Симон Молофья и Мясные зайки : бля малолетка бля

Вот и все, я добрался до логического конца, или, если угодно, до логической ошибки, которая в который уже раз подвешивает меня, словно дрянную машину, заставляет качнуться на краю гулкой пропасти, и снова нет другого выбора, как перегружаться с нуля—что ж, не в первой. Пока этот город окутан туманом, пока вершины голых тополей вымазаны белой дрянью инея – дела не будет. Кровь уходит в дыру в голове, прогрызенную февралем, впитывается в грязный сугроб там, на захламленном пустыре заднего двора, перечеркнутого покосившимся трухлявым забором, того двора, на котором я валяюсь в клубах дрянной шмали, под молодецкий посвист одиночества, деловито и увлеченно наматывающего жилы мои на ржавую арматурину.
Мимо ходят добротно сработанные удавшиеся обитатели материальной реальности, в которую я все никак не соберусь с силами вписаться, глядят искоса на меня лежащего, и хотелось бы им на меня помочиться изо всех сил да от души – так я безобразен.
Тем легче мне оставлять это опостылевшее житье-бытье, разметать носком кирзака холодный седой пепел костра—костровой умер, сидя на корточках, нужен новый.
Как раз самое время и место построить дивный новый мир, подобно Оруэллу, подобный небесному граду Иерусалим – еще полгода, и я начну бегать от армии, и тогда будет не до того.
Здесь, в вонючем и безлюдном городе-герое я оставляю лишь руины, которые с неимоверной быстротой покрываются слизью слякоти .Как пел Майк Науменко: «Мой последний шедевр – бессмысленный бред, мой последний куплет почти уже спет. Слава богу, осталась бутылка вина, но как странно ползет на стену стена» и т.д.
Пока я не воткнул, как спившийся папка;
Пока я не воткнул, как спившийся Майк;
Пока я не воткнул, как разметанный январской сырой метелью Вовик – мне нужно уходить, и я дезертирую.
Люди говорят мне, что я несу бред – единственный, кто еще понимает мою речь – это ты.
Моя лирика принимается за объявление войны, все что я делаю – за полную хуйню, все что я НЕ делаю – за угрозу.
А я просто летаю над гнездом кукушки, лопочу на албанском языке, прыгаю с разгону в грязные лужи – такие вещи ведь не прощаются в этом зазеркаленном размагниченном мире.
Мой Энди Уорхолл, мой Боб Марли, мои волшебные птицы, и все прочие ржавые банки из-под сгущенки заставляют вздуваться желваки на скулах окружающих. Что ж, сейчас очень удобный момент послать всех их в жопу – не люблю, когда т а к смотрят.
Мне очень удобно покидать этот город –пожалуй, кроме тебя, зайчонок, да зубной щетки нет ничего, что я хотел бы взять с собой.
Я ррразосрался со всем миром, и в Днепре ничто не будет напоминать мне о несуразном и косоротом моем прошлом. Друзья – те, кого я таковыми считал, подозревают, что я насекомое –опасное и мерзкое. Как его…арахнофобия, блин. Оставшиеся добрые – я думаю, я их не разочарую, уехав в Днепр, и тем самым сберегу добрую память о себе. Мои девочки –О, мои девочки! Им надо поступать, делать карьеру, и, ох! Удачно выходить замуж. Мои девочки ТЕРПЯТ меня, и у них скрипят зубы, и по телефону их голоса звучат утомленно—их можно понять. В мусорку моих девочек! Там, в Днепре все будет по-другому, коненчно, хи-хи.
Что там остается? Ага, семья. В семью попала фугаска, как в кино про блокадный Ленинград. Ба-бах! Пока меня не прокляла мамка, мне надо валить. Последнее достижение моей доблести – меня выгнали из хаты. Вчера. Я раскрыл положение вещей – кто они мне с сучьим отчимом, и, попутно – кто я для них. И рассказал заодно этой мрази, кто был для меня папка. Его не выгоняли с «Арсенала» за пьянку, сказал я, и на шее он у пасынка не сидел. И сигареты у меня из пачки не таскал. С этого, собственно, и понеслась – такой себе жалюгидный провинциальный фарсец из донной жизни.