Ammodeus : Четвертинка сердца

Не думай о прошлом – его больше нет.
Не думай о будущем – его может не быть.

Так говорил Валерка Сарапул и выдавливал лимон в стакан со спиртом. Мы втроем с содроганием смотрели на это, молча выпивали свои чистоганы и смотрели на его двигающийся кадык. Пил Валерка медленно и я отчетливо слышал треск еще оставшейся на его зубах эмали и шипение спиртопада в его глотке.
Опустевший стакан благодатью отпадал от Валерки, и он превращался в самое милое существо на всем пространстве от Свердловска до Иркутска.
Он брал в руки гитару - и засыпал.
Мы осторожно брали его на наши сильные, почти трезвые, руки и относили в комнату, где Валерка, по умолчанию, должен был почивать до утра, а сами возвращались на кухню, тихонько включали кассетник и резались в секу, лениво беседуя почти без мата.
Так проходили многия ночи.
А вот проспиртованные утра разнились тем, кем Сарапул просыпался.
Иногда он вваливался в кухню, совершал бросок к умывальнику, припадал жадным ртом к крану и спустя минуту отползал от него опять совершенно пьяным. Он приветственно икал нам - если успевал разглядеть, - и мягко, как раненый леопард, уползал обратно в комнату рассматривать что-то под закрытыми веками.
Иногда он виновато просовывал мордочку, улыбался так, что хотелось немедленно объявить войну Вселенной за то, что она обидела нашего Валерку, потом церемонно жал нам руки, шел в ванную и долго шумел водой.
Мы уходили на работу, как матросы, покидающие тонущий корабль, капитан которого заперся в своей каюте.
А иногда Валера входил в кухню вполне заурядно – ставил чайник на бирюзовый огненный цветок, закуривал и поочередно смотрел наши карты. После этого играть уже было бессмысленно - потому, что Сарапул начинал вслух рассуждать, кто возьмет банчишко.
Мы не сердились на него.
Во-первых, так он поступал крайне редко, а во-вторых, мы вознаграждались его мыслеформами, которые он извергал в промежутках между хлебками чая.
Начинал он обычно с какой-то вехи своей биографии. Например:
- Для тех, кто искренне недоумевает, отчего я никогда не пьянею, сообщаю, что я – потомственный амбал (в амбале в самое хлебное время года не более шестидесяти килограмм). У меня в роду наследственная болезнь – грыжа. Показать?
Мы решительно отказывались.
Сарапул обычно не настаивал. Он подходил к окну и смотрел на ровно подстриженную великанами тайгу. Смотрел долго – мы успевали выкурить по сигарете, - потом поворачивался к нам и говорил:
- Бог не живет в городах. Усвоили, язычники сраные?
Мы не обижались, ибо говорил он это с такой любовью, что в батареях начинало шипеть и оживала немая 364 дня в году радиоточка. Сарапул, показывая на нее пальцем, изрекал:
- А я что говорил? Каиновы позывные…
Радиоточка испуганно-лояльно исторгала какого-нибудь юру шатунова или кузьмина, на что Сарапул реагировал весьма толерантно:
- Я бы их кастрировал. Временно, конечно.
Мы переглядывались и шли на работу. Вслед нам неслось напутствие:
- Зарабатывать без вдохновения – еще простительно, но тратить без него заработанное – верх бездарности. Опять, насекомые, на меня уповаете?

В октябре размытая дождями до костей земля начинала хрустеть, затвердевая, а в скорпионий месяц уже принимала снег и первые караваны на север по замершим болотам.
Сарапул птицей пересекал пару параллелей, к Новому Году присылал телеграмму словами «Ждать и бодрствовать, насекомые» на бланке с гипертоническим Санта-Клаусом - и мы знали, что ровно через месяц обнаружим его сидящим на койке под шелковым покрывалом с кочевым узором, обложенного странными плодами, в дымке диковинных приправ и с ногами на ящике водки.
Валерка начинал готовить мясо – готовил он, как настоящий chef, - вслух размышляя о том, сколько в городе бездомных вкусненьких собачек.
Мясо пахло, шипело и покрывалось загаром.
- Ешьте, насекомые, - говорил Сарапул, – за такое блюдо корейские святые передерутся.
Мы ели и запивали водкой, горячо надеясь, что Валерка все-таки шутит.

Февраль сноровисто загонялся в патронник и вылетал в вечность – зима пролетала, сверкая бело-голубыми снегами-небесами и обжигая замерзшим на ресницах ветром.
А по весне Обь отдавала мертвецов – распухших утопленников прибивало поздним апрелем к ее берегам и по городу шептались про «закон-тайга».
Потом налетало скифской ордой лето и его краткое безумие – с дымами вполнеба, белыми комариными ночами, библейскими ливнями и желтыми бурями - стирало память о замерзших на зимниках и спущенных под лед.

Не думай о прошлом – его больше нет…

Летом Сарапул преображался – он становился нахален, светловолос и выше ростом. В цветастой рубашке с невозможными воротником на все ключицы - равноудаленным во времени от смешных 70-х и третьего миллениума, - в потертых до прозрачности джинсах и турецких линолеумных кроссовках, он врезался в очереди на пивом и сверхдефицитным красным вином, получал порой в торец от молчаливых вахтовиков, но без добычи никогда не возвращался.
Приходя домой, мы обнаруживали в холодильнике куски мяса, канистру пива и пару зверски накрашенных девиц.
- Возрадуйтесь, мерзавки, - обращался Валерка к девицам. – Дождались вы женского счастья…
После таких слов мы не имели права дать даже самый мизерный повод девицам упрекнуть нас в отсутствии пыла и жара и, раскатанные в фольгу ударами наших молотов, дамы утром выползали на волю, щурясь от сладкого недосыпа и бесстыжего таежного солнца.

Погиб Сарапул без особой выдумки – ему отворили череп металлическим прутом в незатейливой кабацкой драке.
Тихие, с ампутированными языками и тремя четвертями сердец, мы смотрели, как крепкий черноусый мужик (отчим) забирал его пожитки – в основном книги. Из одной вдруг выпал железнодорожный билет. Мы так и не узнали, собирался ли Валерка куда-то или просто хранил воспоминание о каком-то своем путешествии.

Может, это и к лучшему – все, что он хотел, чтобы мы о нем знали, он нам сказал.

Не думай о будущем – его может не быть.

Так говорил наш Заратустра – и оказался прав.

Самолет с гробом исчез в облаках над тайгой и девчушка с потемневшим веснушчатым личиком бросила на бетон взлетной полосы сломанный пополам букет.
Иногда мне кажется, что Валеры Сарапула никогда не было.
Может, это и так.
Но почему я, выходя в сумерках на балкон моей квартиры, от которой до тайги, как до Тихого океана, вижу не бетонно-асфальтовый беспредел, а таежное озеро, отражающем облака и сосны, слышу разбойничий свист Валерки и ответный рев медведя с другого берега, вспугивающие стрекоз, пляшущих радужным туманом над зеркалом воды - и совсем не городская тоска заполняет пустую четвертинку моего сердца?
И звезды опускаются ко мне, превращаясь в снежинки, и падают на подоконник, тонко звеня.

И я на мгновение перестаю сомневаться - да ведь было все, было!
И я был.

Наверное…