоб. Даже шелохнуться было невозможно.
Так продолжалось почти час. Ноги адмирал-паши затекли, поясница ныла, в висках стучало. Наконец, Властелин, не поворачивая головы, тихо, почти шёпотом, проговорил:
– Денег более не предлагать. Все контакты прекратить. Кроме силовых. Кукла должна быть здесь не позднее, чем через семьсот двадцать часов. Время пошло. Объясни своему человеку, что это его последний шанс. Напомни о наказании, понесённом группой нойона Тарика. А сам не забудь также об оригинале. Тот же срок. Ступай вон, пёс.
Пясецкий прижал руки к груди, низко поклонился и попятился к двери. А Гарин брезгливо добавил:
– Зайди в Красный зал. Полюбуйся ещё раз. Потому что это и твой последний шанс.
Сказано было совсем уже на грани слышимости, но адмирал-паша расслышал хорошо. Очень хорошо.