угу : Случайная встреча

В дневных сумерках наглухо задернутых штор, в прочной тишине, которая напрочь заслоняла звуки весеннего микрорайона, в воздухе, густом и страшном, что-то тихо и назойливо пульсировало, нагло беззвучно стучало, мешало ей исчезнуть. Она подняла голову, чтобы поправить прядь волос и замерла. Зеркало было занавешено тяжелым темным покрывалом. Угол комнаты за комодом, там где штора отставала от рамы окна, горел горячим огнем, который тоже пульсировал, наливался белым, почти синим светом затем слабел до оранжевого: это где-то над крышами к морю шли облака. Пульсировало же, мешало ей забыться, забыть себя, забыть кто она, а главное, что случилось, её сердце. Оно шло, как идут часы в дальней , еще не обставленной комнате, в комнате, в которую никто не заходит, которая пахнет теплой пылью, свежей краской и немного – духами, которых давно нет в продаже.
Он лежал спокойно, что с ним случалось редко, в белом мятом льняном костюме – верхняя пуговица рубашки стягивала горло. Загар все еще был сильнее больничной бледности, волосы, гладко зачесанные назад, блестели, как несколько лет назад, когда она увидела его в первый раз в том городском ресторане, где всегда играла какая-то нелепая разухабистая попса. Глаза, всегда смеющиеся, никогда серьезные, и эти гладко зачесанные назад, блестящие, словно он только что вышел на берег все еще отряхиваясь, смеясь, показывая крупные зубы, глаза и волосы, она заметила потом. Первое, что она увидела и что остановило её блуждающий взгляд, были его руки. Они жили сами по себе, как две птицы, выпущенные на оцинкованную стойку бара. На среднем левой горело кольцо. Когда она подняла глаза и взгляды их встретились, она была поражена его молодостью. Руки были гораздо старше.
На самом деле лишь возраст рук соответствовал его паспортным данным. Его лицо и его тело всегда опаздывали со старением. Лишь глаза иногда забывали смеяться и тогда, особенно если он подносил сигарету к лицу, она знала, что ему не двадцать семь, а сорок три.
Глухо, словно из-под воды, прозвенел звонок в коридоре. Она встала, одернув складки платья, не чувствуя тела вышла в коридор, солнце било как из гигантской пробоины через окно кухни, дошла до двери. Еще один гигантский сноп цветов. Два кивка, крепко сжатые губы. Мокрый круглый взгляд.
Она оставила букет на кухне, открыла холодильник, вынула бутылку воды. Стакан был тяжелым, как и вода, которая ртутью, с трудом, сглатывалась.
Она вернулась в комнату, опустилась в кресло. Гроб стоял на шести стульях. Так захотела она. Обеденный стол был слишком высок, был бы виден лишь его лоб и эти, почти до сих пор синие, волосы.
Впервые в жизни память не подсовывала ей, как бойкий ювелир в лавке, мелкие детали их жизни. Все эти недолгие годы лежали перед нею, как один, залитый солнцем пейзаж. Она смотрела на него, как в детстве, с дороги на родной город, еще близкий, уже далекий, в дымке тумана, идущего с полей, неплотного, но в котором застревали длинные солнечные лучи.
На какое-то время она забылась, часы в дальней комнате перестали тикать, и когда открыла глаза, в углу за комодом шевелилась вечерняя тьма.
Она долго, не понимая, смотрела на его лицо, на руки сложенные на груди. Ей хотелось встать, распахнуть окнои увидеть крыши хрущевок, на востоке еще горящие, на западе – синие, почти черные, увидеть закат и молодую луну, и вечерние тени, скрывающие тротуар и прохожих…
Впервые за три дня ей стало больно, непонятно где, скорее всего везде, повсюду, где она была еще жива.
Она посмотрела на него еще раз и поймала себя на том, что улыбается.
Встав, она, опустив голову на грудь, поправила тяжелый пучок волос, вытащила из букета в ногах одну белую розу, оборвала стебель и вколола ее в волосы.
В спальне она сдернула с зеркала старую шаль и взглянула на полнеющую, всё еще молодую женщину, которая смотрела ей прямо в глаза. На ощупь она нашла на столике сережки, потом жемчужную нитку. Губная помада была почти черной, но и она сама, шея, плечи под платьем, все тело, была отполирована солнцем раз и навсегда. Ее духи были его духами, его подарком. Она поискала в ящике трельяжа, нашла старый флакончик герлена…
В коридоре она впервые услышала свои шаги. Шпильки что-то втыкали в паркет, вбивали, царапали его.
Она взяла такси. До центра города было минут двадцать …
. В ресторане она прошла мимо шумной террасы, мимо трех рослых музыкантов в распахнутых белых рубахах и черных джинсах в обтяжку, наяривавших как и год назад, как и тогда – «Батяня Комбат», мимо стайки официанток, вяло болтающих у дверей на кухню, и в баре, в самом дальнем темном углу села на высокий табурет и заказала водку-тоник. Через полчаса она поднималась в лифте с веснушчатым широкоплечим командировочным, который мусолил ей шею и сильно сжимал груди. Номер выходил окнами на эстакадку, за которой, из-за света фонарей, лишь угадывалась река.
Она разделась первой, и он вернулся из ванной с мокрым полотенцем вокруг бедер, веселый, смешной, мускулистый, хвала небесам, никого не знавший в этом прибалтийском городе.
Она долго стояла под душем, никуда не глядя, ни о чем не думая.
В халате, с распущенными мокрыми волосами, босиком, она вошла в комнату. Затхлый запах цветов был невыносим. Она прошла мимо занавешенного зеркала, распахнула шторы, рывком открыла большое окно… Ночной воздух хлынул ей в лицо, ударил в грудь... Совсем рядом, на детской площадке возились разбуженные голуби. На соседнем балконе сидел, зевая, рыжий кот..
Медленно, словно это было очень далеко, так далеко, что нужно было ждать и ждать, из глубины, из самой ее сути пошли сначала мелкой рябью, а затем крупной волной, все еще беззвучные судороги, и она, давясь, зарыдала сначала в рукав халата, сплющивая лоб, вжимая лицо все сильнее, а потом, подняв голову, к светлеющему небу, так что слезы текли по лицу, попадали в рот, струились по шее, груди и животу.
Теперь, наконец-то, она могла дать волю слезам, словно вернулась туда, откуда ее вышвырнула смерть, словно случайная встреча вернула ей тело.