Шизоff : Бегом к катарсису. ч.1

Догонит ли Ахиллес черепаху?
Зенон. Апории

Самые тоскливый способ общения, это с больными
родственниками. Или с бухими друзьями. Что тех, что других - невозможно полностью игнорировать. Друзья периодически пьют, родственники время от времени загибаются. И те, и другие испытывают странную потребность в общении. Но говорить с ними не о чем, получается скучно. И пошло.

Имеют место два варианта, коль не удалось послать сразу: или ты слушаешь их бредни, или давишь из себя равнодушную муть. Состраданием и не пахнет, слов просто нет. Лично я физически ощущаю, как из черепа в область немеющей задницы осыпается бесполезное время. Как в песочных часах. С перемычкой в желудке, который начинает болеть. Увы! – от ненависти. Когда я первый раз понял, что ненавижу – мне стало стыдно. Я даже испугался. Потом – привык.

1. Симбиоз

Всю жизнь опасаюсь умных слов. Слово «симбиоз» - ненавижу. Это имя моего самого привычного друга. Симбиоз противоположностей. Света и тьмы, подлости и таланта, плесени с чистотой. Каша.

Лет ему столько же, что и мне, но выглядит хуже. Замшелый какой-то тип, рыхлый и неряшливый. Говорит, будто булькает, а в углах рта – зелёная пена. Сопли опять же, хлюпает вечно и дышит с трудом. Развалина, а не человек, и в душе – мерзость запустения.

Он когда позвонил, я ещё только встал и не определился. Солнце в окне, морозец, кофейник булькает на плите. Смотрю – за стеклом гномы бегают, младшая группа детсада на прогулке. Душа радуется, ноздри трепещут, улыбаюсь. Думаю: жизнь удалась! Тут звонок – и всё в жопе.

Пока доехал, мир, сука, изменился не в лучшую сторону. Холодом проняло, в троллейбусе давка, пар вонючий у всех изо рта, мобильники, падлы, пищат, они в них кричат всякую гадкую лажу. Кофе наружу просится с двух сторон. А в мозгу ртутной каплей забота дрожит – тяжкая и токсичная. И ощущение непередаваемое – ещё не выпили, а уже похмелье. Иду отдать дружеский долг больному товарищу, а сам зубами скриплю: хорошо бы – последний….Свят, свят, свят.

Он ведь, гад, и правда болеет – выполз, рухлядь кривоногая, к двери, и смотрит – овца-овцой, глупо и жалобно. Дух в дому кислый, застойный, и чувства сразу такие же. В лицо не смотрю, звякнувший пакет сунул ему в руки, и задом повернулся, разуваюсь вроде, а больше, чтоб не видеть этой суетливой болящей радости: проведать зашли! И стою, багровея лицом, в шнурках копаюсь со злобным удовольствием, а сам кошусь на вонючие носки чуть сбоку, набитые по самое нехочу распухшими пальцами. Подагра у него, аристократа хренова, в сорок лет все пальцы будто со смещением переломаны…эх, бедняга…поковылял припадая на обе по очереди…бубнит что-то о картошке, что уже отварил, и рыбой какой-то грозится…тошнит от одной мысли о его знатной рыбе…. Ладно, он ведь как брат мне был….Да и похожи мы с ним, если так….Хрен редьки не слаще.

От картофеля пар, в том пару красная морда путается, плоский дорожный знак с глазами грустными, и весь в бороде до кучи. А вот скулы острые – в желтизну, если не в прозелень. Рыбный дух аж липнет и уже хочется водочкой перебить всё это душное дело, вставить в лоб сразу двести и отъехать частично в эфир, где светлей и свежее….

-- Ну, поправляйся, - поднимаю я чашку с отбитой ручкой и грустным дебильным клоуном.
-- За встречу, - шипит мне в лицо его, клоуна, прототип, и ухо на лохматой башке – как та ручка, кренделем, разве что дёргается от волнения.

Пам-с! Глухо стукнул фаянс о фаянс – «камушки». И ввинтили синхронно на пару, с отвращением и слезами.

-- Ты давай, закусывай, закусывай…-- пихает он ко мне поближе злобную рыбу, рука окрепшая суетлива, голос интимен.
-- А сам…? – недоверчиво и снисходительно бурчу я, ощущая, как в живот пнула пьяная нежность.
-- Нельзя, - благодушно икает он, расплываясь в дикой какой-то слезливой участливости, - нога….
И мне становится окончательно жалко этого чудака, хоть и похожи мы с ним на гоголевских персонажей – шарж на карикатуре, и оба – в кривом зеркале. А всё ж зеркало это отпотело чутка, и хоть немного, но льстит: оба мы неравнодушны и участливы, хоть и врём всё по пьяни, и подлецы, натурально.

2. Переходец

Вот лежит он на грязном диване, тряпка из под жопы торчит, а лицо с бородой светлое. Потому что грустное. И ведь странно, что пьян из нас именно я, а его просто боль отпустила.

Я его уже про всё расспросил, и всё знаю. У него всё болит: голова, ноги, печень, почки…. Даже задница – отлежал. Ногти грязные, и по плечам перхоть. Но лицо, повторяюсь, светлое. Как у ангела, хоть я в ангелов и не верю. Спокойствие в лице, и глаза ласковые…слезятся…

-- Смотреть на тебя тошно, - грубо заявляю ему я, чтобы выглядеть круче, чем есть, - Ты бы встал и занялся чем, а то ведь так и подохнешь.

Он задумчиво смотрит мимо меня, и молчит как дундук, даже будто улыбается в свои кущи. Усы мудацкие, подмышками такое растёт. Борода тоже, как на пизде коса…очень к месту….типаж эпохи возрожденья, личность…. Умный, гад, и талантливый, я-то знаю, он как из фильма…как там… «Порода!»…была порода, а вот сплыла без понту. И чего он только не делал, где не засветился, вундеркинд – и в кино, и художник, и даже научную работу какую-то. Гитару в руки – играет. Сам сочинит, сам споёт, сам спляшет. И всё раньше, и всё между делом. Позовут, придёт, постоит, уйдёт нахрен – скушно. В совковые времена катило, а вот щас всё жёстко: на гнилых не отъедешь…. Твою мать, а ведь он как раз и отъезжает!

-- Ну, что молчишь, даун?! – не выдерживаю я, - Что ты там всё ворочаешь в башке? О чём думу думаешь?! Накатил, и улетаешь?

-- Нет, - отвечает, - я вот давно про совесть думаю … о душе…

-- А, - говорю, - о душе…Понятно. Самое время, конечно! Ведь уже в люлю пора, как я понял?! Стар стал, и слаб, и….

-- Да, - вдруг перебил меня этот старец, - слаб. Махнём по граммульке, расскажу.

Наливаю, злюсь, а самому стрёмно – ведь и я тоже иногда, ночью, когда не спится, о ней, душе-поганке, мысли ворочаю, тяжёлые и грубые, как жернова. Только ни мозгу у меня, ни фантазии не хватает, и сплю я крепче, и не один. Он, мерзавец, умнее. За что и ненавижу его всю жизнь. Да так люто, что он подавился бы, узнай ненароком.

-- Держи, - протянул ему чашку, он принял, выпрямился, и вдруг так взглянул, что я обмер: а ведь знает!

Выпили, закурили. Смотрит. Теперь прям в глаза, как в прицел, и мне совсем неуютно. Шевелится в животе совесть тёмным холодным ужиком, и мнусь я, как на иголках, отчего злюсь всё больше, и со смутной надеждой жду, что вот скажет он первое неприятное слово, и пошлю я его куда подальше, оденусь, и уйду.

Но не ушёл. Потому как рассказал он мне дивную, глупую, и томную донельзя сказочку, от которой стало мне тошно и гадко до безобразия….

3.Жесть.

-- Ты знаешь, как я с родичами в последние годы...да?

Вот. И cами больные нехороши, и темы у них все нездоровые.Я кивнул.

Представьте, люди добрые, если сможете, как оно душно, когда пьяный да больной о семье своей бредит. И ведь ехало-болело мимо окон, а слушаешь тупо и заворожено.

С семейством у него всегда была война. Столетняя. Вялотекущая и болезненная, как геморрой.

Он, как я уже говорил, где только не засветился, куда не угодил, разве что от тюрьмы бог миловал. И почитай лет двадцать общение с семейством поддерживал раза три в год, и раз в месяц регулярно. Поначалу сам вроде как фордыбачил, и от племенных отношений рыло воротил к прекрасному, а затем и племя отвернулось, здраво рассудив, что без него, дурака, жить спокойнее. Пусть и не совсем по-людски, на первый взгляд, а в сущности – всё верно, всё правильно. Не плюй в колодец, деточка. Тем более колодец был что надо – бездонный и правильный. Сверху культурный сруб в резных петушках и с динамичным воротом, а если взглянуть в в тёмнохладный провал, то нежданный гость разве что отразится, а кто в теме – почерпнёт, и вволю напьётся. Семейка у моего любезного друга была ещё та – нафокстроченная и при делах, мне б такую….

-- Сто лет бы их не видел, ты ж в курсах…-- улыбнулся друг, будто сморщился. Я кивнул, подливая, а он всхлипнул сломанным носом и монотонно загнусил:

-- Думаешь, мне у них всю дорогу на шее сидеть в кассу было? Я ведь тоже мужик…..

Тут я с трудом удержался, чтобы лицо сохранить. Этого буратину можно как угодно обозвать, хоть лалом или яхонтом, да только не мужиком. Сплошной флюид, воплощённая идея. Мужик! Мужик – это тот, кто сам по себе, на своих двоих и крепко, а не такой вот телок, что всю дорогу у мамкиной сиськи…да нет, не телок…клещ. Кровосос, бычий цепень….хотя цепень – это глист какой-то…да он и есть....

Я опять-таки хмыкнул. Не сдержался. Он посмотрел озадаченно, и я ему чашку поскорее в ручонки сунул, чтобы не заострялся:

-- Давай за родителей. Святое.

Согласно принял, подавился и зазеленел мордой, чтоб внутри удержать. Колом пришлось, не иначе. Корку ему протянул:

-- Протолкни, хроник.

Птичьей лапкой схватил, мелко дёрнулся, чавкнул, затих. Я с интимным чувством глядел на суетливый кадык, прикуривая. С какой-то нежностью к этому дурачку, что ли....

…а и есть дурачок – вечно лупит по жизни в карьер, сам себе на ноги наступая. Шишек-банок набил, а в мозгу жидко, пульпа. Не голова, а кокосовый орех, ей-богу, волосатый такой, экзотический фрукт в наших суровых широтах. И не прижиться экзотике ну ни где, не найти парадиза. Насадил Господь Рай на востоке, а мы всё ж ближе к северу, как не крути. Правда, было дело, растили ананасы на Соловках, так то было при царе Горохе, когда нас с ним, ущербных, не было….

Думаете к чему я эту пургу про Эдем с Соловками? По пьяни, и от большого ума? Не совсем, не совсем так, поверьте…. Просто именно с ним, бродягой, спорили мы, бывало, до хрипоты, разве только рот не порвали от чувств и усердия. Я ведь тупоголовым тоже не враз стал, а сознательно себя из достоевщины вынул. Тоже разночинцем скакал, ети его в душу, Базаровым. Своих лягушек вдоволь ломтиками нашинковал, всё пытался выяснить – где они, лягушачьи душонки? – да только не нашёл, а раз и навсегда уяснил: никаких душ нет, а одни лишь съедобные ляжки. Толку от ляжек больше во всех отношениях. И это не только лягух, а всех нас касается. Свет же мне милей электрический, а не Тот, что во тьме Светит, да и то не всем….Но этот лишенец всю дорогу мыслил иначе. Не устраивал его прогрессивный неон, всё вокруг свечки вился, насекомое. Пообжёгся, и, кажется, вовсе сгорел в своём устремлении. Лежит куколкой. Эх!

-- Ну и что ты там попою тарахтел, чмошник? – ласково выдохнул я в сторону горе-мужика, -- Вроде как помирились, всё чики-пуки? Или опять двадцать пять? Напроказничал, гомозейка? Давай, колись, облегчи совесть….

-- Нету, -- говорит он вдруг тесным голосом, -- у меня совести. Нету. Каюк.

-- Приплыли, - затушил я, - излагай по порядку.