viper polar red : черный Чёрный Квадрат

В городишко этот я попал совершенно случайно. Не могу понять, за каким хреном понадобилось мне сойти на этом перроне, но… так уж получилось. Скажем так, просто было что-то пугающее, и одновременно притягивающее в его как будто присевших от усталости на корточки малоэтажных халупах. Темные, словно прищуренные окна и взъерошенные черепичные крыши, довершали убогий городской пейзаж. Ах, да, и ещё туман. Конечно же, тогда был туман. Густой и зловещий, он постоянно менял свои причудливые формы и плотность. Я просто стоял на платформе и смотрел на город, когда вдруг электричка за моей спиной, видимо устав от ожидания, дёрнулась и поползла, набирая обороты, куда то в ажурный проем, сплетённый из проводов, надземных переходов и семафоров.

Я накинул на плечо ремень от этюдника, и направился вдоль перрона. То ли из-за густого тумана, а может быть из-за слишком раннего времени суток, мне показалось, что я не встретил ни единой живой души, пока плёлся к переходу. А может быть, я на самом деле был единственным, кто сошёл тогда с электрички. От этого на душе было как-то неуютно. Мне вдруг захотелось вернуться, подождать следующий поезд, и уехать, но желание попробовать написать туман так, как это делал на своих полотнах великий Каро, пересилило мой непонятный страх, и я решительно ступил на металлическую ступень надземного перехода.

Городишко, как и перрон, не встретил меня сутолокой спешащих по своим делам обитателей. Только пересушенная старуха, с лицом похожим на чернослив, сидящая на скамеечке, возле входа в один из домов, да толстожопая продавщица мороженого, катившая по мостовой свою гремучую, потрепанную в рыночных сражениях морозилку, вот и всё население, встретившееся мне тем утром в городке. Я инстинктивно поздоровался с обеими. Такое, вроде негласное правило существует в небольших селениях, здороваться даже с незнакомыми тебе людьми. И если старуха просто-напросто проигнорировала меня, то продавщица вздрогнула, посмотрела в мою сторону, глупо улыбнулась и кивнула головой. А затем, резво прибавила ходу, и скрылась в тумане. Только колёсики её тележки, какое то время гремели на неровностях мостовой.

Наконец я набрёл на подходящее для этюда место. Скорее всего, это была центральная площадь города. По центру её располагалось некое подобие круглого фонтана. Возле него я и расположился. По периметру площадь окружали сплошь двух или трёх этажные здания, вросшие в землю, практически до уровня окон первого этажа. Штукатурка со стен местами осыпалась, а сливные трубы походили на переломанные в нескольких местах, и неправильно сросшиеся конечности. Между домами туман был наиболее густым, и сверху над всем этим пейзажем висело низкое серебристо-серое небо. Настолько низкое, что было непонятно, где заканчивается туман, а где начинаются облака. В общем, вид был колоритный и тоскливый, как говорится, что надо. Разложив этюдник, я выбрал ракурс повыгоднее, прикинул, насколько днём изменится освещение, (если, конечно я тут вообще задержусь до полудня), закурил, и начал не спеша делать набросок.

***
За всё время, что я провёл за этюдником, я не видел ни одного прохожего. Сначала я не придавал этому значения, так как был поглощен работой. Но когда в очередной раз я отвлекся и потянулся за сигаретой, то понял, что времени прошло, или, по крайней мере, должно было пройти достаточно много. Наручных часов я никогда не носил, поэтому завертел головой, в надежде обнаружить, как мне казалось обязательные для центральной площади городские часы. Но таковых в поле моего зрения не оказалось. Пока я осматривался, туман на мгновение рассеялся, и в эту самую секунду я заметил, уже знакомую мне продавщицу мороженого. Она стояла на узкой улочке между двумя домами, прямо напротив меня. Шагах в тридцати.

-Эй, гражданочка! – Крикнул я, и направился в её сторону.
Увидев, что я приближаюсь, продавщица начала поспешно приводить в порядок свою прическу, а затем, глядя прямо на меня, проговорила:
-Бо-о-ро-ди-но-о, в шоколаде! Ла-а-ако-мка-а, в глазури...
При этом «бородино» и «лакомка» она гнусавила заунывно и протяжно, а «в шоколаде» и «в глазури» произносила скороговоркой.
-Послушайте, не подскажете, который час? – Спросил я.
Продавщица, проигнорировала мой вопрос, однако, глядя мне прямо в глаза, упорно разворачивала передо мной свою незатейливую, но тревожную и тоскливую рекламную кампанию:
-Бо-о-ро-ди-но-о, в шоколаде! Ла-а-ако-мка-а, в глазури…
-Послушайте, я не собираюсь у вас ничего покупать, я просто хочу узнать который час. Только и всего. Понимаете? – Повторил я, и для наглядности, постучал указательным пальцем правой руки по внешней стороне запястья левой. Продавщица видимо смекнула, что от неё требуется, потому что мгновенно замолчала, и внезапно расплылась в улыбке. Я уже было обрадовался, как вдруг она так же внезапно перестала улыбаться, и я снова услышал уже слегка подзаебавший меня местный фольклор:
-Бо-о-ро-ди-но-о, в шоколаде! Ла-а-ако-мка-а, в глазури…
Я в сердцах сплюнул, поняв, что продавщица мороженого явно не в себе, потянулся за кошельком, и сказал:
-Бородино, пожалуйста.
В тот самый момент, когда я это произнёс, песнь мороженщицы смолкла, она показала мне два ряда своих пожелтевших зубов, и потянулась к небольшой крышке наверху морозильника.
-Молодой человек! – Внезапно услышал я за своей спиной, и повернулся, пытаясь отыскать глазами того, кому принадлежал этот голос. Обращались то явно ко мне, больше на площади никого не было.
-Да, да, вы! Можно вас на секундочку?
Я, наконец, разглядел смутную высокую фигуру в длинном пальто, стоящую посреди площади, рядом с фонтаном.
-Одну минуту. Я только мороженое… - сказал я, поворачиваясь к продавщице, и осекся. Повреждённая на голову баба растворилась неизвестно куда, вместе со своим долбанным ящиком на колёсах.
Сказать, что я был удивлён, значит не сказать ничего. Я продолжал стоять в нерешительности, и лишь крутил головой по сторонам, пытаясь отыскать мороженщицу. Но её нигде не было. Я пожал плечами и направился к незнакомцу, стоящему уже рядом с моим разложенным этюдником, и судя по всему внимательно разглядывающему мой набросок. Я почувствовал лёгкое раздражение. Не люблю, когда заглядывают в незаконченную работу. Это всё равно, как если бы кто ни будь, рылся в моих личных вещах. Но на этот раз я решил не выказывать своего раздражения. Всё-таки, чужой город.
-Неплохо, молодой человек. Очень неплохо. – Произнёс незнакомец, и не отрывая взгляда от моего наброска, протянул мне руку.
-Спасибо. Вы не подскажете, который час? – Спросил я.
Незнакомец проигнорировал мой вопрос, продолжая разглядывать холст. Затем сказал:
-Знаете, что-то не так в вашей работе. Вроде бы всё верно и тонко подмечено, но что-то настораживает.
-Послушайте, я…
Незнакомец перебил меня, подняв указательный палец вверх, и произнёс:
-Я понял! Каро никогда не писал туман. Преломлённый солнечный свет, дождь, всю гамму заката, сумерки – это да, но туман – никогда. А ведь именно ему вы пытаетесь подражать, не правда ли?
Признаться, я был озадачен. Я бы и сам не смог определить по своему эскизу, на кого из великих я замахнулся. А тут, совершенно посторонний субъект догадался. В общем, я не стал отрицать:
-Да. Подражаю Каро, а что? А туман он писал,… по-моему. – Уже с сомнением, добавил я.
-Нет, молодой человек. Мне по долгу службы положено знать много вещей, и я уверен в том, что говорю.
-Вы искусствовед?
-Нет, я майор НКВД. – Ответил незнакомец, и под его пристальным взглядом мне вдруг захотелось опустить глаза. Но я сдержался, не те времена нынче. Правда, мысленно согласился насчёт Каро и тумана. Уж в чём в чём, а в искусстве чекисты толк знают. Да и тумана подпустить, тоже могут.
Наступила та самая минута, когда вам так необходимо, что-либо сказать, всё равно что, лишь бы расколоть заледеневшее вдруг пространство, называемое неловкостью. На языке вертелось, почему-то Воробьяниновское «да… уж». Его то я и произнёс, причем с таким же идиотским видом, как в своё время это мастерски сделал Филиппов. Майор продолжал молчать, поэтому я спросил его:
-А разве НКВД существует?
-НКВД, было, есть и будет всегда. – Ответил он, и мне, почему-то очень захотелось ему верить. И снова повисло это тягостное молчание. Тут я обратил внимание, что вокруг, несмотря на прошедшее время, снова не произошло никаких изменений, и спросил:
-Вы не подскажете, который час?
-Не знаю. Впрочем, судя по всему, часов пять утра. – Ответил майор.
-Не может быть. Я выехал из Клина в 4.15. Значит, в вашем городе я был в 4.45, 4.50 утра, не позднее. Кстати, как называется станция? Я не обратил внимания, когда сошел с поезда.
-Последняя. – Ответил майор.
При этих словах мне стало не по себе. Насколько я помню, между Клином и Москвой нет станции с таким названием. Я уже было открыл рот, чтобы спросить майора, откуда она тут появилась, но он опередил меня:
-Дело в том, что тут электрички почти не останавливаются. Город маленький, а до административного центра можно и пешком дойти. Там и станция есть. А эту платформу недавно совсем построили, а зачем, непонятно. Ну, хорошо. Вы тут, когда закончите, зайдите ко мне. Вот по этому адресу. – Сказал майор, и протянул мне визитку.
-Простите, а по какому вопросу?
-Придёте, я вам всё объясню. А сейчас скажите мне, вы с поезда один сошли? Никого больше на перроне не встречали?
-Да вроде нет.
-Хорошо. Жду вас, и постарайтесь не задерживаться.
С этими словами, майор слегка поклонился мне, и приподнял за тулью, свою широкополую шляпу. Я тоже поклонился ему в ответ, как китайский болванчик. Выглядело всё это, наверное, крайне нелепо. Раскланивающийся чекист и молодой столичный художник. Бред какой-то.

После встречи с майором, работа над этюдом не заладилась. Я, отчего то слегка разволновался, и смог только обозначить между домами силуэт продавщицы мороженого с её ящиком, и стоящую неподалёку фигуру мужчины в длинном пальто и в шляпе. Совершенно потеряв ощущение времени, я решил отправиться на встречу с майором. Мне даже в голову не могла прийти мысль, не явиться. Я достал визитку. На изумрудно зелёном поле, было выведено трудно читаемым черным шрифтом следующее: НКВД, майор службы ПС, Мурашко К.С., пос. Последний, ул. Непроходимый тупик, 4.

***
Дом я нашёл почти сразу. Хотя он и не отличался от других домов в городе. Такой же обшарпанный и покосившийся. Отличие составляла только медная табличка рядом с парадным входом. Я вошел в здание и с удивлением обнаружил, вернее не обнаружил, никакой охраны. Я ступил на широкую парадную лестницу, укрытую затоптанной красной ковровой дорожкой. Поднявшись на один пролёт, я попал в длинный коридор, с расположенными по обеим сторонам дверями. Никаких табличек и указателей не было. Тогда я стал осторожно приоткрывать все двери подряд, и заглядывать в пустые кабинеты, но всё безрезультатно. После очередного осмотра, я прикрыл дверь, и вдруг, услышал доносившуюся откуда-то чуть слышную мелодию. Я пошёл на звук. Длинный коридор повернул сначала направо, затем налево. В этой его части, дверей не было. Только в дальнем его торце я увидел дверь, и пробивающийся из-под неё свет. Услышанная мной музыка, несомненно, раздавалась именно оттуда. К этой двери я и направился.
Постучав, я услышал уже знакомый голос майора:
-Войдите.
Я вошёл, и увидел моего утреннего знакомого, сидящего на столе. На этот раз на майоре была надета зелёная гимнастёрка, и синие штаны с красными лампасами, заправленные в высокие хромовые сапоги. Рядом с ним, на столе, стоял раритетного вида граммофон. При виде меня майор спрыгнул на пол, придвинул из угла свободный стул и жестом пригласил меня сесть. Сам он расположился на свободном стуле, но не через стол, а напротив меня. Видимо хотел сократить дистанцию, и склонить меня к задушевной беседе. Я ухмыльнулся, знаю мол, эти чекистские штучки.
-По какому поводу вы хотели,… вызвали меня? – Волнение не позволило мне говорить твёрдо, и в конце фразы, я совсем стушевался.
-Вам нравится Шаляпин? – Неожиданно спросил майор, кивнув в сторону граммофона.
-Не…не знаю, наверное. Хотя,… не знаю, в общем. Не знаком с творчеством.
-Жаль. Очень жаль, молодой человек…. Александр, если не ошибаюсь. – Вдруг добавил майор.
Я, наверное, вздрогнул, потому что он вопросительно вскинул брови, и улыбнулся с чувством превосходства. Мне было, отчего волноваться. Я точно помню, что не представился при первом знакомстве. Документов у меня тоже при себе не было. Да и не такая уж я персона, чтобы узнавать моё имя через Лубянку, не иначе, да ещё так срочно.
-Не волнуйтесь, я же вас предупреждал. По долгу службы…
-Послушайте, я просто возвращался домой, сошел на вашей станции, написать пару этюдов. Я не знал что у вас тут секретная часть, или как там,… почтовый ящик…. – Начал я оправдываться, но майор жестом заставил меня замолчать.
-Послушайте, Александр. Саша. Дело достаточно серьёзное. Вам придётся задержаться в городе. Не могу вам пока сказать на сколько, может быть на день-два. На ночлег я вас устрою. Особых удобств не обещаю, но как говориться, чем богаты…. Кстати, не покажете свой набросок.
Я достал холст на подрамнике и протянул его Майору.
-Вы позволите? – Спросил майор, кивнув на этюдник. – Если не возражаете, я могу закончить вашу работу. Давненько я не брался за кисть.
-Пожалуйста.
Всё равно, набросок испорчен, подумал я, да и настроения его завершать у меня не было. А для моего «дела», это может оказаться полезным. Пускай чекист потешится.
Майор осмотрел содержимое моего этюдника, критически поморщился, и обойдя стол, начал рыться в выдвижном ящике. Наконец он извлёк на свет три небольшие стеклянные баночки, наполненные наполовину, какой то темной смолянистой жидкостью. Он был так увлечен, что совершенно забыл обо мне. Я встал у него за спиной, и принялся следить за его действиями.

Майор писал профессионально. Движения его были лёгкими, но твердыми и уверенными. Он практически не пользовался кистью, в основном орудуя мастихином и пальцами. Слой за слоем, холст покрывался непонятными и пугающими меня образами. Гамма, которую мог извлечь майор из содержимого своих трёх баночек, ограничивалась темной, почти коричневой охрой, и двумя оттенками черного. Я следил за его работой и всё больше поражался, как, каким образом человек, который по долгу службы должен чаще браться за оружие, так мастерски владеет искусством живописи.

***
Сколько прошло времени с того момента, когда я вошел в кабинет, я не знаю. Всё это время я неотрывно наблюдал за работой майора, лишь несколько раз отходил к открытому окну, закуривал, и сделав несколько поспешных затяжек, выбрасывал сигарету и возвращался к этюднику. Майор был поглощен процессом настолько, что если бы я захотел, наверное, мог свободно выйти из кабинета, дойти до станции, сесть на поезд и уехать. Он бы хватился меня, только закончив картину. Но дело в том, что и я, помимо моей воли, каким то чудесным образом, был вовлечен в это действо. Я точно так же сопереживал автору, пытаясь предугадать, в каком именно месте, и каким тоном, необходимо будет сделать мазок.
Майор закончил свою работу так же внезапно, как и начал. Он откинулся на спинку стула, критически посмотрел на своё произведение под разными углами, и произнёс:
-Пожалуй, на сегодня достаточно. Завтра, думаю закончить. А вы. Александр, можете идти, отдыхать. Я дам вам адрес.
С этими словами, майор черканул, что то на листке бумаги, порылся в ящике стола, и достав оттуда большого размера ключ, протянул его мне, вместе с листком.
-Я найду вас, если вы мне понадобитесь. – Обрадовал он меня, когда я пересекал порог его кабинета.

Выйдя на улицу, я глотнул свежего утреннего воздуха, и с удивлением обнаружил, что туман в городе не развеялся.
Найти адрес не составило большого труда. Я зашел в дом, любезно предоставленный майором, умылся холодной водой над чугунной раковиной, и чувствуя огромную усталость, повалился на скрипучую высокую кровать, украшенную на старый манер, металлическими шишками, и мгновенно уснул.
Судя по тому что, проснувшись, я увидел в окошко, всё тот же утренний туман, проспал я не менее суток. Настроение моё заметно улучшилось, и я решил прогуляться по городку. Обойдя его вдоль и поперёк, я не встретил ни единой живой души, если не считать вчерашнюю засушенную старуху. Хотя, назвать её живой, можно было с большой натяжкой. Она сидела на том же самом месте, что и вчера. Я несколько раз громко поздоровался с ней, но ответной реакции так и не дождался.
Решив вернуться в дом, я вспомнил, что почти двое суток ничего не ел. Странным было то, что голода я не испытывал. Да и магазинов в городе, честно говоря, я не видел. Как раз в этот момент я и заметил на городской площади мороженщицу.
-Женщина! – Окликнул я продавщицу, и ускорил шаг.
На этот раз всё обошлось без рекламы. Женщина просто улыбалась мне, и ждала заказа.
-Бородино, пожалуйста. – Сказал я, и вытащил кошелёк.
Мороженщица откинула крышку на своём ящике, и глубоко, по самый локоть, опустила в него руку. Она долго шарила внутри, как будто пыталась, кого то поймать. Когда терпение моё уже порядком иссякло, женщина вытащила руку из отверстия. Я ожидал увидеть в её руке всё что угодно, но то, что она достала из чрева своего ящика, повергло меня в шок. Она сжимала за горло посиневшего ребёнка нескольких дней, или недель от роду. Ребенок был ещё жив, и хрипел, выпучив, красные, вылезающие из орбит глаза.
-Боро-о-о-ди-но в шоколаде. – Завыла продавщица. Я сделал несколько шагов назад, и потеряв равновесие, упал на мостовую.
Продавщица сдавлено засмеялась, подошла поближе, и протянула ко мне ребёнка. Ребёнок истошно заорал, и пустил из уголка рта, длинную тягучую слюну. Я попытался закричать, но не смог выдавить из себя ни звука. Тогда я вскочил, и бросился бежать. Мне в спину ещё долго раздавался смех мороженщицы, и крик её «живого товара». Даже когда я бежал по лестнице на второй этаж, к кабинету майора НКВД Мурашко, мне казалось, что я ещё слышу их голоса.
На площадке я отдышался, и уже успокоившись, подошел к двери кабинета. Я без стука распахнул её и вошел. До меня донеслись обрывки речи, явно принадлежащие диктору радио. Речь шла о поезде, сошедшем с рельс на перегоне Клин-Москва, о восстановительных работах, и жертвах происшествия. Мурашко, резко крутанул ручку радиоприёмника, и голос диктора оборвался.
-Черт знает что! Вечно у них там, что то происходит. С самого утра, сплошной негатив. – Сказал майор, и уже обращаясь непосредственно ко мне, спросил:
-Выспались, молодой человек? Рано вы встаёте.
Я, не дожидаясь приглашения, шлёпнулся на стул, перевёл дух, и сказал:
-Вы бы у себя в городе разобрались, прежде чем железнодорожников ругать.
-А в чем собственно дело?
-Мороженщица ваша местная,… знаете, кого она возит в морозилке? – Срываясь на крик, сказал я.
Майор сел за стол, и сложил руки перед собой, как первоклассник. Я решил высказать всё, что думаю. По крайней мере, пока меня слушают.
-В городе ни одной живой души, кроме старухи и мороженщицы с её этим… дитём! Ни одного продуктового магазина! Пожрать негде купить!
-Это не ко мне, молодой человек.
-А к КОМУ? Кроме вас я тут никого не знаю. Вы единственный адекватный тут человек. Остальные, или спят целыми днями, или… или вы же их всех и пересажали! Теперь я вот вам понадобился! Своих не осталось, теперь за приезжих решили взяться?
Майор смахнул с кителя невидимую пылинку, посмотрел на меня с сочувствием, и сказал:
-Советую вам успокоиться. Раз уж вы сами завели этот разговор, я вам отвечу на ваши вопросы. Только давайте по порядку.
Я не знал с чего начать. Мысли путались в голове, и я не мог произнести ни слова. Тогда майор предложил помочь ему закончить начатую вчера картину, ну и в процессе работы, обсудить все интересующие меня вопросы. Я согласился.

***
-Старуха? Со старухой всё более-менее просто и понятно. Старуха одной ногой здесь, другой – там. Или наоборот, это уж с какой стороны посмотреть. В любом случае, скорее всего она не жилец. С ней у меня меньше всего хлопот.
-Старуха и меня меньше всего интересует. – Сказал я, глядя, как майор продолжает работу над полотном.
-А зря, Саша. – Ответил он, не отводя взгляда от картины. – У вас с ней очень много общего. В отличие от, например, продавщицы мороженого.
-Не понимаю. – Я присел на стул, потому что, меня вдруг начал бить озноб и подкосились ноги.
Мы надолго замолчали, я механически и почти бездумно наблюдал за работой майора, а затем, достав его зелёную визитку, спросил:
-А что означает ПС? Что это за отдел?
-А? Отдел Предварительного Сопровождения. – Ответил майор.
-Куда? – Спросил я и не смог узнать своего голоса.
-Ну, это кого куда. Нельзя сказать однозначно.
Я снова замолчал, обдумывая свой следующий вопрос. Мне хотелось получить ответы, и в то же время я боялся этих ответов, как огня. Поэтому решил немного уйти от основной темы разговора. Взять тайм-аут:
-Мы ведь с вами так и не познакомились. Вернее, вы знаете обо мне практически все, а я о вас, ничего. Даже как вас зовут. Или вы предпочитаете называться, товарищ майор, или просто, Мурашко.
-Нет, только не товарищ майор. А Мурашко, это мой псевдоним.
-Тогда скажите ваше имя. Вот на визитке, только инициалы, КС…
-Называй меня Северинович. Просто, Северинович, по батюшке, так сказать.
В глазах моих стояли слёзы, я не мог поверить в то, что это всё происходит со мной. И в этот самый момент острая боль пронзила мою грудную клетку, я схватил ртом воздух, комната поплыла перед моими глазами, и я упал со стула.

Очнулся я, полулёжа на кресле, в кабинете Севериновича. За окнами стоял всё тот же утренний туман. С улицы, как всегда, не доносилось ни звука. Майор стоял перед этюдником, напевая себе под нос, что-то из репертуара Вертинского, по всей видимости, вполне довольный результатами своего труда. Когда я попытался пошевелиться, Северинович обернулся и сказал:
-Оклемался, Александр? Да, смотрю, если дальше так пойдёт, расстанемся скоро. А я вот уже почти закончил. Не желаешь взглянуть?
Я тяжело встал, во всём теле ощущалась невыносимая боль и тяжесть, как будто я попал под молотилку. На своей рубашке, в районе живота, и на рукаве я заметил пятна крови, которых раньше не было. Я подошел к Севериновичу, встал рядом, и взглянул на этюдник. Увиденное показалось мне знакомым, и в то же время настолько необычным, что я потерял на мгновение дар речи.
-Ну, что скажешь? Как ощущение? Знакомо?
Я смотрел на изображение какого-то странного, не то апокалипсиса, не то божественного просветления. Все оттенки черного, переплетаясь между собой, создавали еле уловимый глазу узор, размещенный в границах квадрата. И там, в самой глубине, можно было различить два покосившихся строения, силуэт человека в шляпе, и ещё один, с ящиком, то ли на колёсах, то ли просто висящий в воздухе. И вся эта композиция тонула в черном, вязком как дёготь, тумане.
-Я хочу назвать эту картину, Черный, черный Квадрат. Как думаешь, Александр?
Я не мог ответить. У меня снова начался приступ невыносимой боли .

***
Когда я снова пришел в себя, дышать было невыносимо тяжело. Встать я уже не мог. Похоже было на то, что у меня сломано несколько рёбер. Голова ныла какой-то тупой непроходимой болью. Во рту пересохло. Несмотря на то, что каждое произнесённое слово отдавалось болью в районе грудной клетки, я спросил:
-А женщина? Ну, продавщица? Что с ней?
Майору видимо, не совсем приятна была эта тема, но он все-таки решил ответить на мой вопрос:
-Тут сложнее. В общем, то это не моя парафия, кой чёрт их тут держат не понятно, ну да ладно. Девочка наглоталась твердой двуокиси углерода, ну, сухой лёд, еще называется. А мамаша не выдержала, и удавилась.
Майор помолчал немного, и добавил:
-В общем, то мне повезло ещё, что ты один такой с электрички. Остальные сразу погибли. Мгновенно. А то бы мне тут весело было с вами.

***
Приступы у меня случались теперь всё чаще и всё продолжительнее. И боль была такая, что я мечтал забыться, и не приходить в сознание. Вернее, как раз в сознание и приходить, как ни парадоксально это теперь звучало. В один из последних таких просветлений, майор сказал мне:
-Саша, я сверху белым лаком закрою, водорастворимым, слышишь? И в этюдник тебе положу. Ты потом аккуратненько отмоешь с водой,… слышишь меня.
-Слышу.
-Держись, давай.
-Есть, товарищ майор.
-Да какой я на хер майор…
-Спасибо Казимир Северинович, постараюсь.

***
-Пульс нитевидный… есть слабая реакция на внешние раздражители. – Это были первые слова, которые я услышал, после того страшного удара, пламени и криков умирающих рядом людей. Сколько прошло времени я не знаю. Но с того момента, когда я открыл глаза, и до того, когда я вышел из больницы, прошло три с лишним месяца. За это время я устал. Устал без работы, без друзей и близких.
И вот сегодня я еду домой. На коленях у меня этюдник, чудом оставшийся целым в том страшном месиве. Я приоткрываю его. Внутри лежит заранее загрунтованный холст на подрамнике. Я достаю его, внимательно осматриваю. Грунтовка имеет странный, слегка глянцевый вид, да и нанесена очень толстым слоем. В правом нижнем углу, надпись, пос. Последний. Мурашко.1989 г. Пожимаю плечами, и ничего не могу вспомнить.
Надо будет содрать холст, а подрамник можно ещё использовать…