Шизоff : Набросок к одной хуйне

Други! Это начало одно долгоиграющей эпопеи. Честно выскажитесь, кто чего думает, а то опять всё зарежу нахуй.

Утро начинается с песни. Из принципа.

Песен две. Мотив - один. Содержание эдентично. Незамысловатый речитатив на тему:«Хочууу!Хочу!Хочу......!». Поскольку исполнитель не я, то минимализм запросов радует.

Когда она хочет, то добивается. Всегда. И хочет, и добивается. Совпади диапазон желаний и частот, достигни они резонанса, я мог бы смело отправляться на скотобойню. Примите, мол, за безысходной ненадобностью, будьте добры. Однако, вкупе с громким голосом, сами по себе потребности достаточно ничтожны. Бравурный марш на тему житейских мелочей.

Первую мелочь не имеет смысла озвучивать по причинам интимного свойства, пока; вторую я как раз и намерен предоставить к рассмотрению.

Наглость заявки относительно. Амбициозность и спесь – условны. Настырная жажда воплощения – закономерна и понятна. Хотя и не всем, разумеется. Но это поправимо, как мне видится, именно этим я и собираюсь заняться – навести фокус и разложить по полочкам.
Ах, да! Надо ознакомить потенциального читателя и соучастника с текстом заявления, подаваемого мне по утрам в форме шлягера. Разумеется, разумеется, да. Вот он, жгущий глаголом, хорей: “Хочу роман! Роман о жене!Хочу о жене! Роман о жене!”
Скудновато по форме, пожалуй, но ёмко и экспрессивно, если во весь голос, с утра. Каждый день....
Чёрт подери, я устал тянуть кота за хвост, иду на вы:
Господа! Побей меня гром, если я хоть немного писатель. Но так решила жена, которой нужен роман. А с ней лучше не спорить, поверьте на слово. Пару тысяч слов о жене я постараюсь выдавить, благо сама попросила, а уж кому и как придутся эти слова, и что будет, когда она их прочтёт – дело тёмное.Не хочется думать о грустном.
Итак: меня зовут Роман, и......

....я думаю о жене всё время. Всё.

Моя жизнь забита этими думами, я пухну от них, меня разносит. Тошнит и пучит от подозрений. Бросает в жар от догадок. Стоит дать слабину, и вялая струйка повседневных мыслей, ледяная капель по темечку, проходится по мне душем Шарко.

Говорят, что подобными методами, холодной водой, в оные времена лечили безумцев, отчего те становилисься безумны окончательно. Верю. Безумие осязаемо, я его чувствую. Да чего там: я его вижу. И даже не в зеркале, когда бреюсь. Нет. Я не бреюсь. Но многое вижу со стороны. Как бы извне, с высоты птичьего полёта. Как во сне.

Вижу трёхмерную камору, в которую забито множество кукольных фигурок, мечущихся в тесной суете лабиринта. Вижу себя, уныло бредущего всегда не так, всегда в сторону от неё, чуть расшарниренной, очень правильной куколки, стремительной и деловой, как ферзь...

1. Кони и королевы. Сон.

Перескочил к шахматам? Правильно.

Она – типичная королева. Режет шахматный мир как хочет, по диагонали и вдоль-поперёк, только фишки валятся, как дрова. Сшибает офицеров, сносит башни, пугает королей. Пешек, хоть бы и проходных, лущит как орехи. А я вроде как грустный конь, буквой Г прыгаю наугад, то к ней, то от неё, и не могу взять в толк – какого мы с ней поля ягоды, за белых, или за красных воюем, а если вместе, то против кого...эх... нехорошо быть конём, да и буквой он ходит неприличной.

У коня, впрочем, есть одно преимущество. Конь, перемещаясь смешной загогулиной, легко уходит с линии возможной атаки. Даже от ферзя. Заняв определённое положение, он взбрыкивает в сторону при малейшей опасности, при удачном раскладе – аж в восемь равноудалённых точек, вихляется туда-сюда, ржёт, животное, а порою даже способен на угрозу. Тихую такую, скрытую, подленькую. Слышал, что по жизни - создание это глупое и злое, пусть и полное гармонической красоты. Пусть так. Говорят, что у коня много сомнительных родственничков – ишаки, пони всякие. Мулы... Ну и мулы, а что плохого? Потомства не дают, но ведь жизнь-то проживают? Ага, живут бродяги, и в ус не дуют. То ли в чилийских Андах, то ли в аргентинской пампе. Или бразильской сельве. Или чёрт-те где стучат копытами, но звонко и с удовольствием. Нет, я всё-таки конь. Савраска. Покорный пузатенький холстомер. Русачок. Волчья сыть, травяной мешок. С печальными от рождения глазами и спутанной гривой. И выходит, что опять я соврал – какие у такой смирной животины преимущества? Никаких. Один долгий горбатый век, и колбасный цех как финал карьеры. Недолгое время конечный продукт аппетитен на вид, но вкус уже на любителя.

А вот хотел бы я знать, что проносится в гривастой башке перед тем, как по ней пройдётся колотушкой садист-забойщик? Присутствуют в ней воспоминания? Яркие преживания из голенастого лошадиного детства? Ну, как толокся в растопырку на несуразно длинных ногах по душистому, сонному лугу, тыкаясь в мамину сиську, а беззлобное русское солнышко ласково гладило по дрожащему от удовольствия гнедому задку. Или в яблоках задок, но всё равно дивный.
Возможно, чувствует разношенными мокрыми ноздрями запах мускуса, ту, пришедшую издалека медвяную вонь, учуянную в первый раз по весне, годовалым уже, в силах, самцом? Она облизала тогда нежный храп, заставив метаться, бить копытами, рваться с привязи. Помнит сумрачного виду лошак, весь в парше и струпьях, притягательность нежной чёрной замши, той самой, паховой и пахучей? Заискрит что нибудь под спутанным, диким, в репьях, волосом?
Не может быть так, что спина продавлена не дрянным подседельником, гужевыми постромками, а седлом? Настоящим, военным, богато сработанным седлом? Шорник-гусару, с теплом и любовью? И нежные губы рвались не по желанию пьяного мужика, а впивались в них удила, направляемые благородной рукой? Шею протёр до дырок не блядский хомут, дьявольское изобретение, а пришлось по ней враждебной шрапнелью? Вдруг бывает реинкарнация, пусть у бессловесных скотов? Метемпсихоз травоядных? Если, паче чаяния, вспомнит вдруг Сивка, что был Буцефалом, то не легче ли будет ему в ту долю секунды, пока угодившая промеж ясных глаз кувалда вгоняет небогатый извилинами мозг в покатую и безвольную шею?

Быть такого, думается, не может. Нет мыслей у коня, одни рефлексы. Павлов решил.
Решил и решил – колбасе без разницы.
Все думают, что куда-то стремятся. А в итоге оказываются колбасой. В лучшем случае. Это если в реальном мире. В шахматах -- просто жертвой.

Я смотрю на этот шахматный мир с высоты. Фигурки совершенно живые. И вдруг отчётливо понимаю, что это – серьёзные игры. Реальность происходящего ужасающе приближает игру к действительности. Вижу, как стремительно движется королева, дробя на своём пути всех подряд: кого избирательно, кто просто угодил под раздачу. Вижу, как пятится глупый, пугливый конь, возможная жертва, и, вглядываясь в лживом достоинстве выпяченную грудь, упаднический оскал, прислушиваясь к глухому, утробному ржанию – узнаю себя. Ищу наиболее подходящий из восьми вариантов, убеждаюсь, что путей всего два, делаю зингерход, и пристраиваюсь через поле от какой-то глубоко бездарной пешки, по жизни лишней, чей век, короток ли, долог ли – бессмысленен изначально. Отдыхаю. Тяжело дыша собираюсь с невесёлыми мыслями. Жертва...Однако!

Пешка делает шаг вперёд и теперь уже непосредственно прикрывает меня, а подобный жест предполагает знакомство, хотя бы из вежливости.
Я – вежливый копытный зверь. От природы. Так получилось.
Ну, здравствуйте, малыш. Чем обязан вниманием?