МУБЫШЪ_ЖЫХЫШЪ : Письмо

ПИСЬМО

Ну а что, собственно, рассказывать-то? Живем как все, стулья не жмут, крылья есть покатые, чтоб керосин поджигать, примус – опять-таки, вот боязнь какая-то перед белыми пространствами, то есть не так чтобы силой взяли, но сбоку чуть-чуть ощущается. Справа стоит колода такая, в лесу нашла, чучела зверей и надпись «продажа пуль осуществляется по лицензии на отстрел копытных». Читали ведь, знаете? Она носит красный свитер – и это закономерно – все-таки пролетарские корни, а лицо еврейское так и светится на фоне хлорки… Феном волосы сушит – не солярий же, эх, тоже мне, каша-то крупа перловая снизу вверх всегда летит, как бросили, так и подсыхает. Крыша восьмиугольная, все честь по чести – под крыльцо как закинули, так и осталась, бульдозер-то не сито, так просто не промоешь как на приисках. Тайга у нас могучая, ветер как поднимется, так и все тучи кушать можно – вкуснотища-то какая, когда немые они, не разговаривают – а то как заорут – так хоть со света долой, а гигантскую машинку эту надо вращать кому-то, чтобы не замерзнуть, во-первых, а во-вторых, чтобы электричество было. Установка, говорят, японская, потому кричит как молодой жеребец, смехом твердокаменным. Лисы, барсуки одни кругом, глубинное опьянение от азота. Ведь помните – еще Монтгомери говорил, что с накату взятки колтуном укладывать несподручно, а Марфуша моя умная, все знает, сказки рассказывает, дело делает – как по блюдечку покатит, так и Китай-гора стременами поблекнет.
Ну вот, о чем это я…
Взяли, корни-то эти выкопали – а там целый мамонт – трубит блаженный, как горы дипломатов, трупы штабелями навалены, после гололеда, реки могучие катятся в океан, а конца-то и краю метель светится мошкарой необъезженной. И тут пчела подлетает, смотрю – а у нее шапка Наездника Северного. Ах, говорю ей, собачонка ты моя мохнатая – хотел погладить ее, а она за руку как цапнет! Да все какашками стрелять приноровилась, ну хомячки живые, знаешь бегают, маленькие такие, да бомжи какие-то из теплотрасс как повыскакивали, да на других хомячков – да умчались. Стойте, кричу, где мои деньги! Да куда там, налей-ка сынок еще полкружечки, а то плетка поистерлась, пузыри пускать, смелость воспитывать, врачи подколодные жуют…
Эх жизнь-то наша тяжкая, как растение рисуют дети колючки пластицидные да мороженное кушать неразумно. Хоть бы вот на сколечко колесо из грязи вытащить, да куда там… Все завязло, вот Мишку-то спроси, куда сапоги дел, это Мишка-то он, племяш, когда в шахматы играл, как смотрит – летит, говорит человечек маленький, так и в церковь пошел, молился там, говорит – вот мышь эта беленькая – ваш Спаситель – да все мышку по кругу пустить, значит, чтоб поцеловали-причастились. Поп у нас умный был, один ездил на колесе, колесо никому не давал, а уж кубики Вовке и подавно не давал, когда кур резать пошел, так чтоб хоть туалет обвалился, так нет, зачерпнет два ведра из ямы и говорит – я вашу канализацию на мужа Меланьиного ни за что не променяю.
Ну придешь так, кофе дома заваришь, пироги наштампуешь на плашке, а тут смотришь – резьба-то левая – ну и давай все сначала мастерить, как словно детей делать с Катькой, куролесить в постели. Водку она любила, из стола водку гнала, прямо руками выжимала – вот тут еще шрамы, смотри, вон с левого коромысла помаленьку шлепают, ну и спички тоже не бери без дела, до баловства довести не дюже долго, а уж как взялся за фигуру – так и ходи сразу, хорошо?
Федор конюхом отработал два дня, потом выгнали, упряжь висела на бочке с синхронизатором схему замкнул, что пес его знает как искать. Сани у нас серые, крутые да удобные, мало резвятся, потому что жеребят все взаперти держим, в полозьях прямо, а Мишка говорит, скоро ученые на планету Марс полетят, ну там бумажек всяких насыпят за шиворот – вот тебе и сахарный тростник. И длани небесные чтоб одесную разверзлись, в сила Его в твоем боку муторном, но сил моих нету уже, сынок, ноженьки сунуть бы куда в печень да поясница ноет, доктор сказал сосуды капают с крыши, трубочки они, сосуды, синие, как сон какой - резвятся. Гусят я покормила, Шарик безродный намедни прибился, лает синичками, а синички сноху одели-обули, тетка вон уток все шваброй убалтывала, вот уже и не так одиноко, живая душа, присмотри за Сенькой, уши на шапке опускает, колбаски бы сосновой нарезал повкуснее, твоя мама.