штурман Эштерхази : Нахрен родственников, которые ожидают прах

Он был отцом той девушки, чей прах в керамической урне находился сейчас рядом с ним на кожаном сиденье в купе на двоих. Когда поезд тронулся, пепел тихонько зашелестел в утробе урны. Это был прощальный поцелуй, честно обрывающий причинную связь долгих-долгих отношений отца и дочери.
А он в данный момент думал лишь о японском экзотическом веере за 120 у.е., который был беспощадно забыт на столике в конторе крематория, и по-этому не слышал слабого шороха того, что когда-то было его дочерью. Нахрен родственников, которые ожидают прах! Он прикрыл рот рукой и тихонько загудел. Потом вдруг, резко подняв руки вверх,
застыл и уставился в окно на безоблачное небо, вывернувшееся куда-то вдаль искусственным голубым мехом его домашних тапочек.
За много часов до кремации он был совсем другим человеком – спокойным и рассудительным. Когда ему позвонили из реанимации и сказали, что его дочь была сбита машиной и только что умерла на операционном столе, он неспеша прошёл в ванную, помыл шею, почистил зубы и даже уши, надел чистую рубашку, капнул на ладони «Шипра», провёл ими по небритым третий день щекам, и лишь тогда, предварительно перекрыв газ и выключив везде свет, отправился неспешным шагом за (наверное, уже холодным – подумалось ему) трупом своей дочери. Он давно уже знал, как поступит с ним.
И вот теперь такое. «Ай-я-яй, товарищ! Гудите не по поводу, пялитесь на небо. Как не стыдно, почему зелёные флаги ваших глаз не подмочены скорбной влагой? Почему похрустываете костяшками своих длинных пальцев с лёгким налётом грязи под ногтями?
Да возьмите вы, наконец, вареное яйцо, очистите его, посыпьте солью из спичечного коробка, съешьте. Потом достаньте жареную курицу, разверните фольгу, отломайте ножку, сжуйте. Вы ведь запасливый и любите поесть. Запасливый вы малый, а, не так ли?»
В дверь купе постучали.
- Чаю не желаете? – голос проводницы разрушил Берлинскую стену его жгучей скорби.
- Чаю? Да, да, всенепременно чаю. Десять стаканов вашего чая без сахара и одну ложечку. Всё без сахара нужно, да, чаю мне…
Поднос с десятью стаканами горячего чая стоял на столике. Он снял крышку с урны и механическими однообразными движениями начал сыпать по ложечке праха своей дочери в каждый стакан с чаем и делать по глотку. Когда чай закончился, в урне ещё что-то оставалось. Он начал есть пепел всухомятку. Нахрен родственников, которые ожидают прах!
Спокойствие постепенно возвращалось к нему. Он был сыт и по-своему доволен.
« Ну, вот, это другое дело, товарищ, медаль бы вам за находчивость, но, боюсь, вы опять захотите лишь свой экзотический японский веер за 120 у.е. А я ничего не смыслю в веерах. Ну, ничего, похвала вам всё равно, всё равно вы умница и homo faber. Без этого ведь никуда, не так ли, мой, завьюженный проблемами друг? Ну, а теперь спать. Спать, спать, спать…»
Он проснулся от того, что поезд больше не двигался. Сладко зевнув, он хрустко потянулся, и, крякнув от удовольствия, посмотрел в окно. Огуречное утро зеленело во всю Ивановскую. Дворник мёл перрон. Ехать больше никуда не хотелось. Он взял свой нехитрый скарб – пустую керамическую урну – и вышел в день из прокуренного тамбура.
«Нахрен родственников, которые ожидают прах»,- подумалось ему, и, вдруг, стало так космически легко на душе, что захотелось даже спеть что-нибудь вразумительное, ещё более настраивающее на столь торжественный лад, ещё сильнее буравящее спелое сердце прагматика средних лет. Он, было, открыл уже рот, но старческий голос дворника так и не дал ему начать.
- Посторонися, малый, дай подместь страх мой из-под стоп твоих.
Повернувшись, он посмотрел в выжидающие проруби глаз дворника.
- Ну, теперь можно и отдохнуть малость,- тихо прошептал он и решительно поставил пустую керамическую урну у ног старика.