не жрет животных, падаль : Не успеть сказать

- Ну, давай! Прыгай!

Срывающийся голос торопится отстучать по жестяному подоконнику, срываясь почти на визг там, где дождевые капли звонко втаптывают точки и тире в мою голову. Направление взгляда свернуто в бегущую по циферблату спираль одной минуты – шестьдесят шагов по прозрачной плоскости. Без одной восемь.

- У нас осталось мало времени, прыгай!

Все сигареты промокли в сморщенной пачке. Километры дымных полей уложившихся в последние дни, сдавленные и смятые, сейчас умещаются в моих подставленных под барабанящий дождь ладонях. Соскальзывая с кончиков пальцев, переломанные хребты всех мысленных векторов вытягиваются в одну прозрачную струну отсюда и до земли. Все вниз. Вслед за харкающими из-за спины словами. Вслед за сочащимися жиром пальцами холодных ручьев, спутавшихся в моих волосах от затылка до шумного асфальта. Вслед за мутными языками дождя, слизывающими пыль с натертого скользким блеском подоконника. До вспоротой черноты неба и экспрессом обратно. Миг прощания всегда наполнен скрытым где-то в электрике синапсов движением. Движением которое разделяет все вокруг на части остающиеся на перроне и вскакивающие на ходу в отправляющийся поезд. Или на то, что остается скользить по карнизу и остальное, что шагает в пустоту, вслед за зовом слов, которых никто не произносил.

- Шагай!

Без пяти восемь. Запекшийся темным кровоподтек на лбу изрезан лопнувшими стрелами морщин, расходящимися лучами из центра треснувшего зеркала. Ровно по зазубренным краям плоскости, скользя от семи к одиннадцати. Уже не с юга еще не на север на пустыне лица, разделенного стрелками часов. Из центра паутины осколков за выгнутые скобки сетчаток воспаленных без сна глаз брызжут слюной слова:

- Тебе пора! Поднимайся!

Каждое слово – плевком в пустые грани выставленных на столе стаканов струящихся уже бесполезным спиртом. Минутная стрелка, изломанная между мозаиками сальных отпечатков на стекле, бредет к шестерке. Половина восьмого. В еще целом зеркале отражение чужих глаз, от углов пустой комнаты отражается чужой голос. Мой голос доносится откуда-то из-за незакрытой двери, с лестничной клетки. На этих метрах я – свой собственный сосед налево от лифта. Проглатывая в выщербленное сухостью горло горькую от выпитого слюну, я говорю сам себе сквозь замочную скважину:

- Почему?
- Уже успел забыть?

как тяжелые свинцовые гири срываются с высоты в пустоту, по дороге цепляясь за шершавую глухую пыль, осевшую на осипших стенках горла – этот смешок проваливается в гудящую гортань. Я ем свои слова без ножа – это как раз тот случай, когда каждый из собеседников предельно четко видит, что именно наколото на искрящийся блеск кончика вилки другого. Желеобразные слова, сползающие в желудок, оставляя за собой скользкую черту желчи на всем протяжении кишечника, взрывающиеся где-то внутри теплым хлопком, гулом отдающимся в голове. Так, так, так – полный круг по венам и трактам вслед за бегущей секундной стрелкой от 12 до 12 – из головы в голову.

- Что? Что я успел забыть? – набитый летучими мышами рот. Их пружинистые крылышки топорщат щеки, надавливая на них изнутри, царапают небо и скользят по эмали зубов. Вопрос – и некоторые из них уже лежат на тарелке, пища и скрипя под нажимом вилки.

- Ты должен ответить за все, что ты сделал! - холодные кубики льда бьются звоном об обратную сторону простуженного инеем стекла глаз. Острые края ледяных осколков кромсают меня на части по швам, а снежинки на ресницах имеют соленый привкус. Домашняя кулинария: блюдо подается слегка охлажденным и несоленым. Соль добавлять по вкусу.

- Да кто ты вообще такой? Какое право ты имеешь мне что-то говорить? Откуда ты взялся здесь? В моей голове! – на вкус правда похожа на прикушенную губу. Лучшего корма для моих летучих мышей мне сейчас не придумать. Стравливаю им свои признания маленькими кровоточащими кусочками на полупрозрачной леске, которую рывком выдерну следующим предложением. Их тонкие зубки дадут трещину от давления слюны, когда неба орошаться кровью, и тогда они снова запищат голодом:

- Это же было совсем недавно. Ты не мог забыть. Мужские слезы – слишком редкое зрелище, чтобы не стоять перед глазами каждый день – слова дребезжат небрежным голубым росчерком тока между стрелками часов: помнишь? Помнишь, ты также смотрел на свои часы, отсчитывал минуты до отъезда. Помнишь, как я просил тебя отдать свой билет на тот поезд, за любые деньги, за все, что ты только попросишь, а ты смотрел на часы и старался не смотреть мне в глаза. Но ты запомнил мое лицо. Ведь ты видел, как я бежал за поездом, когда ты уже вскочил на подножку. Из-за тебя я не успел уехать. Из-за того, что я не успел, погибли моя жена и дочь. Они погибли из-за тебя – ты не дал мне их спасти. Не оставил ни одного шанса. А теперь я смотрю на часы за тебя и отсчитываю твое время. Вставай и иди.

- Но как, как ты мог забраться ко мне в голову? Ты же не вошел в дверь! Ты же говоришь со мной не по телефону, ты как-то попал в мою голову. Как? – эхо прибрежных линий перечеркивает горизонт домов за окном. По свету за стеклами пробегает грязная пена прибоя, а в воздухе повисает йодистый запах, который бриз заталкивает мне в нос, вколачивая туда песок с подоконника каждым порывом. Маленькая девочка с промокшими щепками в свалявшихся волосах бродит в окне напротив, чертя что-то палочкой на песке. На каждом подоконнике всегда есть место песку и ракушкам и каждое стекло дрожит водной рябью, когда за окнами идет дождь. Она выкалывает свои глаза той же палочкой, когда появившаяся из темноты выключенного в комнате света женщина кладет ей руку на плечо. Девочка успевает перевести стрелки на моих часах назад, дотянувшись до них своей палочкой, после чего растворяется в темноте вместе с женщиной. Их лица в кожаном обрамлении чужого портмоне за прозрачным пластиком, когда незнакомец размахивает передо мной своим кошельком, а я пытаюсь сосредоточиться на своих часах и не смотреть ему в глаза.

Долгий путь, в самом начале которого я сбрасываю одеяло на пол и чувствую поперечную боль в спине, поднимаясь с развернутой кровати. Пачки еще полны сигаретами, а под диваном совсем нет пыли, из которой я начинаюсь. На календаре на тридцать крестиков меньше, а во вкусе не выпитого вчера вина еще нет ржавого привкуса крови. Вот тогда ты и появился, вылез из трещины на зеркале над умывальником. В тот день ты заговорил со мной в первый раз, с каждым новым крестиком на календаре, с каждой новой трещиной на зеркале, с каждым новым кровоподтеком на моем лбу, довел до подоконника, на котором я, соскальзывая, стою ровно месяц спустя. Этот долгий путь мы прошли вместе до тех пор, пока я не стал узнавать твою жену и твою дочь с фотографии в портмоне в каждой женщине и девочке, пока твой голос не лег липким осадком в моем горле, а стрелки на моих часах не начали идти вкривь и вкось, указывая мне своими стройными направлениями на углы, из которых я услышу твой голос в следующий момент. Но как?

- Помнишь ту, что легла с тобой в постель накануне? Немного сока из низа ее живота, оглохшие в метро уши, кислота на кончике ее языка, прозрачная глазурь с белизны ее глаз, слепящая пелена на ее коже, иней с ресниц, духота в твоих дверях, шмыганье носом в подушках твоего дивана и чуть-чуть абрикосового запаха из ее рта – все это, и ни одного ее слова. Вот мой рецепт. Соединив все в одном месте, в пространстве между двумя секундами тенью застывшими на циферблате. Я тщательно подбирал ингредиенты. Кропотливо и долго. Ты не заметил, как я долго шел к тебе?

- Я только помню, что она молчала всю дорогу, а ее вены были покрыты мелкими зажившими порезами, от нее веяло холодом. Даже не от нее, а от теней вокруг ее глаз – в них как будто что-то все время происходило, то ли бороздки слез, то ли ожившая вязь из слов, ни одно из которых она так и не произнесла, то ли ускользающее движение от ламп, развешанных в подъезде. А утром она исчезла, так же как и появилась.

- И смяла в ладошке одну из таких ламп, раскрошив ее на тысячу осколков, одним из которых она все-таки распустила узлы на своих запястьях. Отработанный материал, она сделала все так, как я того хотел, в точности следуя моему голосу. А потом, наконец, избавилась от меня, дав мне вытечь вместе с ее кровью из крохотной ранки среди сотен таких же порезов. Она также как ты месяц боролась с моим голосом в ее глупенькой голове. Ты ведь тоже ждешь того момента, когда я уйду. Только не забывай, я ведь я должен громко хлопнуть дверью на прощанье.

- Так значит, она была до меня?

- Она, скорее, была для тебя. Я тщательно выбирал ее, чтобы собрать все компоненты в одном месте. и для нее тоже был свой рецепт: Брызги отцовской ненависти, холод кафеля на полу в ванной, тепло горячей воды переливающейся через край, мускус, морская соль в туши для ресниц, запах кожи на ремне и хрипящая запись твоего голоса – все просто. Все в одной минуте, в которой я успеваю настроить свой передатчик на ее волну, так же как потом настроил его на твою. И – хлоп, - я в твоей голове.

- А до нее? Был кто-то до нее?

- Я прошел долгий путь, пока добрался до тебя. Решил десяток таких уравнений, перебрал тысячи компонентов, пока не собрал нужные комбинации. Ее отец, служивший на том вокзале, он тоже не случаен, его старый друг-выпивоха, который нас познакомил, его жена, с которой я познакомился, пока его не было дома. Ко всем я нашел свои ингредиенты и со всеми я умудрился поговорить напрямую. И все они лопались, как мыльные пузыри, когда я добирался до следующего звена и решал, что более не нуждаюсь в их услугах. Но, знаешь, ведь в их смертях виноват только ты. Так же, как в смерти моей жены и дочери.

- Но как? Как ты становился их голосом

- Фокус в том, что люди испытывающие одни и те же чувства, разделяющие их пополам – становятся гораздо чувствительнее друг к другу. Ты знаешь, что тебе могут сказать в следующую минуту, потому что ты ждешь этих слов и уверен в том, что окружающие должны тебе их сказать. Родителям, потерявшим детей, больше не о чем говорить – у них всегда будет только один сюжет на двоих. Со временем они обойдутся без слов. Когда ты оставил меня там, на перроне, ты оставил мне только одно чувство – безысходность и месть. Моя жена и дочь умирали за сотни километров от меня, и чувствовал, как рвутся их нити под моей кожей. Что мне оставалось? Чтобы снова слышать и говорить, мне нужны были люди, которые бы меня поняли. Но если их нет, их можно сделать: смешать ингредиенты и – готово, они на той же волне. Выходит, что я вынуждал их с собой говорить.

С первой было проще всего: я все подливал ей вино и шептал на ухо, как тяжело быть одной, когда твой муж изменяет тебе. как темны ночные окна и как пахнут подушки перед тем, как утром чувствуешь на его шее запах чужих духов. Она сама рассказал мне то, о чем мне нужно с ней говорить. Никому нельзя доверять, если ты не можешь родить уже 15 лет, а муж внезапно захотел пережить вторую молодость. В ее жизни каждая ночь могла стать последней, потому что утром он мог уйти без остатка, лишь только уличив ее в малейшем проступке. В ту ночь, я славно потрудился. Я заставил ее поверить, что искренне нуждаюсь в ней, а утром вместо меня – она услышала только стук в дверь. Муж ни за что бы не смог не заметить ее румяного обмана, и он вытянул свой счастливый билет из тоскливой рутины взаимных обид. Выскочил при первой возможности. И что оставалось ей? Только говорить со мной. И так с каждым. Так и с тобой. Если бы ты только отдал мне тогда свой билет.

- Но если б я мог тогда знать, я бы отдал тебе билет!

Отвечать незачем, достаточно хохота длиною в тридцать дней и в сотни километров дорог, которыми я пытался сбежать от него. Смех, всплывший со дна выстроившихся в ряд стаканов, разбросанный по углам, искрящийся на краях осколков зеркала и бьющий дождем по карнизу.

- Шагай – вот, что будет в остатке если от восьми отнять одну. Минутная стрелка в шаге от двенадцати снова делит меня на то, что остается скользить по карнизу и остальное, что шагает в пустоту, вслед за зовом слов, которых никто не произносил.

Я шагаю.

Дверь за мной закрывается, отрезая свежий ломоть йодистого запаха прибоя, отгораживая меня от голоса человека, размахивающего передо мной фотографией своей жены и дочери, зашитой в портмоне. Он еще некоторое время бежит за поездом, после того, как тот неспешно начинает движение. Спотыкаясь, незнакомец как будто пытается заглянуть за стекло, уносящее меня подальше от перрона – посмотреть мне в глаза. Я делаю вид, что смотрю на часы:

Ровно восемь.
__________________________________________
Не жрите жывотных – они вас тоже не любят