Ёлыч : Нецелуйко, я и Горболысов-III

…И новая зима, да уж весна скоро!
Обычно наши походы в облачные дни. Но уж всё чаще – солнце. И лес становится другим. Вершины подсвечены. Небо кусками бирюзы вставлено между деревьев пригорка. И я уже не пастор Шлаг, а типа Виталий Бианки.
Посшибало зелёные хвостики сосен. Снег густо-рябенький от берёзовых семечек. И уже не торжественно в лесу.
Весна пробует зиму – на зубок, на излом.

Идущая в гору лыжня разбита колёсами – буксовал какой-то мудак-экстремал. Идём вдоль дачных домиков. Снег цвета тусклого серебра. Из снежных перемётов позвонками ископаемого ящера торчат верхушки штакетников. На дачах перезимовавшая ягода: сморщенная рябина, калина с одиноким семечком-лопаточкой. И рыжие продолговатые бусины отполированной облепихи, каждая – в крохотных иголочках инея.
– Меню из трёх блюд оставили добрые люди. Держи.
Рот наполняется густой, мёрзлой и сладкой мякотью.
– Вот представь, – продолжает Стёпа, – дома этой ягоды – полморозилки, баба наготовила, а не то! Не могу я её дома.
– Сравнил. Как с Галей, Петрович?
– Вооружённый до зубов нейтралитет.
– С тех пор, что ли.
– Ну да. Вот ты посуди, зачем мне жена? Дети выросли.
– А для души?
– Да какая душа. Мнительный ты, Палыч. Ты ещё про любовь скажи.

С горки Стёпа уходит первым; лечу, создавая хиус, лицо немеет.
Отступает зима, пятится неслышно таёжным зверем, но двадцать верных. Да с ветром.

Скатившись, Нецелуйко останавливается и ждёт:
– Знаешь, я где-то вычитал: "Разбитую чашку склеить можно, но гостям вы её не покажете". Ты как считаешь.
– В принципе да. Но всё индивидуально…
– Нет, Палыч. Ты точно мнительный…

После леса да в баньку... - благость и второе рождение.
Стёпа из деревянного ковша поддает на каменку, горячий пар нестерпимо жжет соски, уши, кисти рук. Очнулся Горболысов.
– Петрович! Федотыча уволили. С базы "Энергия".
– И давно вас пора. За хвост и палкой. Носите землю в карманах, привыкайте.
Горболысов, вздрогнув:
– Петрович! Да я на три года моложе его!
– Ну, бля. Пионер. Это большой, брыластый, из ушей и ноздрей волосья торчат?
– Он (хихикает). Петрович! Мне в бухгалтерии рассказали, как Федотыч за трудовой пришёл. Девки решили пошутить: Николай Федотыч, бутылку неси! Коньяк! А то трудовую не отдадим! А он так надулся (надувает щёки, пучит глаза, говорит с дикцией обиженного Брежнева): "Не имеете права…" Мы так смеялись…
– Коньяк? Куда ж вас занесло. Федотыч вам только конфетку в ладошку выплюнуть может, и то смотря сколько обсосал. "Не имеете права…"

Шлёп на каменку! Вылетаю за дверь, а Стёпа с уханьем хлещется веником.

И опять под чай с белоголовником густо, как брёвна по Енисею, плывут истории "воткнул – не воткнул". Про рыжую беременную бабу, фактически изнасиловавшую Петровича: мстила мужу. Про глупую тётку, забывшую в машине после траха пакет с большой деньгой. И Стёпа сказитель и былинный трахаль, и Горболысов с глазами служебной породы, и до лета… до лета два времени года.

Следующий сезон я пропустил, а весной встретил на заправке усохшего несчастного Горболысова.
Неопрятно сморкаясь и слезливо частя, Михалыч поведал, что хозяин болеет, и так болеет – не приведи господь, болеет последнею в жизни болезнью.
Я взял адрес и поехал. Открыла маленькая блёклая женщина с бородавкой над губой, не поздоровалась и ушла куда-то. Пахло здесь особенно – старостью.
Стёпа лежал на диване. Это был Бухенвальд, мощи, учебное пособие студента-медика Иванопуло. Стёпа улыбался.
– Привет, Андрей. Это частично я.
Голос стал тихим, с непривычной отдышливой хрипотцой и размеренностью. Мы недолго пообщались, Стёпа шутил: "Мать привезли, переживает – в деревне грядки. Я говорю – мама, меня ждет одна большая грядка, а ты всё об огурцах…"
Я говорил какие-то слова: да ну! да что! Бред, конечно.
Стёпа не терпел официоза. И чувствовал фальшь.
Заметив, что пялюсь на пришпиленную к настенному ковру вырезанную из газеты фотографию с насупленным стариком, прохрипел: "Старец! Целитель Мефодий! Бабы, Палыч!"
Возникла суровая старушка с широким переносьем клинышком, Стёпа что-то выпил, старушка исчезла, как за диван завалилась. В квартире Петрович был живее всех – женщины походили на снулых рыб, меня сковала непонятная почтительность.
– Палыч! Палыч! – полушептал Стёпа. – Вот что такое, Палыч – сру под себя, по квартире носят, жрать нельзя – а он стоит! Стоит, Палыч! До переносицы!

...
Попрощались. Я ушёл. Не напился чудом…

...
Хожу на лыжах один.

Да, забыл.
Ещё Нецелуйко С.П. знал "Онегина" наизусть и в детстве собирал марки.