Ёлыч : Нецелуйко, я и Горболысов - I

НЕЦЕЛУЙКО, Я И ГОРБОЛЫСОВ
Секс и немного любви

– В школе меня звали Горб, Лысый и Сова, – кротко доверяется мне голый Олег Михайлович.
– Сова? А почему? – любопытствую.
– Потому что: Горболы-сов!
Распаренный Горболысов сидит на краю крошечного бассейна – и парит. В прямом смысле, как пашня после майского дождика. Моложавый и юношески сухой, он похож на царского генерала Брусилова. Колючие глаза, подбритые усики. На сивой макушке бантиком торчат два волоска, кажется, потянешь за один, и дряблая кожа чулком упадёт до плеч, открывая бордовые мышцы лица и шеи.
Олег Михайлович – труженик спортивной базы \"Сибиряк\", слуга Личарда верный и наперсник директора Степана Петровича, наш компаньон по банным походам.
Волнистая комсомольско-партийная линия привела его к облезлой лыжной стойке. Партком, крайком, народный контроль. На пенсии долго мыкался инструктором по вождению, пока не сгодился Стёпе Нецелуйко.
Не знаю секретов водительского мастерства Олега Михайловича. Уверяет, что его курсанты получали-таки права. Что несколько странно, потому как единожды автор прокатился с Горболысовым на старенькой \"четвёрке-универсале\". Втянув голову в плечи и нервно бегая глазами по зеркалам заднего вида, он перегазовывал и с чудовищным скрежетом переключал передачи; мы собрали все ямки и кочки на разбитой дороге, не сбросили скорость на железнодорожном переезде и подрезали иномарку. Оказалось, что стиль езды профессионала-инструктора Олега Михайловича – агрессивно-напуганный, рваный и неуверенный.

Горболысов угодлив, суетлив, деланно простоват и неталантливо простодушен. Старая партийно-чиновничья школа: лишнего не скажет, всегда поддакнёт, добродушно посмеётся сомнительным шуткам руководства. Строг Степан Петрович Нецелуйко. В его кабинете многозначительный плакат: \"Они (фамилии) уволены за нарушение трудовой дисциплины. Кто следующий?..\" Только не Олег Михайлович. Адепт сервилизма, лицо приближённое; извлекающий мелкие преференции из близости к руководству.

Степан Петрович – мой сосед по гаражу. Человек жизнелюбиво-компанейский, на службе он повышенно конфликтен, но требователен и мудр. Периодически аки Цезарь отдаляет Горболысова за упущения по службе и прорывающуюся гордыню. И мы идём в баню без него. Олег Михайлович страдает, собирается увольняться и даже пишет заявление. Но одумавшись к мудрёному утру, несёт повинную голову к подъезду дома, где живёт его император. И мы снова втроём.
Выйдя из парилки, он рассеянно молчит, поддакивающе хихикает или пересказывает \"Аргументы и факты\". Живёт в нём святая советская вера в печатное слово: то, что пропечатано в \"АиФ\" – железно. Других газет не читает – а деньги! Он не курит, почти не пьёт. Дома медитирует, стоя на голове.
– Петрович! – выходит из задумчивости розово-пятнистый Горболысов. – Петрович, я в \"АиФ\" прочитал: йога удлиняет жизнь на восемь лет! На во-семь!
– Но ведь ты, Михалыч, об этом не узнаешь… – смеётся Нецелуйко.

Я подвергаюсь гигиеническим процедурам больше для общения. Компаньон Стёпа – неисчерпаемый кладезь, находка для человека пишущего. А от Олега Михайловича хоть бы слово записал. Интересно получается. Человек прожил шестьдесят два года. А спросят внуки дедушку: расскажи что-нибудь интересное! Ведь было в твоей жизни интересное? Он задумается, закинет голову, почмокает тонкими губами. И выдаст: В семьдесят первом, восемнадцатое июля. Пошел я за хлебом. Стоил он тогда пятнадцать копеек. Пятнадцать копеек, да… Я продавщице пятидесятку, а она мне девяносто девять рублей и восемьдесят пять копеек сдачи! А я взял и пошёл!
И захихикает от сладости воспоминаний.
– Нет, ты расскажи, расскажи Андрею, как ты в семьдесят втором, в командировке в Ленинграде, под \"Запорожец-966-й\" попал, под управлением студента Путина, – иронизирует Нецелуйко.
– Ох, Петрович! – восхищён юмором шефа Горболысов.
Иногда на волне памяти возникают этапы большого пути – как трепетали его, проверяющего из комитета народного контроля, партийные бонзики в районах, а был он тогда ух, орёл! И однажды в крайкоме перед самим первым секретарём, Павлом Стефановичем Федирко речь держал. А знаменитый в Красноярске восьмидесятых снабженец Перцович брал Горболысова в Москву, бегать с коробками конфет по приёмным министерств. Потом Перцович то ли повесился, то ли повесили в тюремной камере, а Горболысов жив, бодр, подтянут и чист, вышел при Ельцине на пенсию с должности главного инженера водоканала, лыжи детишкам выдаёт и только что из бани.
Повышенная требовательность к чистоте тела непостижимо сочетается у Олега Михайловича с презрением к собственному внешнему виду. Засаленная куртка, короткие брючки переростка и неумело штопаный свитер говорят всем и каждому: \"хозяину насрать, что вы о нём думаете\". Вот и в АиФ написано, что баня удлиняет жизнь на восемнадцать месяцев. А про одежду там ничего не сказано…
Ясен день: по-стариковски скуповат отличник Госкомспорта. Возможно, в церкви за копейку и не пёрнет, но и свою пёрнувшему не отдаст. А получает Горболысов долларов двести пятьдесят да пенсия восемьдесят, не помогая никому: ни бывшей жене, ни дочери с внуком. Живёт один. Ещё и таксовать умудряется.
Олег Михайлович хочет жить долго, и жить с деньгами. Кто его за это осудит.
Не будем и мы.

Нирвана. Тепло и покой. После заснеженного леса, лыжни вдоль Енисея...

У Степана Петровича опять проблемы с женой. Повернувшись ко мне, негромко делится:

– Галя пришла и говорит: я твоей паскуде ебало разбила, а мужу её сказала, чтобы он тебе ебало разбил. А я говорю: знаешь, Галя, если он умный мужик, то никогда этого не сделает. А если глупый, то мне не жалко будет его из зарегистрированной вертикалки положить при моем превышении необходимой самообороны.
Галя из комнаты в залу перешла. Я теперь автономно живу. У меня диван, секлетер, телевизор. Компьютер купил. Стол письменный, за ним дочка занимается. Жены сестра придет, пива выпьют. Галя на меня: ты – муддак… А я молчу, дров не подбрасываю. Только сестра соберется вякнуть, подпеть, я та-ак исподлобья гляну, она: ой, Галя, да ладно! давай выпьем. Я сам эту сестру неоднократно трахал, когда ее первый от передоза умер – и пил, и кололся, и таблетки. Ей эти разговоры о блядстве – не с руки.
А потом меня Таня-медсестра встречает и говорит: мне твоя чуть все волосы не выдрала, а Коля от меня ушел. Я все потеряла. Ты должен жить со мной. Милая моя, да у меня вас триста штук было, это только кого помню, с каждой по году прожить – жизни не хватит!

Мы только что из парилки, Стёпин короткий острый нос с широким переносьем клинышком – в капельках пота.
Я представляю, какие страсти кипят в двухкомнатном хруще, где, кроме автономщика Стёпы и жены, тридцатилетний сын, дочь-студентка и овчарка Граф. Представляю и падаю в бассейн. Выныриваю и слышу невозмутимый голос Нецелуйко:
– …познакомился летом с одной. Везу на берег. Держимся пошти за органы. А на Енисее начинает финтить. А ты чо сюда ехала? Я чо, в пятьдесят лет буду с тобой лютики нюхать? Не дашь? Ну и пошла нна…

____________________________________________________________
(продолжение, не очень, бля буду, длинное, завтрева, камрады)