Dr. Gonzo (Страх и ненависть в Люберцаx) : Viva revolution!

- Н-да-а-а… изменилась моя жизнь с тех пор, как я его тогда увидел. В лучшую сторону? В худшую? Как сказать – это все условности, в принципе. Ну-у… просто переосмыслил я ее, жизнь свою, то-есть, пересмотрел, вот так-то…
В общем, произошло это все приблизительно так. Жил я в девятнадцатом году в Царицыно. Хороший такой был домишко, чинный, той еще эпохи. Швейцар даже имелся в свое время, Степаном звали. Одни усищи, скажу вам, чего стоили. Ну да рассказ мой все равно не про швейцара, так что не буду на нем циклиться особенно.
Вот так жил я себе потихоньку. Писал свои концерты для скрипки, почитывал газетки либерального толка, играл по вечерам в преферанс с друзьями. Умнейшие люди были, мда-а-сс… Сейчас уж никого в живых не осталось. Один я все живу да живу. Вот и товарищ Сталин в позапрошлом году скончался, а я все живу. Знаете, вечером бывает находит на меня: Господу начинаю молиться, чтобы кончину мне послал поскорее. Нет, нет, не пишите это… А Он отвечает мне эдаким внутренним голосом: «Нет, мол, Федор Николаевич. Ты уж погодь пока, погодь, рано тебе еще…» Ну да вам скучно все это, отвлекся я от главной темы. Старый стал, рассеянный. В общем, жил я себе в своей квартире пятикомнатной. Роскошная такая была, да что уж там говорить-то… В ней еще дед мой жил, Петр Архипыч, Царствие ему Небесное. Роскошная квартира была. Одна только столовая, поди, квадратов пятьдесят. Ну и жил я в ней сам. Ну, с прислужницей правда, с Груней. А из родных никого не было, так уж вышло… С женой разошелся, малоприятная была особа моя Елена Ивановна, весьма вздорного характера, да и глупа… А сына-то еще на Первой… под Танненбергом. Горевал конечно, да потом смирился, мертвого-то ведь не воротишь. Так что сам я жил. И жил я себе спокойно так. Ну, может, счастлив особо не был, но нормально жил. И тут, значит, семнадцатый год ворвался в жизнь мою, чтоб ему пусто… Нет, это не пишите, вычеркните, ага… Помню, сменилось у нас домоуправление в восемнадцатом. Николай Палыч, домовладелец наш бывший аптеку держал, так за ним приехали эти кожаные…. Я его так и не видел больше. И стал у нас управдомом некий Конюхов, из пролетариев. В деле этом он разбирался, как я в японском языке. Договариваться ни с кем не умел. И без воды сидели и без отопления. Ремонт, начатый при Николае Палыче отложился на неопределенное время. Ну да это еще не все. Самое страшное – это было «уплотнение жилплощади» так называемое. Жильцов, значит, стали подселять в наши квартиры. Дескать: «Жирно вам буржуям самим в пяти комнатах жить». Так ведь квартиры эти поколениями зарабатывались. А тут пришли голодранцы и на тебе… Нет, нет, это тоже не пишите! Вычеркнете, ага… Ну меня как-то так миновало это «уплотнение». Думал, может и обойдется. Так нет же! В девятнадцатом двоих сразу подселили: вдову какую-то пьяницу и красноармейца этого, Дроздова. Вдовушка-то скончалась через три месяца. Уж и не помню, что у нее там нашли, только кровью она харкала… Тьфу-ты пакость! Даже сейчас мерзко вспоминать. А с Дроздовым не так просто все получилось. Обосновался он у меня очень прочно, да… И чувствовал себя, скажу вам, очень уверенно, так что порою мне казалось, что это меня к нему подселили. Был он каким-то там офицером красным. Каким не скажу. Не разбирался я в этих новых званиях: комбриги, комдивы… не скажу в общем. Но не рядовым был – это уж точно. И был этот Дроздов ой-ей-ей! Таким он мне казался странным и невежественным. Сами представьте, каково было мне, выросшему в семье, где на столе всегда стоял полный комплект столовых приборов, в семье, где перепутать нож для мяса с ножом для рыбы считалось святотатством, смотреть, как этот Дроздов уплетает мясо руками, а после обеда прямо за столом ковыряется спичкой в зубах. Да еще и то, что с нее снимал – обратно в рот отправлял! Я на еду потом недели две смотреть не мог. Ежели он в столовую заходил – меня, как ветром сдувало. Да и весь он был такой… ну… пролетарий, одним словом натуральный… Нет, это тоже не пишите! Так, о чем это я?.. Ах да! Так вот… заходит бывало в квартиру прямо в калошах, даже вытереть, как следует не удосужится, наследит бесстыдно по всей квартире. А то случалось на улицу даже без калош идет, прямо в сапогах. И так в них и возвращается. А ковры-то у меня были Иранские, ручной работы. Помню, как Груня однажды полы только вымыла, а этот тюлень заходит и прямо по натертому паркету. Да и осень к тому ж тогда стояла, полкило грязи на своих сапожищах приволок. Я уж взбеленился просто. Сил моих не было на это смотреть! Поговорил с ним помню:
- Гражданин Дроздов, это что же вы себе позволяете? Посмотрите, что вы натворили!
- А в чем дело? – Дроздов поднял на меня абсолютно безмятежный и даже удивленный взгляд. От него терпко пахло водкой.
- Да вы не видите что-ли, что полы вымыты? Или вам труда чужого не жалко? Жалование-то Груне, между прочим я плачу. Так что извольте разуться у входа. И калоши попрошу оставлять за дверью, на коврике.
- Да ты что, батя! – Дроздов удивленно воззрился на меня. – Ну ты даешь, балалаечник (он меня так называл, вопреки всем моим возмущенным протестам), да их стырят завтра же!
- Мои же не «стырили», - машинально возразил я. И тут же спохватился.
- Да вы вообще соображаете, что говорите?! – заорал я, теряя самоконтроль. – Что значит «стырят»?! Вы знаете ЧТО это за дом? Здесь живут академики, музыканты, художники. Это вам не притон на околице.
А он ничего мне не ответил. Просто постоял и пристально так посмотрел мне в глаза с насмешкой эдакой. А знаете, что в этой насмешке крылось? Как будто хотел сказать мне» «Да, ЖИЛИ академики, музыканты, художники. А ТЕПЕРЬ еще и пролетарии подселились. А с пролетариями, брат, шутки плохи. Лучше калош не оставлять». И внезапно я понял, что он не хуже меня понимает все хамство и пошлость «новой» жизни. Только он к ней приспособился, в отличие от меня… Да что же вы все это пишете! Мало ли что я наболтаю… А через недели две калоши таки «стырили». Долго я потом избегал встречаться с Дроздовым взглядом. А потом произошла одна такая ситуация. Мда-а… меня тогда просто трясло всего. Даже сейчас страшно вспоминать. Иногда, знаете, накатывает: а может вот именно так и надо? А потом: нет уж, побойся Бога! В общем, слушайте…

- Эй, дядя!
Лет сорока восьми мужчина в пенсне притормозил и обернулся. Это было его ошибкой. Всего лишь в нескольких шагах был спасительный подъезд дома.
Мужчину догоняли трое подозрительно одетых парней. Вид их не сулил ничего хорошего: у кого рукав пиджака наполовину оторван, у кого сапоги каши просят давно, кто просто грязный и чумазый. Одним словом, компания подобралась на славу.
- Слушаю вас молодые люди, - дрогнувшим голосом сказал мужчина. Он испуганно смотрел на незнакомцев.
Вперед вышел невысокий юркий брюнет. Что-то в нем было от цыгана. И во внешности и в повадках.
- Слышь дядь, который час? – прогудел он неожиданным басом, не соответствующим его комплекции. – А то мы люди бедные, часов не носим.
Любой житель постреволюционной Москвы после этого вопроса мысленно попрощался бы со всем своим имуществом. Но мужчина видимо был блаженным. Во всяком случае на его лице отразилось заметное облегчение.
«Просто время хотят узнать», - с облегчением подумал он.
- Полдесятого, молодые люди, - бодро ответствовал он, мельком взглянув на золотые карманные часы. – А теперь, с вашего позволения…
- А теперь, с нашего позволения, давай их сюда, - перебил его брюнет, щелкнув невесть откуда взявшимся ножиком.
У прохожего лицо исказилось какой-то бабьей испуганной гримасой. Губы дрожали, в глазах застыл ужас.
- Давай, давай, - подал голос второй, в рваном клетчатом пиджаке и с перебитым носом. - Че зыришь!
- Эти часы – подарок покойного отца, - мужчина тяжело сглотнул. – Только через мой труп!
- Труп? – Брюнет сплюнул и провернул в руках ножичек. – За этим дело не станет… - и угрожающе пошел на прохожего, вертя ножом. Но ему помешали довести задуманное до конца. Не прошло и секунды, как он рухнул навзничь. В голове зияла кровоточащая дырка…
…В сознание Федор Николаевич пришел уже дома. Он лежал на кушетке и кто-то совал ему под нос едкий нашатырь. Открыв глаза, он увидел Дроздова, деловито вертящего перед ним пузырек.
- С возвращеньицем, балалаечник, - фамильярно приветствовал его красноармеец. Ты чего ж это так перетрухал-то? Жмуров, поди, боишься? Гы-ы-ы…
- Так вы его все-таки убили?! - подскочил скрипач.
- Нет, папаша, ты че шутишь! Я ему пулей просто волосья на висках подровнял, а то уж больно торчали что-то…
На полу лежал труп брюнета. Под голову была подложена тряпка, вся мокрая от крови. Мертвее мог быть только призрак.
Федор Николаевич в отчаянии обхватил голову руками.
- Что же теперь будет!
- А что будет? – недоуменно пожал плечами Дроздов.
- Нас же арестуют теперь…
- Ну да, - усмехнулся он, – вот за это? – и пнул покойника грязным сапогом.
- Что вы делаете? – ужаснулся Федор Николаевич. – Это же покойник!
- Ясно, что не живой, - ухмыльнулся Дроздов. – Был бы живой – дал бы сдачи.
Скрипач поднялся и шатающейся походкой пошел в прихожую.
- Эй, балалаечник! Ты куда это намылился?
- Сознаваться!
- А ну сядь! – рявкнул Дроздов. – А то сейчас рядом с ним будешь лежать.
Федор Николаевич оценил ситуацию и счел за лучшее вернуться.
- Что же вы собираетесь делать? – испуганно спросил он, присев на краешек тахты.
- Тут, батя, помозговать надо. – Дроздов почесал пятерней затылок. – А пока давай накатим по маленькой, так оно будет легче думать. Сейчас я принесу…

…Спустя два часа за обеденным столом велась весьма оживленная беседа.
- Вот смотри, балалаечник, - Дроздов ожесточенно жестикулировал соленым огурцом. – Я человек простой, можно сказать безграмотный. У меня за плечами четыре класса деревенской школы. Да и то розгами через день секли, потому что учить ни черта не хотел. А сейчас, вишь, красным командиром стал. А почему, батя? Да потому что ни хрена ваша эта грамматика с арифметикой не дает. Власть получает тот, кто ее не боится. Вот почему у нас в стране сейчас власть дана народу? Да потому что народу терять нечего, и он эту власть без страха взял в свои заскорузлые мужицкие руки!
Скрипач сидел, подперев голову рукой, и часто-часто моргал. В уголках осоловевших глаз боролись за существование последние намеки на мысль.
- Нельзя же так, - блеял он. – Ну, сами посмотрите, у нас управдом этот наш новый, Конюхов. Я раз ему бумагу принес на подпись, а он ее вверх ногами, ик! Взял и стал делать вид, что читает. Куда же это мы, ик! катимся?
- Подумаешь, читать не умеет, - пожал плечами Дроздов. – А ему это и не обязательно. Он кто? Ру-ко-во-ди-тель! Ну вот, пусть и руководит! А читают пусть читатели… Ты лучше на Керенского посмотри. Легче что-ли народу было от его грамотности? Не-ет уж! Плевать они на это хотели. Плевать! Сбежал голубчик из страны в бабском платье, чтобы не расстреляли. И всех этих грамотеев такая же судьба ждет в Советской России. Картошку надо копать, понимаешь батя! А то если все читателями станут да грамотеями – это что же получится? Кому же хлеб тогда сеять?
- Я не умею копать картошку, - сказал Федор Николаевич с нотками отчаяния. – И хлеб, ик! сеять тоже не умею…
- Да ты, балалаечник не беспокойся, - подмигнул ему Дроздов. – Уж за тебя-то я похлопочу, не переживай.
- А что же мы все-таки с этим будем делать? – На этот раз в его вопросе звучал не страх, а скорее любопытство.
- Ну, что будем делать?.. Слышь! А давай его за стол с нами посадим. А то как-то не по-русски прямо. Сами едим, пьем, а гость наш на полу валяется, как неродной. А ну-ка, батя, подсоби маленько…
Федор Николаевич, плохо соображая, что он делает, помог Дроздову посадить покойника за стол. Дальше картина происходящего была совсем уж мутной и разбитой. Запомнилось ему только, как Дроздов предлагал трупу выпить, а под конец полез с ним лобызаться…

… - А утром, когда я проснулся, трупа в квартире уже не было, только на ковре кое-где остались пятна запекшейся крови. Я спросил, куда он делся, а Дроздов только отмахнулся. «Балалаечник, - говорит, - ты не беспокойся. В стране сейчас строительство новой жизни идет, для широких масс трудящихся. Кому есть дело до какого-то трупа».
И вот, знаете, прямо, как ножом меня после этих слов полоснуло. Я вдруг понял, что теперь у нас в стране все проблемы будут только на уровне «широких масс» рассматриваться. Отдельно взятая личность теперь никому не интересна. И такое отчаяние меня охватило. «Что же это, - думаю, - угораздило меня родиться в этом скотомогильнике?» Нет, это тоже не пишите… А хотя… пишите! Все равно это у вас там в Америке напечатают, а не здесь. Пусть все знают про наш «коммунизм». Пусть всему миру станет известно!
И знаете что еще интересно. Дроздов открыл мне нестандартный взгляд на мир. Оказывается, можно делать ВСЕ, что хочешь! Главное придумать этому должное оправдание. Где народом можно прикрыться, где идеей, а где еще чем-то. В общем, кто что придумает. И ведь действительно образование в нашей жизни не первостепенно. А главное – хамство! Хамством города берут. Да, не смелостью, а именно хамством! Кхе-кхе, сердце болит. Надо валокордина накапать. Ну, вот и все, ребятки. Больше мне добавить нечего. Хотя нет, могу еще добавить, что Дроздов снял с трупа сапоги и расхаживал в них, нисколько этого не смущаясь, вот… Ну а теперь, пожалуй, все.