Немец : Ты умрешь завтра

Глава 1 Глава 2 Глава 3

Глава 4

Подозрительный Полищук, руководствуясь народной мудростью «в тихом омуте черти водятся», отправил тело Веры Семеновны доктору Чеху на обследование. Не нравилось участковому поведение женщин в семье Староверцевых, — одна с ума сбежала, вторая два года спустя и вовсе копыта отбросила. Да и лишний раз участковому с Антоном Павловичем пообщаться было в удовольствие.

Доктор Чех, проведя вскрытие, обнаружил целый букет серьезных и запущенных заболеваний, и удивился, что женщина вообще дотянула до шестидесяти трех, но никаких телесных повреждений или отравлений, а, следовательно, криминала в смерти Веры Семеновны не выявил.

После похорон Иван неделю вынашивал мысль побеседовать с сыном, и старательно готовился к этому мероприятию. Предстоящий разговор его до смерти пугал, но еще больше пугала Ивана неизвестность. Исчезла Мария, померла Вера Семеновна, — Иван догадывался, что ко всему этому был как-то причастен Никодим, и это противоречило всему, что он знал раньше о мире, его окружавшем. Иван даже додумался до вопроса, что вообще он знает о мире, в котором живет, но вразумительно на него ответить не смог. Подобными сомнениями терзался Иван неделю, пока отчаянье не переросло в решимость. Наконец, приободрившись двумя стаканами портвейна, он приблизился к Никодиму.
— Сынок, как ты узнал, что бабушка того… помрет?
— Смерть видно, она ставит отметины, — спокойно ответил ребенок. — Ты слеп, как и все остальные. — И прежде, чем Иван спросил что-нибудь еще, Никодим приложил палец к губам, призывая к тишине, добавил, — для истины ты слишком слаб и труслив. Прежде, чем спрашивать, подумай, хочешь ли ты получить ответ. И не называй меня больше «сынок».
— Но ты же сын мне… — Иван был растерян и унижен, но не сколь от заявления сына, сколь оттого, что чувствовал и осознавал, — в общении с Никодимом именно он, Иван, ребенок, а Никодим — его родитель, а может, и все родители вместе взятые.
Мальчик криво усмехнулся, заметил холодно:
— Я же сказал, что ты труслив для истины. Я благодарен тебе за заботу, но я не ощущаю себя твоим сыном, точно так же, как ты не ощущаешь себя моим отцом. Учись правде… папа.
На этом разговор был окончен, и мальчик покинул комнату, оставив ошеломленного Ивана в одиночестве размышлять над смыслом сыновней мудрости.

Ко дню рождения Никодима Иван решил не покупать подарок наугад, а спросить сына, что ему нужно. Иван готов был даже раскошелиться на велосипед, хотя для этого пришлось бы одолжить денег и на выходных ехать в областной центр, потому что в Красном велосипеды не продавались. Но Никодиму велосипед был не нужен.
— Книги. Много. Только не детские, — такой у мальчика оказался заказ.
Почти два года назад, когда Иван только начал постигать науку ухода за ребенком, он, не зная, какие игрушки для какого возраста предназначены, купил Никодиму кубики, пару погремушек и книгу сказок с картинками. Погремушки Никодим забросил в дальний угол и больше к ним не прикасался, из кубиков выстроил пирамиду и тоже про них забыл, а вот сказки листал частенько. Иван нередко заставал сына, лежащим на полу с открытой книгой, и думал, что Никодиму нравятся пестрые иллюстрации, поэтому покупал детские книги и дальше. Но Никодим не просто рассматривал картинки — он читал, потому что умел читать всегда.
— И можно не ждать дня рождения, — добавил мальчик, — это условность. Твои я все прочитал.
— Какие мои? — удивился Иван, потому что к художественно литературе был не приучен, а все книги, которые у него были, являлись справочниками по технологиям контроля качества металлов, или очистки металлов от примесей.
— Твои. Книги. Про. Железо. — Никодим произнес это раздельно, чтобы Иван осознал глубину своей глупости, раз не помнит, какие у него имеются книги.
— Справочники по технологии! — опешил Иван. — Что же ты там понял?
— Ничего. Потому что они врут. Купи что-то поинтересней.
Ивану ничего не оставалось, как отправиться в книжный отдел универсама и удивить продавщицу, сгребая со стеллажа все книги подряд и набивая ими авоську, словно он не литературу покупал, а картошку.

С момента разговора о смерти Веры Семеновны, вплоть до дня рождения сына, Иван отчаянно пытался примирить в голове непримиримое. Его сознание требовало объяснение происходящего, иначе грозило отключиться, а Иван не хотел повторить участь своей супруги, — сумасшествие пугало его даже больше, чем смерть, потому что было куда непонятнее, чем смерть. А странности Никодима все прибавлялись в числе, вот и эта катавасия с книгами, — чего же ждать дальше?.. Наконец, под горой бесполезной и хаотичной информации память Ивана отыскала два спасительных термина, а вслед за ними пришел и намек на решение проблемы. Первый термин был «феномен», второй — «вундеркинд», и насколько Иван помнил, оба слова были как-то связаны с наукой. Отсюда и решение появилось: сына требовалось показать специалистам, вернее, врачу, потому что никого ученее в городе больше не было.

Иван отправился в поликлинику, три часа прождал аудиенции, и когда ее получил, вывалил на Антона Павловича все, что накопилось в нем за последние два года, начиная с религиозных сумасбродств Марии и последующего ее исчезновения. Получился скомканный, сумбурный и бессвязный бред. Доктор Чех в очередной раз в мыслях отметил, что ПГТ Красный нуждается в психиатрической клинике больше, чем в продовольствии, грустно вздохнул, спросил:
— Скажите, голубчик, вы кроме алкоголя что-нибудь употребляете?
— Чего? — не понял Иван.
— Может, бензин нюхаете, или пару пшиков дихлофоса в пиво, а?
— Зачем это? — Иван оторопел.
— Для удовольствия, я полагаю. А как с грибочками? Уважаете?
— По осени хожу иногда. А что? Маслят там, лисичек…
— А мухоморами не балуетесь часом?
— Да что я лось, что ли!
— Кто знает… Зерна дурмана? Нет?..
— Это чего такое?
— Ну а алкоголь в каких количествах?
— Ну бывает портвешку возьму… — Иван смутился.
— И давно?
— Да как сын родился, а жена того… тронулась… нервы ж ни к черту. Но вы не подумайте, я не больше ноль семь!
— В запое сколько дней пребываете?
До Ивана, наконец, дошло. Он обхватил голову руками, печально вздохнул и вдруг заплакал.
— Ну-ну, полноте, голубчик, — попытался его утешить Антон Павлович, впрочем, не сильно удивившись реакции гостя, потому что наблюдал пациентов с белой горячкой на своем веку предостаточно. Были такие, что и кукарекали, и медведем ревели и с духом товарища Берии разговаривали. — Я вам выпишу порошочек, он нервы поправит, однако с зеленым змием надо завязывать. Надобно, голубчик, иначе можно в гроб сыграть и не заметить.
— Доктор, да я ж не за себя! Я ж хочу, чтобы вы на сына посмотрели! Два года пацану, а говорит так, словно он профессор какой. Да при этом жестко так, словно по щекам хлещет. Мои справочники по металлам прочитал, это в два года то!.. Боюсь его. Я и пью то на ночь, чтоб кошмары не мучили… Посмотрите его, а? Мож у него отклонение какое? Мож это вылечить можно?

Доктор Чех задумался. Что-то было в словах Ивана, не вписывающееся в рамки белой горячки. В конце концов, товарищ Староверцев просил всего лишь о медицинском осмотре сына, что, с любой точки зрения выглядело вполне здраво, и говорило о посетителе, как о заботящемся отце. Антон Павлович согласился:
— Что ж, не вижу причин отказать в осмотре. Приводите вашего мальчика.

Антону Павловичу в жизни не повезло один раз, хотя для одного человека всего одна неудача… — такое можно считать везением, учитывая, как крупно не подфартило всем народам СССР одновременно. Впрочем, отдельным баловням судьбы удавалось оставаться на плаву, и даже радоваться жизни, и сам Антон Павлович до тридцати лет относился к таким счастливчикам. Но затем судьба его сделала резкий вираж, навсегда изменив не только карьеру, но и личную жизнь.

В молодости доктор Чех работал терапевтом в областной клинике и подавал большие надежды. Женился на миловидной женщине, которая родила ему белокурую дочурку, собирался вступить в партию, хотя партийным рвением не обладал, и победа коммунизма во всем мире не сильно его заботила. Сотрудники клиники видели в нем незлобивого человека, надежного товарища, грамотного и проницательного врача, но в душе доктор Чех был самолюбив, и в делах медицинской практики всегда хотел большего. Он жаждал возглавить исследовательский отдел, открывать новые методы диагностики и лечения, быть первопроходцем, быть тем, чье имя впишется в историю медицины золотыми буквами, рядом с такими корифеями, как Павлов, Бехтерев, или там Кащенко. При этом Антон Павлович понимал, что, не являясь членом партии, никаких вершин покорить ему попросту не дадут, и был готов пойти на копеечное лицемерие ради утверждения собственного эго. К тому же, его супруга, особа еще более амбициозная, чем сам Антон Павлович, всячески мужа к такому шагу подталкивала. Но этот шаг Антону Павловичу совершить было не суждено.

Случилось так, что доктор Чех поставил неверный диагноз тяжело больному пациенту. Хирурги провели операцию, чего-то вырезали, благополучно зашили. А на следующий день пациент скончался. Ничего бы и страшного, врачи не боги, могут ошибаться, но пациент оказался любимым сынулей райкома партии. «Большой папа» взбеленился и требовал назначить и покарать виноватого. С той злополучной смерти карьера доктора Чеха полетела к чертовой матери. И хорошо, что только карьера, потому как коммунистический папик требовал посадить нерадивого врача за решетку, обвиняя его чуть ли не в преднамеренном убийстве. Коллеги, да и само начальство клиники сделало все, чтобы замять проблему без уголовщины, но карьеру и, тем более, душевное равновесие доктора Чеха, спасти были не в силах.

Низвержение было ошеломляющим, и Антон Павлович оказался к нему не готов. Ко всему прочему супруга доктора Чеха, глядя на то, как от мужа стремительно уплывает удача, поспешила расторгнуть брак. Антон Павлович, осознав, что будущее, к которому он так стремился, отныне недостижимо, впал в глубокую депрессию, для лечения которой выписал себе антидепрессант — морфий, и врачевался им целый год, все больше теряя интерес к работе, да и к жизни вообще, пока от него не отвернулись последние друзья, а начальство не постановило, что отныне доктор Чех — позор клиники, и дальнейшее его пребывание на занимаемой должности недопустимо. Как раз к этому времени в ПГТ Красный строители сдали в эксплуатацию поликлинику, и теперь ее требовалось укомплектовать персоналом. Начальство, памятуя прошлые заслуги доктора Чеха, решило не выгонять его из медицины окончательно, но с глаз убрать подальше, и заведующим той поликлиникой Антона Павловича назначило. Так доктор Чех очутился в Красном.

Как ни странно, но, вступив в новую должность, Антон Павлович пошел на поправку. Отдалившись от цивилизации на пол тысячи километров, он и от своих проблем отдалился на столько же. Больше его не окружали сочувствие, снисхождение и жалость, которые раньше опутывали его липкой паутиной, ушло напряжения, развеялась апатия. В своем падении доктор Чех достиг дна, и это вернуло его к жизни, потому что страшно не то, насколько глубока пропасть, в которую падаешь, но само падение. Антон Павлович завязал с морфием, с амбициями, да и вообще с прошлой жизнью, и начал по утрам делать гимнастику. Да и некогда теперь было доктору Чеху копаться в себе и своей меланхолии, потому что работы было через край. Большую часть населения составляла молодежь, прибывшая по комсомольским путевкам поднимать завод. Молоденькие жены металлургов постоянно беременели, потом рожали, а их мужья калечились на заводе, или вне его стен попьяни калечили друг друга, — скучать Антону Павловичу не приходилось, и он был этому рад.

За год практики в Красном доктор Чех заработал среди населения репутацию доброго врача и неконфликтного человека, восстановил связи с некоторыми бывшими коллегами на большой земле, подружился с почтальоном Семыгиным и директором Клуба Барабановым и подобрал удивительный рецепт настойки, основанный на лесных травах, благо, медицинский спирт был доступен. Еще через год Антон Павлович сошелся с Алевтиной Аркадьевной, тихой матерью-одиночкой, служившей в школе учителем литературы, и в целом, понял, что больше от жизни ему ничего и не нужно, и только изредка сожалел, что потерял связь со своей белокурой дочуркой от первого брака. Одним словом, Антон Павлович отыскал точку равновесия собственной жизни и испытывал чувство, которое приблизительно можно описать, как умиротворение. Но годы шли, и ПГТ Красный брал свое.

По мере того, как завод повышал темпы производства, все чаще случались аварии, рабочие калечились, погибали, не выдерживая нервного напряжения или переутомления, спивались, замерзали зимой в сугробах или тонули в грязевых реках. Чем больше завод давал железа, тем гаже становилась экология, — город стремительно превращался в среду, агрессивную для человека, и древний гнозис людской расы начал вносить в анатомию и психику новых поколений Красного поправки, — у новорожденных стали проявляться мутации.

Как исследователя, доктора Чеха очень эти отклонения интересовали, поэтому каждого младенца он обследовал лично, тщательно записывая и анализируя наблюдения. Но как человека, Антона Павловича происходящее тревожило и заставляло задаться вопросом: неужели железо для страны важнее людей? И то, что ответ на этот вопрос скорее всего был положителен, пугало Антона Павловича даже больше, чем сам факт мутаций. За десять лет практики в ПГТ Красный, Антон Павлович написал объемистый труд, в котором на реальных примерах показывал, каким образом тотальное загрязнение окружающей среды ведет к необратимым последствиям в анатомии и психике людей. Этот кропотливый труд Антон Павлович проделал вовсе не из амбиций, — теперь уже не из-за амбиций, но хотел призвать общественность к здравому смыслу, потому что на одной чаше весов находилось железо, а на другой — проблема вырождения населения страны. И первая чаша все отчетливее перевешивала.

Антон Павлович отправил свою работу в министерство здравоохранения, а копию своему начальству в областной центр. Ответом же ему было молчание, и в этом молчании чувствовался испуг. Месяц спустя доктор Чех получил письмо от коллеги из областной клиники, с которым состоял в хороших отношениях. В письме было всего два предложения:
«Антон, не дури. Сам утонешь, и нас следом потянешь».
Начальство Антона Павловича, как и министерство здравоохранения, и в самом деле испугалось, но вовсе не за здоровье населения ПГТ Красный, а за свои задницы, и доктор Чех окончательно это уяснил, когда еще неделю спустя к нему в кабинет вошел мужчина в штатском и показал удостоверение майора комитета государственной безопасности. Из-за плеча особиста выглядывал перепуганный Полищук.

«Вот и все», — устало подумал доктор Чех. Но он ошибся.
— Антон Павлович, нам нужно поговорить, — сказал майор вполне дружелюбно, усаживаясь напротив заведующего поликлиникой, затем оглянулся на Полищука, добавил, — свободен, прапорщик.
Полищук поспешно козырнул и испарился, майор вернул взгляд на доктора Чеха, спросил:
— Как вам тут работается? Медикаментов хватает? Оборудования?
— Спасибо, справляемся, — осторожно ответил Антон Павлович.
— Хорошо. Ну что ж, тогда к делу. Вы догадываетесь, почему я здесь?
— Из-за моей работы по влиянию загрязнения среды обитания на необратимые мутации, я полагаю. Неужели вашу организацию интересует медицина?
— Нашу организацию интересует все, что касается безопасности государства. Так вот. Прежде, чем сюда приехать, я ознакомился с мнениями компетентных людей. В частности профессор Астахов Всеволод Вениаминович отозвался о вашей работе, как о фундаментальном труде, и особо отметил ваш дар исследователя и широту взглядов, позволивших вам сделать смелые выводы.
— Весьма польщен, — Антон Павлович был обескуражен.
— Были и другие уважаемые ученые, отметившие профессионализм вашего труда, да и бывшие ваши коллеги отзывались о вас положительно… Ах, да! Эта незадача десять лет назад, когда вы поставили неверный диагноз, от чего ваш пациент скончался. Досадная оплошность… Ну что ж, почти в каждой профессии гибнут люди, не так ли, гражданин Чех?
Антон Павлович сглотнул, кивнул неуверенно. Майор продолжил, но теперь в его голосе не осталось и намека на дружелюбие:
— Границы СССР оберегают наши сыновья, а за границами — враг! И враг, знаете ли, в пограничников иногда стреляет. В моей профессии гибнут люди, в вашей профессии гибнут люди, в любой профессии погибают люди, и металлурги не исключение! Потому мы боремся за наше будущее! Потому что, сложи мы руки, машина буржуазии перемелет нас в муку! Идет война, и каждый гражданин СССР — солдат! А вы призываете остановить столь важное стратегическое производство! Да вы знаете, что это диверсия, хуже того — измена!
— Да нет же! — возмутился Антон Павлович. — Ни к чему подобному я не призываю! Но можно же как-то снизить уровень загрязнения, фильтры там какие-нибудь, утилизацию шлаков…
— Вот и славно, что не призываете, — перебил его майор, — потому что, если я приеду сюда во второй раз, то уеду отсюда вместе с вами. И чтобы этого не произошло, я предлагаю вам переосмыслить выводы, к которым вы пришли в своей работе. Вы это сможете. Как справедливо заметил профессор Астахов, вы человек широких взглядов, у вас получится. А когда закончите редакцию своего, без сомнения, великого труда, будьте уверены, что он будет детально рассмотрен в самых высоких медицинских кругах, а его автор оценен по заслугам. Нашей державе нужны великие ученые, — майор многозначительно приподнял левую бровь, добавил после паузы, — Антон Павлович, я должен быть уверен, что мы поняли друг друга.
— Конечно, — отозвался доктор Чех, чувствуя, что майка прилипла к спине. — Я все прекрасно понимаю.
— Ну вот и славно. Делайте свою работу, Антон Павлович, ваш долг лечить людей, чтобы они могли давать стране железо. А теперь мне пора. Приятно было побеседовать.
— Мне тоже…

После этого разговора Антон Павлович изменил своей традиции и принял сто грамм настойки не вечером, а уже в обед. Участковый Полищук, проводив опасного гостя на поезд, и, сгорая от желания узнать насколько глубока вина доктора Чеха перед родиной, примчался в поликлинику, но был разочарован заверениями Антона Павловича, что все дело в медицинском труде с труднозапоминающимся названием, но зауважал врача пуще прежнего.

Железо для страны оказалось куда важнее человеческих жизней, чему доктор Чех получил чуть ли не официальное подтверждение, как и тому, что стоит избавить рукопись от этой мысли, и доктору Чеху откроются ворота в большую науку.

В своей рукописи Антон Павлович ничего исправлять не стал, но и лезть на рожон не собирался, справедливо полагая, что бороться в одиночку с целой системой бессмысленно, а потому со словами «гори оно все синим пламенем», спрятал рукопись в дальний ящик стола и больше к ней не прикасался. Но, тем не менее, десятилетняя работа Антона Павловича не пропала совсем задаром. Вскорости пришел целый вагон нового оборудования и медикаментов, а еще чуть позже в распоряжение заведующего поликлиникой прибыл хирург Ванько, человек неразговорчивый и замкнутый, но исполнительный. Очевидно, областное начальство решило умилостивить врача-баламута, дабы он больше не наводил смуту, а может, в верхах и в самом деле озаботились здоровьем жителей Красного, но вместо того, чтобы искоренить проблему, решили ее залечить. С экономической точки зрения оно и верно, одно дело вагон лекарств, и совсем другое — модернизация производства.

Как бы там ни было, а в генетических отклонениях детей доктор Чех стал специалистом высшего класса, и уже не надеялся увидеть что-то из ряда вон выходящее. Поэтому встреча с Никодимом повергла его в шок.

*Продолжение следует