Дуня Распердяева : Весеннее обострение-2

http://litprom.ru/text.phtml?storycode=14268 – Весеннее обострение-1

Вот и пришла весна – пора любви… И обострения заболеваний у шизиков. Олеська с тревогой вслушивается в привычное слуху бессвязное бормотанье, доносящееся из комнаты своей матушки. Не появятся ли в нем столь знакомые и пугающие истеричные нотки? Нет, вроде все спокойно: бубнящая нуднятина все о том же, вернее о тех же – родственниках и знакомых, по каким-то «непонятным» причинам отказавшихся от общения со старухой Ебанько. Скорбная на голову бабка без устали мстит неблагодарным. Составила на каждого по гороскопу, обещающему крупные и мелкие неприятности в недалеком будущем.
– Вот, доченька, – полюбуйся, – мать тычет Олеське в нос исписанными корявыми буковками картонками (две упаковки из-под чая со слоном и одна от каши «Геркулес»), – я так и знала: у Тамары Степановны такой неудачный год, такой неудачный, а у тети Зои…
– Мам, я занята, – Олеся сворачивает френдленту на экране монитора, чтобы мать ненароком не заметила неприличную картинку, – оставь, я потом почитаю.
– Олесенька, хоть папин гороскоп посмотри, – падает на клавиатуру «Геркулес».
– Я же просила: не напоминай мне об этом старом алкаше! – «Геркулес» смахивается с клавиатуры на пол.
– Когда я с ним познакомилась, он не пил, – оскорбилась маменька, – первый раз его напоили родственники на нашей свадьбе, потому что были против меня!
– Неудивительно, – шепчет себе под нос Олеська, соображая, как бы поскорее выставить надоедливую шизу из комнаты.
– Доченька, – мать будто читает мысли, – прочти это, и я сразу же уйду!
– Ну, ладно, – Олеся берет в руки картонку, – как же, серьезные проблемы со здоровьем… да его об дорогу не расшибешь, воду на нем возить можно!
– Позвони ему и узнай, что это так и есть, – мать умоляюще простирает костлявые трясущиеся руки к телефонному аппарату, – и я не составлю больше ни одного астрологического прогноза!
– Ты сказала, что уйдешь, когда я ознакомлюсь с этой фигней.
– Это не фигня! Позвони!
– Фигня!
– Звони!
– Тогда ты точно отстанешь?
– Клянусь! – от выступивших на глаза слез мамин взгляд мутнеет еще больше.
Коварный телефонный аппарат, едва Олеська к нему прикоснулась, издал пронзительную трель.
– Олеся Антоновна? – в трубке зазвучал недовольный женский голос.
– Ага, я.
– Антон Анатольевич – Ваш отец?
– Мой.
– Он находится в нашей больнице в тяжелом состоянии, – к недовольному тону добавились еще и обвинительные нотки, – уже неделю.
– Но я не знала, – Олеся глядит на мать округлившимися глазами, – он с нами не живет давно.
– Если я назову адрес больницы, Вы приедете?
– Ну, да. А что…
– Отравление алкоголем! Записывайте адрес.
Когда Олеся повесила трубку, в комнате воцарилось тягостное молчание.
– Гороскопы никогда не лгут! – наконец с пафосом произнесла старушка, и, гордо подняв лохматую седую голову, выплыла из комнаты.

Олеська вспомнила последнюю встречу с отцом. Шкафообразный мордатый дядька в дешевых, плохо отстиранных шмотках с красным носом и седой щетиной. Сначала он на всю улицу заорал, что его доча выросла клёвой телкой. Потом покровительственно хлопнул по заднице и предложил купить мороженое.
– Ты совсем сдурел, выросла я уже давно – четвертый десяток мучаюсь на этом свете!
– Да ладно, – примирительно пробурчал папенька, – знаю, что я хуевый отец, мороженое-то будешь?
– Буду! – Олеська повернула к киоску и ткнула пальцем в витрину, – а помнишь, ты мне вот такого шоколадного зайца купил, когда мне десять лет исполнилось?
– Тоже купить?
– Нет, просто ты мне больше ничего никогда не покупал и не приходил ни на один день рождения…
– Ну, во-о-от … Снова здорова … Да приходил я, сколько раз приходил – столько раз мать не пускала!
– Бухой, небось, приходил – вот и не пускала!
– А то, какой же еще-то? Ты ж меня знаешь! Когда я пьян, а пьян всегда я…
– Знаю, можешь не продолжать. Давай что ли «Волшебный фонарь», а тебе какое?
– Да ну его, мне б лучше это, – отец выразительно щелкнул себя по заросшему седой щетиной кадыку, – погорячей чего!
– Ты меня тоже знаешь! Если ты это…, то я тогда сразу домой!
– Ну, что ты, дочка, я погожу маленько. Погуляем сперва, пройдемся … до гастронома.

Стоя на пороге больничной палаты, Олеська растерянно крутила в руках мятый листок в клеточку. Пятый этаж, терапевтическое отделение, восемнадцатая палата с четырьмя какими-то пожелтевшими скелетами. А где ж отец? Наверное, она что-то не так записала.
– Доченька, – еле слышно прохрипел близлежащий скелет.
– Ну, ни хрена себе, – оказывается, она уже минут пять топчется возле его койки, – допился папенька!
– Не он один, все тут допились, голубчики, – отчетливо произнес над Олеськиным ухом резкий женский голос – тот самый, из телефонной трубки.
– Здравствуйте, – оглянувшись, Олеся зафиксировала в поле зрения огромное пузо, обтянутое грязно-белой материей, со сложенными на нем руками в ярко-оранжевых резиновых перчатках.
Гигантских размеров тетка в несвежем халате оказалась санитаркой Таисьей Ивановной.
– Мамаш, – жалобно окликнул тетку носатый очкастый скелетик возле окна, – мне б памперс сменить.
– Ну, что ты будешь делать, опять обосрался, гаденыш, – санитарка склонилась над несчастным очкариком, – я ж тебя меняла час назад.
– Вот, гляди, дочка, – Таисья Ивановна энергично намыливала причиндалы засранца над подложенной под тощую жопу больничной уткой, ¬ двадцать восемь лет – и уже цирроз!
– Кошмар какой, – Олеська стыдливо отвела глаза в сторону, – а у моего что?
– У твоего, как и у всех – синькой траванулся, гад, – санитарка с громким скрипом отлепила полоски-застежки нового памперса для очкарика, – но жить будет, хоть и вдвое старше этого помирашки.
– Только ты это, забери отца домой поскорей, – добавила Таисья Ивановна, – уход ему требуется, не жрет ведь ничего уже неделю, воду только дует. Откармливать надо: супчиками, кашками жиденькими.

– Ни за что! – маменькины безумные глазки отчаянно забегали из стороны в сторону, – он меня бросил, от алиментов всегда укрывался и … и… собственную мать сдал умирать в дом престарелых, пусть он сам теперь попробует так же, вот!
– Так ты хочешь, чтобы он кони двинул? – изумилась Олеська, – нет, я все понимаю: пил, гулял, ушел, алименты зажал… Как хочешь, но я так не могу – он там загибается, а мы тут сидим и ничего не предпринимаем.
– Ладно, забирай, но я к нему никогда не подойду! И вообще, держи его в своей комнате, чтобы я не видела и не слышала!

Отец с пультом от телека в руках комфортно расположился на Олеськином диване. Сама она теперь спит посередине комнаты на походной раскладушке. На тумбочке вместо Олеськиной косметики лекарства для отца. Рядом на стуле – Олеська с тарелкой каши. Кормит папу с ложечки, как маленького.
– Какая же ты у меня хорошая, добрая, – Антон Анатольевич глядит на склонившуюся над ним дочь преданными, как у собаки, глазами, – если бы не ты, я бы сдох, наверное.
– Не болтай,– обрывает его Олеська, не привычная к подобным родительским нежностям, – лучше овсянку давай жри, тебе надо поправляться!
Ближе к полуночи включенный на полную катушку телевизор начинает конкретно раздражать.
– Отец, выключи его, или хотя бы сделай потише!
– Я люблю, когда погромче!
– Ты что, не понимаешь? Спать давно пора!
– Да не хочу я спать, – папаша либо не въезжает, либо прикидывается дебилом, – я днем выспался.
– Ах, ты выспался?! – Олеська вскакивает с раскладушки и выхватывает из рук у отца пульт, – а я днем вкалывала, и завтра со сранья мне опять на работу!
Отец ворчит, что так и знал: стоит сделаться старым, больным, беззащитным, так все норовят обижать-притеснять. Под его монотонный гундеж Олеська вырубается. В пять утра она пробуждается от диких папашиных воплей.
– Олеська, еб твою мать, что за хуйню ты тут раскидала на дороге?! Поссать сходить невозможно!
Включает свет и видит застрявшего в проеме балконной двери папашу со спущенными штанами.
– Какого хрена тебя понесло ссать на балкон, – Олеська срывается с громкого шепота на истошный крик, – и какого хрена ты обоссал мои шмотки?!
– Прости, доченька, я перепутал, – осознав масштабы провинности, отец пытается исправить ситуацию, отряхивая вонючую влагу с вывешенной на балконе для проветривания дубленки, – у нас в больнице с этой стороны туалет был.
В то утро Олесе так и не удалось больше поспать. Битый час она с тряпкой в руках промучилась в ванной, спасая обоссанные зимние сапоги и дубленку. Другой битый час провела лежа на раскладушке и размышляя, какие еще проблемы могут ожидать в ближайшем будущем такую жалостливую идиотку, как она. Собираясь на работу, установила возле дивана пластмассовое ведро с крышкой.
– Значит так: ссать и срать будешь сюда, жрачку я тебе на тумбочке оставила. Нехуй тебе по хате шароебиться! Я тебя на ключ в комнате закрою, а то еще к матери попрешься отношения выяснять.
– Да на черта она мне нужна – карга старая, – возмущенно заголосил Антон Анатольевич, – я ж в последнее время твоих ровесниц ебу! И не буду я сидеть под замком, как арестант!
– В последнее время ты ебешь мои мозги, – отозвалась Олеська, – поэтому сидеть будешь там, где я укажу!

¬ Опять твоя чокнутая мамаша чего-то спалила, – встречает выходящую из лифта Олесю соседка с верхнего этажа, – давай определяй её в дурку срочно, а то я в милицию звонить буду!
Вонища из-за двери жуткая. То ли горелой резиной, то ли еще чем похуже. Мать такое не устраивает, она обычно ветки какие-то над газом жжет, а не резину. Да и вообще не должна она вроде бы сейчас дурить, вполне себе в разуме, никаких намеков на обострение. В прихожей воняет еще хуже – аж глаза слезятся. Под запертой дверью Олеськиной комнаты суетится мать, прижимая к носу мокрое кухонное полотенце.
– Тоша, я здесь, рядом! Что ты там натворил? Говори ¬ не молчи!
– Да пошла ты на хуй, дура старая, – доносится из-за двери, – Олеська! Олеська, еб твою мать, где ты, сучка, ходишь?!
Картина за дверью открылась достойная пера художника. У выхода из комнаты валялся на полу папенька опять-таки со спущенными штанами, выставив на обозрение костлявую голую жопу, перемазанную в говне. Посреди комнаты красовалась за каким-то хреном вытащенная из шкафа дачная электроплитка. Пластмассовое ведро с дерьмом медленно и торжественно, словно огромная новогодняя свеча, оплавлялось на раскаленной докрасна спирали. Рядом с ним ярко полыхала раскупоренная пачка салфеток, которыми старый алкоголик, по всей видимости, пытался подтереть задницу.
Ломанувшись вырубать плитку и тушить ведро и салфетки, Олеська в спешке не только обожглась, но и от души перепачкалась в папашином дерьме. Еле сдерживая рвотные позывы и сбивая с ног мать, замершую с отвисшей челюстью на пороге комнаты, Олеська помчалась в ванную – блевать и отмывать обожженные руки от говна.
– Олеська, сучка, больно, – взвыл Антон Анатольевич, отчаянно тряся рукой, которую нечаянно придавила дочка острым каблучком, – а ты что расселась, дура старая, помоги уже подняться и переодеться!
Основательно проблевавшись и трижды вымыв с мылом обожженные руки ледяной водой, Олеська выползла из ванной и услышала, как её матушка вполне мирно беседует с бывшим мужем.
– Мать, ты прости, я ж не нарочно.
– Ну, что ж я не понимаю что ли. Ну, бывает. Больной человек…
Сразу раздумав возвращаться в комнату, Олеська сворачивает на кухню. Дрожащими руками заваривает себе чаю покрепче. Отхлебнув глоток, произносит «ну, его на хуй» и лезет в буфет за заныканной между пакетов с крупой бутылкой вина. Торопливо откупоривает её и делает несколько больших глотков прямо из горлышка. Затем вынимает из кармана мобильник и набирает номер своей лучшей подруги.
– Ты знаешь… Да, нет, мать не дурит, скорее наоборот. И вообще, матушкины весенние обострения – это все цветочки, вот мой папаша…