Шизоff : Нехорошие чувства к столетнику. Симфония переломанных ног. ч.2

4.Гроб №1. Тема №2

Странно было бы умолчать об этом, хотя, поверьте, и рассказывать страшновато. Ну да ладно, раз пошла такая пьянка, поведаю. Это, правда, отношения лично ко мне не имеет, типа прыжка в сторону, но показательно, и многое прояснит. Мне прояснило, пусть и не уверен теперь, что к лучшему пришлось.

Вот сейчас, когда всё уже в прошлом, всё схлынуло и ушло, вроде как навсегда, - именно сейчас-то и резкость наводит в сердце кто-то невидимый. Чёткость, отчётливость, остроту. И она режет, хотя раньше тупо глушила.

Жесть.

Незачем попой тарахтеть, тень из словес наводить. Суть в том, что кроме этих двоих был и ещё один персонаж. Тоже проживал в этом доме скорби, тоже страдал, тоже заставлял страдать.

И был девочкой.

Нелепо и страшно звучит нежное слово в диком антураже, в этом лепрозории, паноптикуме, шоу уродов. Казалось бы. Но вся жесть – проклятое, мусорное, прилипчивое, но до боли верное слово, -- в том, что по всем статьям именно это существо являлось матрицей торжествующего мрака. Прототипом грядущего ужаса. Индикатором смерти.

Смешно, но пролетарский чёрт, увесистая биоконструкция, по нелепому закону природы кишела гормонами. Нет, размножаться он не хотел, вполне самодостаточный в тупом рационализме. Но шевелился по ночам, как заведённый. До седых волос елозил. И допрыгались оба, идиоты. То, что его я за кретина почитал, понятно. Ну, а её, вроде как, и не стоило бы? Природа, мол, генетика, инстинкты, все дела….

А вот хрен! Ответственно заявляю – недалеко ушла, такое же чучело. И хоть плач, хоть смейся – опять из любви и полной самоотдачи.

Схема, простая как палец, заунывная как осень, и результативная, как геноцид.

Он с рычаньем, в слепом припадке рабочего романтизма, по ночам выдавал порцию жизни. Она, с привычным вздохом, из чувства слепой любви, эту жизнь гасила.
Ваннами, таблетками, зельями.
Ложилась под нож, выкидывала, выдавливала.
Берегла слаженный дуэт как могла.
Но однажды лоханулась, и дуэт превратился в трио. В придачу к двум стремительно стареющим идиотам, народился третий, натуральный кретин. Четыре нежданных кило с синдромом Дауна.

Иногда я думаю, как всякий русский доходяга от ума, заложник высоких чувств: где был Бог? Зачем, зачем, зачем?! Ну колупалась бы эта пара броненосцев между собой, ну копошились бы в своей приватизированной норе, а ребятишка в чём виновата? Жертва потрёпанных генов, бытовой химии, и до дыр отскобленной матки, она то зачем появилась на свет? И не нахожу ответа, и сержусь на Создателя, и дуюсь на Промысел. А потом становится стыдно, потому как есть ответ, верный, и оттого нелицеприятный: она стала зеркалом, кривым, а оттого более откровенным. Только так они могли лицезреть своё отражённое безобразие, только так могли устыдиться, только так выдавить из себя гниду, и стать людьми.

А они посмотрели искоса, покривились, и стали бить.

Слаженно и расчётливо.

Ну да, живя в стране с плановой экономикой, поневоле организуешь рабочее время и досуг. План, он, знаете ли, незатейлив, когда сверху, а ум заменяет. Упорядочивает жизнь, да так кардинально, что шевелить мозгами в целом уже и без надобности. Знай руки прикладывай. Днём гайку точи, вечером домочадцев воспитывай. Особенно тех, кто далёк от просчитанных схем, потому как считать не умеет. Да что там читать - говорит-то с трудом, двигается боком и глядит как-то в стороны. Абсолютно расшарниренное, несобранное, глубоко неправильное существо. Беспорядочное. Ну а известно: кто супротив порядку – тот против нас. На кой хрен нам мысль, если есть тезисы?! Вот он и вдалбливал их в гладкий с рождения мозг. Без особой надежды и с устатку. И хорошо, мог бы убить, до того злили разбитая чашка, арабеск на обоях, поцарапанный кем-то паркет...Кем? Да ясно кем! На! Получи! А лучше – обе!

Угу, старшая тоже ловила дозу, и не раз. За невнимательность. Раз уж сидишь дома, курица, так хоть следи за животным. Родила такое, не как у людей, вот и терпи молча, не хнычь, а лучше – приглядывай, чтобы когда добытчик вернётся домой, всё было стерильно и параллельно, чтоб без сучков и задоринок, чтоб хоть с виду как у людей.
Плакала, понятное дело, от обиды. Поначалу. И жалела. И что-то шевелилось внутри. Пока в один распрекрасный, но вдрызг испорченный день, вместе с разлитым по скатерти вареньем, шевеление дало импульс рукам, булькнуло: “Да что ж это за наказание?! Доколе?!”. Рука дёрнулась сама, а ощутив, что после третьей оплеухи дышится не в пример легче, типа релакс, руки заработали уверенней и с завидным постоянством.

Я упомянул вот, что хотелось этому динозавру, чтоб “как у людей”. Соврал я, так думаю. Не бывало у них людей. Он людей не любил, для неё всё многообразие мира слилось в единый монолит с тремя подбородками. А девчонка людей и не видела. Никогда.

И не увидела, что, может быть, и неплохо.

Очень мне стало мерзко и неуютно, как представил я подобное житие. В мире, где из близких – только двое, и оба дерутся. Где из растений – один столетник: буйный, мясистый, жизнерадостно-сочный, тупой. Свесил крокодильи хвосты из горшка, и хочется дёрнуть, и дёргаешь, уколовшись, а горшок на пол и снова боль, снова крик, снова угол. Скучный и тёмный, в прихожей, за втрым холодильником. Ковыряешь со скуки трещинку на обоях, и чем ближе к вечеру, тем трещина больше, а ручки сами прячутся за спину – вот придёт большой и грозный, и будет бить по ручкам....

Вот я думаю: а не помри она, так могло бы совсем плохо быть? Ведь она же подросла, стала матери сдачи давать, а он сел в люлю? Она же бегала, хоть и кривенько, а маячила. И уже что-то в секреции там, в женских органах, пораспухло и заискрило?
Да, вполне могло быть, что или он дотянулся бы, или она любимым рашпилем в лоб наметила в полнолуние папеньке. Были б ему руки-ножницы, точнее - вилы.

Но тут бог, видать, взгляд сверху кинул, и решил: хватит усугублять, довольно сложностей, будет с них. И нажал красную кнопочку.

Как мне мамочка монотонно поведала, девчонка вдруг заскучала, вся сморщилась и осела, когда вся эта круговерть обороты набрала. Стала меньше руками шевелить не по делу, полюбила сидеть в кухне, у окна, пока в комнате мать паралитика кувыркала. А когда он в сральнике отличился, и стал обрубком, и в колясу модную пересел, то и вовсе притихла, и будто заснула. Сидит на стуле, носом клюёт. И вот намедни очень крепко заснула.
“Как грибок, - увлажнилась глазами рассказчица, - так и померла сидя”.

Грибок-не грибок, а хоронить надо. Бумажки подписывать, в морг, крематорий. Вот меня и вызвали, кто-ж будет бегать по делам? А как же Ромочка тут один?

“Жалко?” - спросил я, сглотнув.

“Полегче станет теперь, – буднично отметила она, - И Роме спокойней”.

Роман Николаевич утвердительно хрюкнул.

1.Утро вдвоём. Пролог.

Край занавески сорвался с кольца и провис уродливым клином.
Вмиг нарушился порядок вещей и зыбкое равновесие.
Сразу появились брезгливость и злость.
Тяжело засопел – неряшливость бесит.
Всегда бесила.
Всегда!

Кровь прилила к лицу,шее, прошла испариной по спине, крутнулась болью там, ниже, но оттолкнувшись от застойного холода ног, прыгнула вспять и вырвалась криком.

Закричал раньше, чем смог понять, что кричит.

Она прибежала тотчас. Металась, маячила, мельтешила. Заглядывала в багровое, пузырящееся ненавистью лицо. Тупо и устало, с привычной уже опасливой покорностью. С равнодушной готовностью выслушать, вытерпеть, выполнить.

Просьбу, дурацкую прихоть, любую блажь.

Всё едино.

Поняла, наконец, двинула стул, грузно взобралась, потянулась на носках, неумело и долго шаря в складках...Задрался подол, по глазам неприятно царапнуло кружевом. Грязновато-розовый бред. Рейтузы, - и эта безмозглая бабская дрянь! Ноги, сухие уже, жёлтые, не ноги, а...

...а всё ж-таки -ноги!

Губы задрожали в завистливом бешенстве. Из уголка рта выполз комок недовольной слизи. Слюна вязко стекала по бесчувственной половине. Она глянула в слюдяные глаза – так?- и привычным, бездумным в своей заботе, быстрым движением опередила возможный ответ. Вытерла острый и злой подбородок. Как маленькому. Он дёрнулся было – нервно, без слов. По привычке.

-- Есть будешь? - утвердительно спросила невольница, вытирая руки о фартук.

Повелитель кивнул. Изрядно помедлив, и отвернувшись к окну.
Безжизненный глаз отражал неприятную тучу. А здоровый...Здоровый дёргался, но отражалось в нём что угодно, только не небо.

2. Обед втроём.Увертюра.

Аппетит пугающий. Ест и ест. Торопливо, жадно, грязно. Обжигается, обливается, давится. Жрёт. Кривится, но жрёт. Страшновато выглядит со стороны, однако, завораживает. Отворачиваешься,и, не удержавшись, смотришь опять. С тошнотворным любопытством.

Почувствовал взгляд, застыл. Ложка звякнула о край тарелки во внезапно напрягшейся тишине. Сверкнула блестючей рыбкой, и плавно ушла в кроваво-жирные глубины. Опустевшая кисть мелко дрожит. Конвульсивным тиком. Так дёргается безголовый курчонок, пытаясь бежать по привычке. Рука наткнулась на горбушку, начала крошить, мять, щипать. Уродовать.
Сквозь желтоватую седину на склонённой, набыченной, голове, нежно просвечивает череп. Розовый, как у младенчика. Только дети не потеют так интенсивно.

-- Что смотришь, брезгуешь? Да?! - распрямился, и весь стал, как заросший вздорный кадык – ходуном, пусть и на месте. Брови взвинчены лохматыми рожками, растущими прямо оттуда, где ноет бессмыслица, и жадная, злая, тоска по свободе предвижения. Для него – жизни....

Жизни?

Я открыл было рот, но поперхнулся.

Человек всегда хочет жить.Как можно дольше и лучше – что тут скажешь? Прав он, наверное. Корчагин, Мересьев...слепой, протезист...все хотели. Воевали, летали, строили. Читали руками, плясали без ног. Женились. Жили. И он хочет. Всё верно, всё правильно, в общем...
В общем.Для меня в общем, для него – в частности. И математика наша с ним очень разная.

Как и мы с ним сами. Одних отличия, разве мочимся стоя, да и то...до последних событий... А так – два упёртых противоречия. То, что для меня – форма, для него – содержание. И то, что для меня один из способов существовать – для него жизнь.
Да. Для него – да. Именно так.

-- Просто смотрю: ешь, как здоровый, мне бы так,- с изрядным трудом усмехнулся я, под неприветливым прицелом левой, заряженной жизнью, глазницы. - На поправку идёшь,Роман Николаич, точно говорю.

Недоверчиво дрогнула носогубная складка, нервически выдохнула ноздря, но отловленная ложка уже воткнулась в перчёное, с чесночком, борщевое мессиво. Процесс пошёл.

Как я здесь оказался? Ведь мы почти и не встречались, не виделись, после того, как наша контора приказала долго жить. Помню,похороны чьи-то были. И ещё Новый Год. Кажется... Да какая разница?! Он же старше, смотрел на меня всю дорогу, как солдат на вошь, а к тому-же бессмысленно злился. Раздражал я его. Непонятен был, а непонятное часто злит, и гусь свинье не товарищ, а...

А кто? Никто. Случайный тот, кто единственный отозвался на телефонный всхлип до упора замученной бабы.

3. Надежда и опора. Тема №1.

Вот она, сидит, вся напряглась в его сторону, меня замечает лишь мельком. Я теперь в теме, увяз и влип, потому как она....

....она выдернула меня как репку.

Такого, как я, трудно расшевелить, если так-то. Необщителен и замкнут, домосед и бирюк временами. Общество не люблю, семью просрал, в школе жизни – отстающий по всем предметам. Вечно в хвосте, и всё ближе к заднице. Где уже не укусишь, кажется, ан нет – цепанули! Чёрт бы побрал паталогическое беззлобие и сентиментальность, гори они! Бросил бы голосящую, подтекающую жалобой, трубку – и все дела. Занят, мол, не могу....А я выслушал,выслушал! Только что-то обречённо промычал, на ходу доедая. Гуманист хренов! Господи, ну почему это долбанное милосердие порою лишь стучится в их сердца, а в моём прописалось?!

Так или иначе, но выехал, даже не дослушав. Уже в душном метро, потный и сдавленный со всех сторон, стал в себя приходить и занервничал. Дошло, в какую блуду вписался.

Роман Николаича, коллегу моего бывшего, кондрат разбил. Здоровый мужик, под центнер весом, не пьёт, не курит. Сердце – как пламенный мотор лошадей на двести; рукопожатие – гидравлический пресс поинтимнее будет. И мозг от рождения светлый, лишней мыслью не омрачённый. А поди ж ты: именно он и подвёл. Вспыхнуло нечто на солнце, протуберанец какой, подхватило сгусток солнечным ветром, обдуло нашу голубую планетку. Не знаю, как другим, а Николаичу сие дуновение вышло боком. “Ой, - вздрогнул он ласковым солнечным утром,схватившись за перила, - Плохо мне, Ва...”. И брякнулся навзничь. Затылком о кирпичную стену. Лучше бы сразу вперёд, прости Господи....Так и нашла его Валентина, супруга любимая, заглянув на лоджию – глаза навыкате и рот скошен. Сидит в ящике с инструментами. И дрель жужжит в побелевшей руке.

Дальше всё ясно. Скорая, бабло, больничка, бабло, борьба за жизнь, бабло, дом, лекарства, диета, бабло. На кресло хватило, на сиделку – простите великодушно.Да и разве ж отдаст она, супруга с таким-то вот стажем, своего благоверного в руки какой-нибудь там?! Ни за что, такова её женская доля.Прям по Некрасову.Вот и ворочала шесть безвольных пудов, подставляла, подмывала, подсовывала. Верила, что отживётся её богатырь. Он и отжился. Не до конца, конечно, но сесть – сел. Илья Муромец на печи.Только злой, как Соловей-Разбойник.

Увы, но пошёл он тоже со злости. Не навстречу, а от. От заботы, от любви, от всего того, к чему нормальные люди всю жизнь идут, и только такие вот лиходеи бегут, как чёрт от ладана. Бежать не получилось, однако проковылять вдоль стены неправильным циркулем вполне удалось. До заветной двери, куда все пешком, как известно. И была бы радость, взаимная, разумеется, если б нервов поменьше и суеты. А так повернулся неловко, понадеявшись на бесчуственную конечность, вес немалый в сторону перенёс, и... Повело, мотнуло, кинуло. На кафельный пол со всей дури. Лучше бы до конца по Булгакову, чтоб голова в сторону откатилась, а то: “Хрусть! И – пополам!”. Всех делов-то. Шейка бедра. Левая. До кучи к правой, мертвеющей. Чтобы смирно сидел. И вдумчиво.

Опять сел. Присмирел вроде. Задумался.

Но однажды ночью завыл, не от боли в распухшем, гниющем теле, - нет! От незнакомых и страшных мыслей зашёлся. Порвался нутром, плеснул через край, и полезло, попёрло, поползло. Грязным пенистым селем. Токсичной дрянью. Душевной рвотой.
А она, чтоб не отравиться, не захлебнуться, не потонуть в одиноком ужасе – за соломинку ухватилась, стрелки перевела. Не со зла, а из бабьего острого чувства. Самосохранения и сопричастности. Цепкий бабы народ, до равнодушной жестокости цепкий. И совесть чиста, потому как не для себя ведь, а во имя и по любви, с верою и надеждой....

С надеждой? На кого, чёрт бы побрал её философию?!

“Не на КОГО, а на ЧТО, - говорил её облегчённо-заботливый взгляд в сторону идола, - Всё теперь Роман Николаичу веселее... да и легче вдвоём завсегда, сподручнее, всё ж мужчина...”

Когда я расшифровал этот взгляд, то всё понял. Цель оправдывает средства. К цели стремятся, средства используют.
Праведная жесть, прямодушный цинизм.

Женское счастье, однако. Пролетарское, и до гроба. Скорее бы, прости Господи... Хотя это будет не первый гроб. Я здесь сам, собственно, из-за гроба.

Пусть и маленького.

4.Гроб №1. Тема №2

Странно было бы умолчать об этом, хотя, поверьте, и рассказывать страшновато. Ну да ладно, раз пошла такая пьянка, поведаю. Это, правда, отношения лично ко мне не имеет, типа прыжка в сторону, но показательно, и многое прояснит. Мне прояснило, пусть и не уверен теперь, что к лучшему пришлось.

Вот сейчас, когда всё уже в прошлом, всё схлынуло и ушло, вроде как навсегда, - именно сейчас-то и резкость наводит в сердце кто-то невидимый. Чёткость, отчётливость, остроту. И она режет, хотя раньше тупо глушила.

Жесть.

Незачем попой тарахтеть, тень из словес наводить. Суть в том, что кроме этих двоих был и ещё один персонаж. Тоже проживал в этом доме скорби, тоже страдал, тоже заставлял страдать.

И был девочкой.

Нелепо и страшно звучит нежное слово в диком антураже, в этом лепрозории, паноптикуме, шоу уродов. Казалось бы. Но вся жесть – проклятое, мусорное, прилипчивое, но до боли верное слово, -- в том, что по всем статьям именно это существо являлось матрицей торжествующего мрака. Прототипом грядущего ужаса. Индикатором смерти.

Смешно, но пролетарский чёрт, увесистая биоконструкция, по нелепому закону природы кишела гормонами. Нет, размножаться он не хотел, вполне самодостаточный в тупом рационализме. Но шевелился по ночам, как заведённый. До седых волос елозил. И допрыгались оба, идиоты. То, что его я за кретина почитал, понятно. Ну, а её, вроде как, и не стоило бы? Природа, мол, генетика, инстинкты, все дела….

А вот хрен! Ответственно заявляю – недалеко ушла, такое же чучело. И хоть плач, хоть смейся – опять из любви и полной самоотдачи.

Схема, простая как палец, заунывная как осень, и результативная, как геноцид.

Он с рычаньем, в слепом припадке рабочего романтизма, по ночам выдавал порцию жизни. Она, с привычным вздохом, из чувства слепой любви, эту жизнь гасила.
Ваннами, таблетками, зельями.
Ложилась под нож, выкидывала, выдавливала.
Берегла слаженный дуэт как могла.
Но однажды лоханулась, и дуэт превратился в трио. В придачу к двум стремительно стареющим идиотам, народился третий, натуральный кретин. Четыре нежданных кило с синдромом Дауна.

Иногда я думаю, как всякий русский доходяга от ума, заложник высоких чувств: где был Бог? Зачем, зачем, зачем?! Ну колупалась бы эта пара броненосцев между собой, ну копошились бы в своей приватизированной норе, а ребятишка в чём виновата? Жертва потрёпанных генов, бытовой химии, и до дыр отскобленной матки, она то зачем появилась на свет? И не нахожу ответа, и сержусь на Создателя, и дуюсь на Промысел. А потом становится стыдно, потому как есть ответ, верный, и оттого нелицеприятный: она стала зеркалом, кривым, а оттого более откровенным. Только так они могли лицезреть своё отражённое безобразие, только так могли устыдиться, только так выдавить из себя гниду, и стать людьми.

А они посмотрели искоса, покривились, и стали бить.

Слаженно и расчётливо.

Ну да, живя в стране с плановой экономикой, поневоле организуешь рабочее время и досуг. План, он, знаете ли, незатейлив, когда сверху, а ум заменяет. Упорядочивает жизнь, да так кардинально, что шевелить мозгами в целом уже и без надобности. Знай руки прикладывай. Днём гайку точи, вечером домочадцев воспитывай. Особенно тех, кто далёк от просчитанных схем, потому как считать не умеет. Да что там читать - говорит-то с трудом, двигается боком и глядит как-то в стороны. Абсолютно расшарниренное, несобранное, глубоко неправильное существо. Беспорядочное. Ну а известно: кто супротив порядку – тот против нас. На кой хрен нам мысль, если есть тезисы?! Вот он и вдалбливал их в гладкий с рождения мозг. Без особой надежды и с устатку. И хорошо, мог бы убить, до того злили разбитая чашка, арабеск на обоях, поцарапанный кем-то паркет...Кем? Да ясно кем! На! Получи! А лучше – обе!

Угу, старшая тоже ловила дозу, и не раз. За невнимательность. Раз уж сидишь дома, курица, так хоть следи за животным. Родила такое, не как у людей, вот и терпи молча, не хнычь, а лучше – приглядывай, чтобы когда добытчик вернётся домой, всё было стерильно и параллельно, чтоб без сучков и задоринок, чтоб хоть с виду как у людей.
Плакала, понятное дело, от обиды. Поначалу. И жалела. И что-то шевелилось внутри. Пока в один распрекрасный, но вдрызг испорченный день, вместе с разлитым по скатерти вареньем, шевеление дало импульс рукам, булькнуло: “Да что ж это за наказание?! Доколе?!”. Рука дёрнулась сама, а ощутив, что после третьей оплеухи дышится не в пример легче, типа релакс, руки заработали уверенней и с завидным постоянством.

Я упомянул вот, что хотелось этому динозавру, чтоб “как у людей”. Соврал я, так думаю. Не бывало у них людей. Он людей не любил, для неё всё многообразие мира слилось в единый монолит с тремя подбородками. А девчонка людей и не видела. Никогда.

И не увидела, что, может быть, и неплохо.

Очень мне стало мерзко и неуютно, как представил я подобное житие. В мире, где из близких – только двое, и оба дерутся. Где из растений – один столетник: буйный, мясистый, жизнерадостно-сочный, тупой. Свесил крокодильи хвосты из горшка, и хочется дёрнуть, и дёргаешь, уколовшись, а горшок на пол и снова боль, снова крик, снова угол. Скучный и тёмный, в прихожей, за втрым холодильником. Ковыряешь со скуки трещинку на обоях, и чем ближе к вечеру, тем трещина больше, а ручки сами прячутся за спину – вот придёт большой и грозный, и будет бить по ручкам....

Вот я думаю: а не помри она, так могло бы совсем плохо быть? Ведь она же подросла, стала матери сдачи давать, а он сел в люлю? Она же бегала, хоть и кривенько, а маячила. И уже что-то в секреции там, в женских органах, пораспухло и заискрило?
Да, вполне могло быть, что или он дотянулся бы, или она любимым рашпилем в лоб наметила в полнолуние папеньке. Были б ему руки-ножницы, точнее - вилы.

Но тут бог, видать, взгляд сверху кинул, и решил: хватит усугублять, довольно сложностей, будет с них. И нажал красную кнопочку.

Как мне мамочка монотонно поведала, девчонка вдруг заскучала, вся сморщилась и осела, когда вся эта круговерть обороты набрала. Стала меньше руками шевелить не по делу, полюбила сидеть в кухне, у окна, пока в комнате мать паралитика кувыркала. А когда он в сральнике отличился, и стал обрубком, и в колясу модную пересел, то и вовсе притихла, и будто заснула. Сидит на стуле, носом клюёт. И вот намедни очень крепко заснула.
“Как грибок, - увлажнилась глазами рассказчица, - так и померла сидя”.

Грибок-не грибок, а хоронить надо. Бумажки подписывать, в морг, крематорий. Вот меня и вызвали, кто-ж будет бегать по делам? А как же Ромочка тут один?

“Жалко?” - спросил я, сглотнув.

“Полегче станет теперь, – буднично отметила она, - И Роме спокойней”.

Роман Николаевич утвердительно хрюкнул.