штурман Эштерхази : Halt / Степаныч/ и сосны шумят.

Иногда было страшно. Особенно тогда, когда Степаныч отпирал сарай, долго ковыряясь с проржавевшим с зимы замком, заходил внутрь минут на пять, прокашливался, выходил наружу, закуривал самокрутку с едким табаком и говорил:
- Да, ептить её в духовку, ссаненько и поганенько!
Потом Степаныч приносил охапку прелой соломы, садился на колоду и внимательно во что-то вслушивался. Вот в этот момент было особенно страшно. Не спасала даже поверхностная религиозность, усвоенная в десять лет. Приходилось тихонько дышать через резиновую трубочку и ждать дикого окрика Степаныча: «Halt!»
Но на этот раз Степаныч высморкался в рукав своей чёрной эсесовской формы и тихо спросил:
- Ну, что, подшипник ты мой сердешный, сансара моя лимонадная, мяско ты имхотепово,
будем от танатоса избавляться или снова начнём раскручивать золотые маховики Прошлого?
Не дожидаясь ответа, Степаныч вдруг вскочил со своего насиженного места и гаркнул: «Halt!». А потом как-то сразу обмяк, тихо сполз на сырой, пропитанный испражнениями пол и распевно забормотал:
« Как молился я фотокарточке берёз русских а на одном суку петля висела а в ней она ряженая разбавляла пространство вялотекущее в правой руке авоська с апельсинами и картошкой прошлогодней зажата в левой окорок пионера Павлика Тверёзова так и кровь в голову билась волнами под рёбрами волнение ощущалось левый сосок дёргаться начинал и печенью в сметане обмазано тело было свиньёй расхотелось оставаться ибо сказано было: одному не жить а втроём – труп пить. Так и попал ты в сарай этот ежедневный полный клацанья неуловимых мгновений развернул фрак тут свой и просвистел нервную дрожь в тоталитарном помещении этом глаз за глаз медузу в ладонях почувствовал и трепет мухи в меду услышать успел а больше никем и не хотелось быть не есть ужина гнилыми зубами хотелось просто улыбаться ритуальной невинности пыток облизывать хрустальные грани стакана в перерыв обеденный мне желалося больше всего ибо сказано: одному не жить а втроём – труп пить да чаем с чёрным льдом запивать подкроватную пыль лёгкими своими вдыхать / о, лёгкий парадиз простатного заката / то в пене кружевной из женского белья/ стрелял в своих врагов из шмайссер-автомата / и покрывалась кровью в той речке полынья /. Желе конца времени нового привносил в своё счастьице окаянное разрывал на части отдельные ловил червей в желудок свой непослушный ампутировал конечности белым кроликам за что прощения Жертвенного прошу у тебя фосфоресцирующий друг мой сарайный пёрышко райское из гривы Любви полигонно-серебряной да всё головы пришитые снятся по ночам земляной герой по крови да деревянный по гнилости ушлой моей кыш зубатка ночная не скажу тебе halt…».

А дальше я не слушал. Просто выплюнул резиновую трубочку, через которую дышал, подполз к Степанычу, прощупал карманы его чёрного кителя и в одном из них нашёл то, что так давно мечтал найти. Это был тетрадный листок, сложенный вчетверо. А в нём были следующего содержания письмена:

Нач. штаба: Жить в сарае ему запрещается.

С.: Это в том сарае, возле которого чёрный камень земляничный кисель сопель по
утрам выделяет?

Нач. штаба: Да, именно в этом сарае ему и запрещается проживать.

С.: Это тот сарай, за которым еноты случки свои устраивают?

Нач. штаба: Устраивают.

С.: Это тот сарай, возле которого ногти я в полнолуние себе обгрызаю?

Нач. штаба: Хуй знает.

С.: А где ж ему жить тогда?

Нач. штаба: В окрестности его выпусти, да не забудь про усвоенную им в десять лет
поверхностную религиозность и про то, что ты в семь лет полиомиелитом
болел.

С.: Так ведь…

Нач. штаба: Не прекословь. Отопрёшь замок, войдёшь и начнёшь бормотать распевно.
Он тем временем документ сей вытащит из кармана твоего френча, про-
читает, пихнёт тебя, что есть мочи, ногой и выйдет под открытое небо.

С.: Так ведь…

Нач .штаба: Кому сказал, не прекословь, один грамм Немецкой Крови, а не то в
штрафную роту отправлю. Буду тебе каждую ночь сниться, а уж во сне,
будь спок, я из тебя душу крюками-то вытяну, ой, вытяну.

С.: А насчёт…

Нач. штаба: А насчёт этого не беспокойся. Услышит шум сосен и всё поймёт.

С.: Так тому и быть. Одному не жить, а втроём – труп пить.

Прочитав написанное, я обернулся, пнул всё ещё продолжавшего бормотать Степаныча кованой подошвой своего ботинка и вышел под открытое небо.
Шум сосен казеиновым клеем залил мне уши. Я всё понял. И больше не было страшно.