Филип Фишер : Последний диагноз (Моя эвтаназия)

Первый раз
Впервые я услышал об этом от одной из медсестер: "Говорят, что если больному в третьем зале за неделю легче не станет, его отключат". Тот, о ком она говорила, лежал без сознания уже четыре месяца. Его кормили через желудочный зонд биомассой из детского пюре, куриных котлет, разбухшего в воде геркулеса и компота из сухофруктов. Его моча непрерывно капала в баночку из выведенного туда катетера. Раз в день его "клизмили" двумя литрами смеси перекиси водорода, гипертонического раствора и воды из крана, подкладывая под зад, разъеденный пролежнями до костей, белое эмалированное судно. После того, как он опорожнялся (вернее, его опорожняло), санитарка, держа в руках наполненное судно, бегом бежала в туалет, воротя в сторону лицо и борясь с рвотным рефлексом. Он не мог дышать - в его трахею была вставлена трубка, подключенная к аппарату, который дышал за него. Из-за этого он не мог кашлять и десять - пятнадцать раз в день медбратья и медсестры с помощью механического отсоса "добывали" из его дыхательных путей мокроту. Ему не давали приходить в сознание - делали инъекции наркотиков и снотворного (днём - врачи, чтобы "выздоравливал", ночью - медбратья, чтобы не беспокоил). Под подушкой у него (как и у ему подобных, а их бывало достаточно много) лежала маленькая иконка с образом святого Пантелеймона, помогающего "исцелиться от недуга". Никакой надежды на исцеление не было, все это понимали. В один прекрасный вечер я, как обычно, пришел к 16.00 на дежурство, а где-то в полвторого ночи, когда все утихомирились, ко мне зашел дежурный врач: "Вот тебе две ампулы морфия, набирай. И еще двенадцать ардуана. Всё в вену. Я сейчас приду". (Ардуан - миорелаксант длительного действия. Знаменитый яд "курарэ" в фабричной упаковке, расслабляющий всю поперечно-полосатую мускулатуру, вплоть до дыхательной. Этот больной и так получал его предостаточно - двадцать три часа в сутки он не мог пошевелить ни одной частью своего тела, даже кончиком пальца - из-за постоянных инъекций. Что такое "морфий"тебе, полагаю, объяснять не надо. Я решил, что врач просто собирается "загрузить" его на ночь. Прошло пять минут, я уже закончил вводить препараты, когда он вернулся - решительный, собранный, с легким запахом алкоголя и дорогого парфюма. Выразительно посмотрел мне в глаза и сухо спросил: "Ты же будущий врач?"... Я утвердительно улыбнулся в ответ, и сердце моё учащённо забилось. Он посмотрел на часы, потом мы вместе посмотрели на бегущую по экрану кардиограмму. В этот момент я, наконец, понял, что нам предстоит...
- Что капает?
- Адреналин, допамин, калий, плазма...
- Убирай всё и пока просто заглуши катетер.
Вырубив капельницы, я отошёл в сторону и замер, поочередно глядя то на больного, то на врача, то на монитор, который начал пищать, сигнализируя о резком падении давления и замедлении сердечной деятельности. "Авитаминоз, ёбто" - сказал врач и, подойдя к изголовью больного, отсоединил дыхательный аппарат от трахеостомы, после чего резко выдернул из сети розетку. "Дождись, приведи всё в порядок, посмотри зубы. Диагноз и причину смерти я тебе продиктую. Напишешь акт - пусть санитарки отнесут в приёмный покой. Потом выкати его в коридор, я скажу ребятам - утром помогут тебе спустить вниз, я пошёл", - записал на мой "жёсткий диск" кардиореаниматолог и оставил меня наедине с телом, в котором ещё теплилась жизнь. Через несколько минут всё было кончено, об этом свидетельствовало давление "ноль на ноль" и прямая, как морской горизонт, линия кардиограммы. Я удалил мочевой и все внутривенные катетеры, трахеостому, отсоединил клеммы приборов, связал бинтом ноги и руки, подвязал челюсть «праздничным зайчиком» и выкатил тело в коридор. Потом вернулся, написал акт о смерти и, разбудив санитарок, попросил отнести его в приемный покой. В шесть утра два медбрата из соседнего рабочего зала помогли мне перевалить восьмидесятикилограммовое тело на труповозку, и на медленном грузовом лифте я отвез его в подвал. В холодильник.
Не скажу, что на следующий день я слишком уж переживал. Конечно, периодически всплывало в памяти, как я ввожу один за другим морфий и ардуан, как врач отсоединяет "дыхалку" от трахеостомы, как он говорит мне что-то... Но, в целом, ничего не изменилось - день прошел как обычно: я рассказывал анекдоты, списывал на зачёте в институте и, как всегда, с аппетитом пообедал в больничной столовой. Лишь вечером, возвращаясь домой в метро, я почувствовал, что знаю немного больше о сдавливающих меня со всех сторон мутноглазых людях. Им, конечно, казалось, что наоборот... Как сейчас - тебе.

Второй раз
Прошёл год. Опыт не повторялся, но я был готов к его повторению, и вскоре это произошло. Дежурство началось с невезения - меня как опоздавшего отправили этажом ниже, в хирургическое отделение, работать в одиночку с больным, состояние которого оценивалось как крайне тяжелое. Он лежал в одноместной палате, состоянием и соответствующим внешним видом очень напоминая того, первого. Ну, разве что не было следов многомесячной "бессозналочки". Врач из нашего отделения (не тот, другой), спустившийся дать мне ЦУ, сказал: "По-любому до утра не дотянет, но ты смотри - все назначения выполняй аккуратно, всё делай ровно, чтоб хирурги не пиздели...". Я покорно кивнул и добросовестно приступил к исполнению медбратских "повинностей" - рутинным ежечасным действиям: измерению пульса, артериального и венозного давлений, внутривенным и внутримышечным инъекциям, смене капельниц, измерению количества поступившей в организм жидкости и количества выделенной в ответ мочи, перестиланию, обработке и перевязке послеоперационных ран, "отсасыванию" мокроты из интубиционной трубки с помощью спецового прибора и проч. На тот момент я уже был достаточно опытным и знающим свое дело медбратом кардиореанимации, поэтому всё это не напрягало. Кроме одного - разведения шестидесяти четырех ампул адреналина на банку физраствора каждые полтора часа. Каждую ампулу необходимо "чиркнуть" пилочкой, надломить и набрать в шприц кубик раствора - и так шестьдесят четыре раза. Нетрудно подсчитать, что к двенадцати ночи (а дежурство начинается в четыре вечера) я сделал это триста двадцать раз, и до утра мне предстояло сделать еще столько же. Что поделаешь - без такого количества адреналина больной мигом начинал "заваливать" давление и частоту.
В полночь зашел дежурный хирург и, видимо, трезво оценив ситуацию, глядя мне не в глаза, а куда-то на кончик носа, промямлил: "Когда это случится - зафиксируй время, пожалуйста". Я прикинул, что на адреналине он может протянуть достаточно долго, а если, не дай Бог, "врежет" под утро... (Тебе не понять, а объяснить это невозможно, просто поверь на слово - нет ничего хуже, чем возиться с умершим с утра. Тебе хочется кофе выпить и в институт пора бежать, а на тебе труп "висит"!) Поэтому я был искренне рад, когда через двадцать минут после хирурга снова зашел наш врач и дал совет: "Хули с ним канаёбиться, ставь ему пустые банки, без адреналина. Он через сорок минут ласты склеит, отвези его вниз и спи спокойно - я не скажу наверху, что у тебя работы нет". Я снова кивнул головой, и он, удовлетворенный, удалился. Нет ничего проще, чем поставить капельницу с "пустой" (только физраствор) банкой. Разумеется, я написал на ней ручкой, как положено, "АДР. 64,0"... Всё, что мне оставалось - сесть на стул в ногах у больного напротив монитора над его головой и смотреть, как вместе с плавно уменьшающимися показателями артериального давления и пульса из него уходит жизнь. В то время я был бескомпромиссным кришнаитом - яростным вегетарианцем, читающим мантры по два часа в день и проповедующим всем вокруг смирение, ненасилие и секс исключительно с целью зачатия детей (что, кстати, не мешало мне регулярно и с удoвoльcтвиeм заниматься любовью). Кришнаиты свято верят, что если читать вслух в присутствии умирающего махамантру "Харе Кришна", то его душа возвращается в духовный мир. Я прикинул, что мне предоставилась замечательная возможность - отправить в духовный мир директора совместного предприятия, и начал, глядя на его выпрямляющуюся кардиограмму, повторять вполголоса: «харе кришна харе кришна кришна кришна харе харе харе рама харе рама рама рама каре харе...» Через полчаса он умер.

Сам
Сам - значит cам решил кто будет следующим (и пока последним). "Осмелиться", как говорил Родион Романович Раскольников. Я знал, что при введении огромных доз инсулина неизбежно наступает смерть от гипогликемической комы. При этом он достаточно быстро «расползается» и приблизительно через 40 часов обнаружить его в крови невозможно. Была пятница - это означало, что все выходные труп пролежит в холодильнике, и на паталого-анатомическую экспертизу его отправят только в понедельник утром. Пятница и стала тем самым днём... Я выбрал его сразу. Это был обрюзгший, плешивый помощник какого-то питерского депутата. Он лежал в постнаркотическом сне, раскинув в стороны руки с вставленными внутривенными катетерами. Его ближайшее выздоровление не вызывало никаких сомнений, несмотря на серьёзные проблемы с дыханием. Для того, чтобы сделать ему инъекцию с четырьмя сотнями единиц человеческого инсулина, мне потребовалось чуть меньше пятнадцати минут.
Пять - на то, чтобы набрать шприц и воткнуть иглу в катетер, девять с половиной - на раздумья и десять секунд на то, чтобы ввести содержимое шприца в вену. Через несколько минут начались незначительные нарушения ритма сердца. Я разбудил дежурного врача и медбрата, которому должен был "сдать" зал, чтобы пойти поспать. Через полчаса меня подняли криком "остановка!". Ещё через сорок минут интенсивных реанимационных мероприятий он умер. Я даже не помню, какой диагноз ему "написали". Никаких подозрений, конечно, не было, хотя многие в отделении отметили, что "вот так - ни с того, ни с сего - давненько не случалось...".
***
Закончив институт, я отказался давать клятву Гиппократа. Монотонные пассажиры метро, туповатые соседи по лестничной клетке, застывшие молчуны в утреннем лифте, назойливые родители, бесформенные бабы, жадные бизнесмены, российские политики и иже с ними не позволили мне пойти на этот ответственный шаг. Или вот, например, тупое быдло, называющее себя "мужыками"… Сначала я видел их на улицах и во дворах, постоянно поддатых, с героическим постоянством бьющих друг другу морды и хвастающихся количеством и качеством совершенных коитусов. Потом в больницах - в позе рака, воющих от обострившегося геморроя или дружно играющих всей палатой "поносной хрони" в незатейливую ролевую игру - кидаешь монетку на карту Москвы и рассказываешь о тихих углах в том районе, на который эта монетка упала. О тихих неприметных углах, где можно нестыдливо, безбоязненно высраться... Отказался я не демонстративно, не вычурно, не манерно - просто не пошёл вместе со всеми на церемонию. И ушёл из реаниматологии в психиатрию, где мой внутренний закон позволил дать нечто похожее на эту клятву самому себе.
Если человек добрый - это не значит, что у него нет права на зло и ненависть. Если у человека есть право на зло и ненависть - это не значит, что он обязательно должен этим правом воспользоваться. Но и отнять это право у него никто не может. "Мизантропия..." - вкрадчиво подсказал в ночном телефонном разговоре друг-когда-то-художник. Наверное, диагноз. Надеюсь, последний. И, видит Бог, пытаюсь найти лекарство.