Нови : Пальцы Марии

В желтом небе июльского вечера зажигаются и гаснут неоновые цифры, провозглашающие часы и дни работы круглосуточного магазина. Если долго смотреть на эти цифры из-под прикрытых век, можно увидеть дату своей смерти. Марии не нужно этого делать, ведь еще во времена бесконечных осенних дождей это число было выбито в ее ноющих висках непрерывным стуком тяжелых капель. Вывеска магазина говорит – “всегда”, а в висках Марии стучит – двадцать четвертое, двадцать четвертое, двадцать четвертое июля.

Мария просто решила умереть в этот день – день ничем не хуже остальных. Ее уже давно тошнило корявыми черными буквами от жизни. От жизни, в которой невозможно понять, то ли ты сидишь в душном зрительном зале и смотришь сумбурный спектакль, то ли заламываешь руки в страстном монологе на освещенной сцене.

Слишком много субботних пикников, когда ее отец жарил сочащиеся куски мяса на жарких углях мангала всегда при этом, надевая старую футболку с изображением точно такого мангала, а мать смотрела тревожным взглядом, в котором всё - ожидание и время. Время, сбежавшее как когда-то ее молоко.

С искусственной смесью, которой вскормили Марию, она впитала слишком много воздуха. Оттого ее тело стало особенно легким – тысячи пузырьков в тонких венах отрывали его от земли, лишая устойчивости и твердости. “Ты опять паришь в облаках”, - говорила мать и вздыхала, чувствуя свою вину.

Слишком много бессонных ночей, когда Мария вставала на минуту, чтобы попить воды, а, вернувшись, обнаруживала свесившийся с кровати край одеяла, которое улыбалось жутко разрезом пододеяльника, высунув красный стеганый язык. Одеяло скалилось белыми пуговицами зубов, туго обвивало тонкую шею и до утра нашептывало на ухо гадкие, никому не нужные истины, не позволяя сомкнуть покрасневших глаз.

Слишком много ночей с чужаками, запущенными под нежную кожу, чтобы ухмыляться оттуда и временами прикусывать острыми зубами розовую гладкую изнанку Марии. Слишком много, произнесенных ночью слов. Слов, которые всегда становились ложью после первой чашки утреннего кофе.

Несколько тысяч сигарет назад Марии казалось, что многое можно стерпеть, если ночами во сне кто-то берет тебя за руку и тихо повторяет твое имя.

Он пришел к ней поздно вечером. Еще на пороге Мария заметила, что карманы его полны сухой полыни. Она знала, что он пришел напоить ее горьким полынным чаем, поэтому Мария переоделась в свое любимое платье. Если уж для тебя заваривают полынный чай, то пить его лучше в красивом платье. Пить сразу и залпом, обжигая сухие губы и горло. Никто не хочет смаковать горький полынный чай.

Он говорил долго и много. Опять сжимал ладони Марии в своих и произносил ее имя, но остальные слова были неверными. Мария не хотела ничего слышать, она отбирала свои руки, закрывала ими уши и смотрела, как рушатся стеклянные стены ее дома.

Мария решила умереть двадцать четвертого июля, а умирать по расписанию дело нудное и долгое. Ты будто ждешь бесконечно задерживающийся рейс в полупустом терминале аэропорта, от скуки ешь горький шоколад и продолжаешь решать по выработанной за всю жизнь привычке кем-то забытый кроссворд на иностранном, вовсе не знакомом тебе языке. Ты мусолишь огрызок карандаша, и временами тебе кажется, что стоит только вспомнить одно заветное слово, и тогда весь кроссворд сложится быстро и стройно, и из выделенных по диагонали букв ты прочтешь, наконец, слово счастье.

Мария больше не играла в эти игры, ведь она умирала по частям. Умирать по частям – это единственный возможный способ для тех, кто придерживается расписания.

Вечерами Мария ложилась на потрепанный ковер в темной гостиной и начинала умирать пальцами. Это делается так – ты закрываешь глаза и представляешь свое обнаженное тело на дрейфующей в серых водах океана льдине. Ты лежишь на спине, холод раскаленными лезвиями входит в твою кожу, укутывает дрожащие плечи покрывалом тонкой изморози; изо рта вылетают облачка кисельного тумана, и влага индевеет колко в уголках твоих глаз. Ледяной ветер подымает и кружит хлопья снега с поверхности льдины, а ты лежишь, раскинув руки и ноги подобно морской звезде, и позволяешь мелким иголкам инея проникнуть для начала под твои посиневшие ногти. Под ногтями проступает алое, и тогда иней попадает в твои кровеносные сосуды. Пальцы каменеют, начиная с мизинца, становятся белыми и твердыми как мрамор. Теперь ты можешь тушить ими свечи и сигареты – тебе не будет больно. Пальцы, ладони до запястий, локти, плечи, ступни, колени, бедра – и так до тех пор, пока синий лед не проникнет в твое сердце.

Со временем Мария стала замечать все больше частично мертвых людей. Люди задевали ее на улице своими руками в трупных пятнах, их увядшие уши не слышали издаваемых гниющими ртами криков; и тысячи, тысячи безжизненных, чуть слезящихся от сладкого запаха разложения глаз.

***

В середине того лета дни были настолько хороши, а ночи полны глубины и света, что Марии иногда становилось дурно от окружающей ее красоты. Красота раздражала изнанку темных глаз и пребольно стучала чечетку о стенки цепенеющих легких. Тогда Мария надевала свое черное платье и спускалась в маленький бар в начале улицы.

“Хочешь узнать, как умеют любить мертвые?”- мужчина с мертвым лицом скривил губы в улыбке, пригубил из низкого стакана и взглядом указал на свободное место подле себя. Мария ничего не ответила, ведь ей уже давно было известно, что когда мертвые любят, им необходимо причинять друг другу боль. Они причиняют друг другу боль, чтобы вновь почувствовать себя живыми.

Они вместе покинули бар, поэтому Мария в тот вечер не стала воображать свое тело на льдине, лежа на ковре. Вместо этого она долго выстукивала своими мертвыми пальцами сигналы спасения на твердом теле незнакомого мужчины. Пальцы выстукивали азбукой Морзе, а губы Марии рисовали невидимые знаки на смуглой коже. Тело ее ударялось о тело мужчины с мертвым лицом, будто проверяя на прочность, и, замирая от страха, она прислушивалась к издаваемым звукам. И звуки были совсем не похожи на те, что издают полые предметы, а была в них глубина и перекатывающаяся мягкими волнами из головы в низ живота тяжелая теплая влага. Они качались на этих волнах, и в бликах неоновой вывески за окном лицо мужчины стало мягким и ласковым, рот его не кривился больше страшно и горестно как недавно в баре, а кончики пальцев Марии покалывало давно забытым теплом. Ей было так хорошо и спокойно, как никогда в жизни. И была полночь. Была полночь двадцать четвертого июля.