IuM : Алабаш (Часть I)

День Бичевания –
Каков он – День Бича?
Что объяснит тебе,
Каков он – День Бича?
В тот день рассеются, подобно мотылькам,
Все люди,
Подобно паутинкам легкой шерсти
Повиснут горы.
И для того, чьи добрые деянья перевесят,
Жизнь уготована в прекрасном Рае,
Где он найдет блаженство и покой.
Но тот, кто легковесен был в земных деяньях,
Найдет убежище себе во Рву бездонном.
Как объяснить тебе, каков он, этот Ров?
Слепящим пламенем горит он! [Перевод смыслов (Корана) И. (В.) Пороховой]

Гурани-аль-Карим, сура 101.

Первые ощущения новорожденного щенка были смутны и тревожны. Чувствовал боком копошащихся братьев и сестер, тыкался в широкое брюхо матери, ища черные соски. Молоко сосал жадно, подрагивая телом своим, расталкивая весь выводок. Порой тихо повизгивал во сне: верно, снилась черная хмарь без границ, заполонявшая неопределенным ужасом, от которого цепенели хрупкие члены его.
Шло время, и вселенная, вначале словно бы подернутая завесью, стала постепенно проясняться. Подползая к краю крепкой будки, видел уже краешек голубого неба под навесом, где обитало семейство. В такой миг хотелось напрячься и пройти в широкий светлый мир, где, верно, было много радости и движения. Не догадываясь о судьбе злосчастного рода своего, он ничего не знал о Хозяине, которому с первого вздоха должен был принадлежать телом – и, без сомнения, душой, ибо так предначертано некоей высшей силой, управляющей нашей кошмарной в своей непостижимости Вселенной...
Скоро щенок окреп и мог твердо стоять на ногах. Подчиняясь врожденному инстинкту, уже пытался подчинить себе выводок. Мать пыталась как-то утихомирить этого чересчур злобного детеныша, но он был неукротимым созданием, так что у нее ничего не получилось. Ее сын начал беспокойно бегать под навесом, с любопытством обнюхивая ноги проходивших мимо людей.

***

Щенок запомнил день, когда впервые увидел Хозяина. То было прекрасное утро, когда на траве еще лежала хладная роса, а воздух был чист и напоен ароматом полевых цветов, растущих в поле, подступавшем к внешней ограде, окружавшей Дом. Выскочив из будки, он пробежал за угол навеса дровяного сарая и внезапно столкнулся с высоким человеком в галифе, заправленном в начищенные мягкие сапоги. На человеке была белая, тщательно выглаженная рубашка. Рука его крепко держала трость с вырезанным на набалдашнике изображением странного шакалоподобного создания в чепце. Щенок остановился, внезапно охваченный беспокойством. Человек показался ему огромным, затмевающим собой полнеба. В нем не было ничего от суетящихся работников, вечно грязных, пахнувших овцами и конюшней. От статной, подобранной фигуры исходили едва уловимые для других существ, но вполне осязаемые для него, наделенного врожденным чутьем на Силу и Власть, флюиды, запах нагретого горячим утюгом белоснежного воротника. Щенок поднял лобастую голову и встретился с глазами Хозяина – светло-болотного цвета, со стальным оттенком, немигающими глазами змеи с тяжелой треугольной головой, с мощным туловищем и коротким хвостом, змеи, что дремлет на нагретых солнцем скалах и поражает потревожившего покой ее коротким смертельным укусом. Эти глаза холодно посверкивали на гладко выбритом лице с холеными усиками. Хозяин медленно протянул руку к съежившемуся щенку. Ее прикосновение оказалась неожиданно вялым. Внезапно он поднял его над землей, не отрывая немигающих глаз от пораженного ужасом, оцепеневшего щенка.
Сзади послышалось взвизгивание. Братья и сестры щенка, подбежав к человеку, стали суетливо тыкаться мордочками в начищенные сапоги. В то же мгновение, конюх, быстро подойдя к Хозяину, почтительно произнес:

- Господин, все готово, я уж и коня взнуздал, стоит у ворот.
- Подождут. Кого из них мне выбрать?
- Кого прикажет господин, того и выберем.
- Посмотрим... этот щенок пришел первым, значит у него живой характер.
- А остальные?
- Остальные – как всегда. Утопить.

Щенок не понял смысла этих коротких фраз, произносимых тихим, словно утомленным голосом. Хозяин опустил щенка на землю и пошел дальше, сопровождаемый конюхом, старающимся поспеть за его широкими шагами. Лишь проснувшись на следующий день, внезапно осознал, что не чувствует под боком привычного тепла сбившегося в клубочек помета. На дворе раздавался сдержанный, горестный визг его матери, потерянно вглядывающей в глаза спешащим на работу усадебной прислуге. Она бродила так до самой темноты, затем, подчинившись вековечной страшной судьбе собачьей породы, вернулась в будку, к своему, уже единственному, отпрыску...
Шли недели. Щенок набирался сил, тщательно обследуя уже весь двор. И вот однажды осмелел и, подойдя к одному из эйванов величественного Дома, начал карабкаться по высоким ступеням. Там, наверху, он впервые встретился с существом, которого суждено было ему ненавидеть и презирать до конца дней своих. Непонятное создание с пушистой рыжей шерстью лежало и грелось на солнце. Щенку оно показалось совсем безобидным. Нерешительно подойдя к нему, он попытался обнюхать странного чужака. Внезапно оно резко вскочило, выгнулось дугой, став как будто в два раза больше, сильно зашипело и ударило щенка прямо по чувствительному носу лапкой, вооруженной кривыми острейшими когтями. Неожиданная боль заставила щенка отскочить назад. Он пронзительно взвизгнул, затем, продолжая отступать, потерял равновесие и покатился с крутой лестницы. Чуть не теряя сознание от головокружения и толчков, слышал оскорбительный хохот и шуточки домочадцев:

- Смотри-ка, как влепил щенку!
- Верно говорят, псу – двор, а коту – теплый дом!
- Вот ведь какой жалкий щенок, не смог ответить коту!
- Хватит. Кажется, мало я вам работы дал. Приветствуйте гостя.

Этот тихий голос раздался позади беспомощного лежащего щенка. Кое-как, медленно поднявшись, он увидел огромную фигуру Хозяина и стоявшего рядом гостя. Шуточки и смех сразу оборвались, люди боязливо жались к стенам обширного эйвана. Многие вымученно улыбались. И вновь щенка поразило разительное отличие Хозяина от прочих обитателей Усадьбы. На нем был серый костюм, отлично сидевший на ладной фигуре, и белоснежная рубашка со строгим галстуком. На ногах Хозяина сверкали лаковые туфли. Это сверкание, словно знак некоего божества, потрясло его темную душу. Гость хозяина был облачен в такую же одежду, но выглядел старым и изможденным. Щенок медленно, понурившись, проплелся мимо холодно наблюдавшего за ним Хозяина, и стал поотдаль, ожидая неминуемой расправы за дерзость и трусость. В чем состояла вина, почему был дерзок – щенок не знал, зато безошибочно чуял присутствие виновника его позорного поведения наверху, на эйване Дома.
Но ничего не произошло. Хозяин медленно отвел взгляд от щенка и, сказав несколько слов стоявшему рядом с ним гостю, неторопливо ушел вглубь Дома. Гость шел первым, Хозяин шел за ним. Внезапно фигура Хозяина показалась щенку не такой уж и огромной. Раздалось дружное приветствие гостю. Кот нагло прошмыгнул мимо Хозяина и вальяжно стал тереться о ноги женщины, несшей в дом казан с дымящимся пловом.
Вечером он увидел, как рыжий плут, крадучась, лезет на стену, держа в пасти задушенного цыпленка и инстинктивно почувствовал, что унизивший его днем фаворит Дома совершает некое тайное предательство, покусившись на цыпленка – часть имущества Хозяина. Гнев и презрение вспыхнули в груди щенка, и он тихо зарычал – впервые в жизни. Но не залаял. Ему и не суждено было научиться этому никогда. Да, он должен был стать необычным псом...

***

Прошло восемь месяцев. Щенок вырос, превратившись в молодого, полного жизни, сильного пса. При каждом шаге под шкурой черно-белого цвета переливались стальные мускулы, челюсти на тяжелой голове с черными, словно бездонная пропасть глазами, были снабжены мощными клыками. Он не протестовал, когда его уводили от матери, ибо уже успел проникнуться верой обитателей усадьбы в непогрешимость приказов, даже самых безнравственных и жестоких, исходивших от высокого дворца под красной крышей. На территории Дома не бывал, ибо негоже подлой твари шляться на дворе, среди прислуги и фаворитов. Но вот однажды его допустили к Хозяину, и, тот, по обыкновению своему холодно оглядев нового слугу, сказал: «пусть работает, время его приспело». В этот же день, надежно завязав челюсти, ему обрезали висячие уши, и, содрогающегося от боли, отвели в одну из хозяйственных построек, где умело остановили кровь и наложили повязку. Вечером Хозяин зашел в сарай.

- Как пес? Поправляется?
- Да, господин. В порядке. Вынослив, годится для работы. Господин хорошо выбрал. Каким будет имя?
- Мало болтай. Для начала узнай, что у моих псов не бывает имен. Будете звать алабашем. Понял?
- Простите господин. Зря я так сказал...

Через несколько дней, когда раны поджили, началась суровая учеба. Надо было бдительно следить за стадом баранов, не давать, чтобы оно слишком разбегалось, собирать слишком упрямых и ленивых. Под руководством пожилого чабана, беспощадно пускавшего в ход плеть и кулаки, алабаш быстро постиг эту нехитрую науку. Удаляясь от усадьбы вместе со стадом, он видел уменьшавшиеся строения Усадьбы, и смутная тоска терзала сумеречную душу его.

Год прошел в беспрерывных скитаниях и тяжелом труде. Чабан был суровый и мрачный человек, обремененный многочисленный семьей. Псов своих он не особенно жаловал, называя их подлыми псами и держал впроголодь. Двое сыновей не отставали от отца, без колебаний избивая в случае малейшего неповиновения как своих жен и детей, так и четвероногих подручных. Среди своих собратьев алабаш выделялся характером: не сопротивляясь человеческим побоям, он быстро научился держать под уздой жесточайшей тирании собачью охрану стада. Не проходило дня, чтобы зеленые холмы низин или горные пики не оглашал визг и вой очередного жестоко наказанного пса. Волки не смели показываться на глаза, словно чувствуя, что вожак не потерпит дезертирства и трусости среди своих подчиненных. Чтобы утолить постоянно терзавший их голод, они шли на подлые поступки. Соседние кошары жаловались на пропажу баранов и домашней птицы со своих дворов, то и дело вспыхивали яростные ссоры, неизменно заканчивавшиеся очередным избиением псов, виновных в человеческой жестокости. Вообще, жизнь среди гор сделалась очень тяжелой и кровавой: в результате свирепой войны чабаны потеряли часть угодий в самых плодородных местах, подобных раю. Парочка-другая стойбищ попробовали было сопротивляться, и исчезли, провалились сквозь землю вместе со стадами и имуществом. Рассказывали что-то жуткое об истреблении на холодном снегу, когда враги добивали людей, не разбирая возраст и пол. Люди, перепуганные перспективой жесточайшей схватки с коварными и жестокими захватчиками, уповали на Хозяина. Тот, наведя порядок в диком хаосе, притушил пламя разгоравшейся войны. И успокоил обещанием решить дело в суде. С тех прошло очень много лет, спор никак не решался. Люди отвыкли от ставших уже чужими земель и даже во сне не вспоминали о потерянных родниках на склонах дивных гор, куда доступ им был закрыт, казалось, навсегда. Но мы уклонились в сторону от повествования. Вернемся к нашему герою и вещам куда более страшным, чем все войны и конфликты в мире, ибо ни одна война не может сравниться с рабской гнилью, разъедающей душу исподлившихся людей, подобно презренным червям грызущих прах земной в этой скорбной юдоли!
Самым свирепым из угрюмой семейки чабана был младший сын, регулярно нечеловечески истязавший молодую жену за смертный, в его глазах, грех: она не могла родить ему сына. Когда поднявшийся с частью отары в высокогорные пастбища алабаш вернулся, его поразила гнетущая тишина в стойбище. Младший сын куда-то исчез. Вернулся он ночью: вожак обостренным чутьем безошибочно почувствовал тяжелый табачный дух, смешавшийся с едким запахом спиртного. Внезапно ночью в доме раздались пронзительные крики и плач, взрыв ругательств, которые выкрикивал охрипший от бешенства мужской голос. На пороге возник младший брат, таща упиравшуюся молодую жену.

- Сучка! Сучья дочь! Мало того, что пустобрюхая, сына родить не можешь, еще смеешь мне что-то говорить!
- О, Аллах! Не бей! Не убивай меня! Пощади! О, я несчастная, в чем же моя вина? Помогите!
- Я покажу тебе, как мне отвечать! Эй, ты! Алабаш! Хватай, рви сучку, разорви ее в клочья!

Повинуясь пьяным крикам обезумевшего мужчины, алабаш набросился на женщину, повалил ее на снег, раздирая клыками молодое тело. Свежая солоноватая кровь опьянила, плоть женщины была нежной и сладкой. Подоспевшие отец и старший брат оттащили освирепевшего пса от несчастной жертвы. Истекавшую кровью женщину внесли в дом. Утром опухший от слез и похмелья младший брат жестоко избил алабаша. Он перенес эти побои с такой же покорностью, с какой переносил муки голода, холод и ежедневную тяжелую работу.
Через несколько месяцев алабаш увидел жену младшего брата. Лицо ее обезобразили багровые шрамы, она хромала, держась за бок, развороченный клыками. Незадачливый супруг сидел на пороге дома, лицо его выражало тоску и плохо скрытое отвращение. Алабаша это не интересовало, поскольку он со своей лохматой шайкой совершил удачный набег на соседнее стойбище, утянув под шумок барана. Псы того стада не мешали: он внушал ужас всем. Впрочем, жена младшего брата недолго мучилась. Она умерла через два года от побоев, тяжелой работы и безысходности, от всей мерзости погубленной жизни: дочери ее остались сиротами. Их ожидала та же безотрадная жизнь. Но алабаша это тоже, естественно, совершенно не волновало, поскольку он был, во-первых, пес, животное; во-вторых, добросовестный исполнитель человеческих приказов... И прошел бы весь век его в низкопробном служении чабанам, если бы не случайность, возвысившая его до сияющих высот и сделавшая Фаворитом Дома, и даже не Дома, а самого Хозяина.

***

Однажды, получив от незримого повелителя приказ вернуться в Дом с отарой, кочевье, пройдя по пыльной дороге, вошло в ограду Усадьбы, расположенной среди пламенеющих от диких маков высоких холмов. Вдали синела синяя полоска моря, но до него был день пути по изрезанной непроходимыми каньонами местности. Когда-то давно, очень давно край Хозяина был подобен райскому саду. Владения его располагались среди покрытых зеленой сочной травой холмов. Чистая голубая вода реки, протекавшей по равнине, впадала прямо в неторопливо накатывающие волны синего моря. Ниже Первой Усадьбы располагалось прекрасное озеро с прозрачнейшей водой, на дне которого спокойно плавали большие рыбы. Ныне – печальная пустыня, расцветавшая лишь раз в году, весной. Говорили, именно тогда можно было увидеть некое пестрокрылое создание, летевшее над ней в дни полной луны. Таково было старинное предание, вопреки всему сохранившееся в душе народа...
Усадьбу окружала изгородь, сам утопавший в зелени Дом скрывался за высокой, в два человеческих роста стеной из обтесанного песчаника. На восточной стене был воздвигнут великолепный портал с искуснейшей резьбой на давно забытом языке – последний свидетель былого величия обитавшего в Усадьбе народа. Ворота портала были обиты железом, прикрепленным к доскам из потемневшего от времени дуба большими костылями. Внутри ворот была сделана маленькая калитка с прикрепленной к ней кольцом из позеленевшей от времени бронзы. Над стрелкой арки входного проема можно было увидеть имя хранителя Дома, повторенное двенадцать раз. А вершину портала венчала надпись, прославляющая Господина. Так, во всяком случае, объяснили народу мудрецы, жившие в отдельных, уютных покоях в первом этаже. Хозяина это вполне удовлетворило, и он приказал именовать себя прямым потомком первого Господина Дома и кровным родственником его хранителя.
Предание свидетельствовало, что строитель Дома зашифровал свое имя в камне, спрятав его в искусном переплетении каменных узоров в каплевидных медальонах в боковых частях портала. Однако сколько ни приглядывались люди, так ничего и не сумели разглядеть. Кто был он, этот неизвестный мастер, зачем проявил столь глупую застенчивость, противоречившую новомодным веяниям? Имя строителя стены осталось неизвестным чабанам и прислуге, а ученые старцы приоткрыть эту тайну не спешили. Впрочем, простой люд эта тайна не волновала. Порой только какой-нибудь деревенский олух, почесывая голову, восхищенно бормотал: «какой хороший камень, выломал бы, отнес себе во двор...».
По краям передней стены дома находились эйваны, их своды на втором и третьем этажах были составлены из тщательно подогнанных друг к другу зеркал. При восходе солнца его лучи дробились в них, окружая Дом ярчайшим нимбом, благодаря которому его можно было разглядеть с берега моря. Простенок был заполнен десятками тысяч искусно соединенных между собой дощечек, со вставленными цветными кусочками стекла - шебеке. Узоры шебеке образовывали удивительный узор, подобный россыпи невиданных в этих краях райских цветов. Часть шебеке в виде изящных геометрических узоров красного цвета была укреплена на прочных ставнях, В жаркую погоду, обычную в этих засушливых краях, гигантские ставни-шебеке раздвигались, открывая внутренние покои Дома, блиставшие ошеломляющей красотой. Пораженные иноземцы, зашедшие в Дом, застывали перед невиданной картиной – красочными фресками с сотнями тысяч человеческих фигурок, растений, животных, птиц. Здесь были изображены сцены жестоких сражений, когда тысячи людей на конях рубились без всякой пощады, снося головы, складывая их перед давно ушедшими под землю господами. Можно было увидеть и странного коронованного зверя с ликом девственницы, напоминавшего бесстрашного льва. Пестрые крылья осеняли могучую спину с вздетым страшным скорпионьим жалом в виде головы пса. Над спиной царственной химеры сверкало яркое солнце. В руке лев держал отточенную саблю, мощные лапы попирали огромную рыбу. В покоях наложниц сверкали живыми красками гранатовые деревья, отягощенные плодами. Комнаты обогревались небольшими, искусно сделанными печами, соединенными друг с другом. Когда-то для обогрева Дома достаточно было зажечь свечу в одной из печей. Во время одной из многочисленных войн и конфликтов, вражеские солдаты разобрали часть стены, чтобы выведать секрет. Ничего они не узнали, но повредили кладку, так что печи больше не работали.
Самым загадочным был третий, верхний этаж. Там, по слухам, в некоем тайном покое, в который Хозяин заходил только время от времени и по самому важному поводу, были некие изображения пестрокрылых существ [«...После третьей ночи на рассвете душа праведника отправляется бродить среди благоухающих растений... За ним является то, что олицетворяет ее собственную веру и деяния, в облике прекрасной девушки, хорошо сложенной, которая выросла в добродетелях; у нее высокая грудь, длинные пальцы, излучающее свет тело, очень нежный и привлекательный взгляд.» (Книга о праведном Виразе, IX-X вв. от Р.Х.).], доблестных гениев Дома, c незапамятных времен охраняющих народ, живший в этих краях. Одни говорили, что вид этих существ столь ужасен, что способен был привести увидевшего их в состояние безумия. Другие, наоборот, утверждали, что обезуметь можно было от их красоты. Разумеется, многие из этих рассказов были досужей выдумкой, поскольку многие чабаны Дом и в глаза не видели, и даже не каждый слуга допускался внутрь. Прислуга видела лишь ослепительное сверкание в глубинах дома. Люди даже не были способны проникнуть в смысл речений, высеченных на высокой стене...
И хотя любили при случае поносить свой край, Хозяина (это уж за его спиной), да самих себя, вид Дома все же внушал им некую смутную гордость за деяния предков, хоть забытых, давно истребленных в беспощадных войнах, который век опустошавших выжженную землю, когда-то цветущую, с полноводными реками и бескрайними лесами, а теперь мертвую, молчащую – но существовавших.
Перед Домом стояли две гигантские чинары, невесть каким образом выжившие, и за сотни лет выросшие в полупустынном климате до потрясающих размеров. Это было чудом, ибо всем известно, что чинары в таких безводных местах не растут. Белое дерево этих величественных деревьев никогда не пятналось прикосновением топора. Древнее предание повествовало об ужасном злодействе, совершенном при окончании постройки Дома, когда его создатели, умелый мастер с мечтательным взглядом и зеленоглазая красавица-жена, расписавшая стены дома, были вздернуты на молодые еще деревья, дабы они никогда не смогли создать ничего подобного. Приказ отдал Первый Хозяин Дома, по преданиям связанный некими родственными узами с нынешним. Лишь детей пощадил жестокий повелитель, обреченных с той несправедливой казни на горькое сиротство. С тех пор прошло сотни лет, Дом неоднократно подвергался разрушениям и пожарам, но выстоял. Приглашенные Хозяином реставраторы тщательно восстановили фрески на стенах дома и покрыли его крышу красной черепицей.
Там, в этом Доме, окруженный многочисленной прислугой, и жил Хозяин. Обитатели Дома ничего не понимали в древних символах, начертанных на стенах Дома. Да и сам Хозяин был равнодушен к окружавшей его красоте, целые дни проводя в напряженном труде, приумножая достаток только своей семьи, равнодушный к страданиям прозябающего за высокой стеной народа, рассеявшегося по всей земле в поисках пропитания.

Поскольку приближаться к внутренней ограде Дома было строжайше запрещено, то стадо загнали в специально выстроенные сараи, а псов распустили до следующего дня. Алабаш почувствовал странное волнение при виде полузабытого большого здания с красной крышей. Подчиняясь какому-то внутреннему позыву он прошел через ограду загона, где содержались лошади. И увидел Хозяина.
Хозяин совершенно не изменился. Те же самые, до блеска начищенные, сапоги из мягкой кожи красовались на его ногах. Галифе и белоснежная рубашка, казалось, были отстираны и отглажены минуту тому назад. Хозяин стоял перед жеребцом, которого держали под узды трое конюхов, и равнодушно разглядывал его. Жеребец был прекрасен. Черная шерсть его ярко сверкала на солнце, ветер трепал гриву на крупной голове с раздувающимися ноздрями. Нервно вскидывая голову, высоко подняв хвост, жеребец перебирал длинными сильными ногами, прислушиваясь к усталому тихому голосу Хозяина.

- Говоришь, неспокойный конь, не хочет подчиняться? Хорошо. Так что будем делать?
- Господин, и не знаю, чем это закончится. Никому не дает сесть на себя.
- Красивый жеребец. Но, кажется, гордый. Это ничего. Сначала мы его сломаем. Потом посмотрим, на что он годен.

В этот момент случилось нечто ужасное. Жеребец, резко бросившийся вперед, разметал удерживавших его конюхов и вздыбился над пригнувшимся от неожиданности Хозяином. Мгновение – и копыта коня обрушились бы его голову и плечи, если бы не алабаш, метнувшийся к коню. Жеребец растерялся, подался назад. Конюхи меж тем, крепко ухватив за узды, заставили коня опуститься. Хозяин медленно выпрямился.
Алабаш ощутил благоговейный ужас. Таким он не видел Хозяина никогда: лицо его, обычно спокойное и равнодушное, исказилось от ярости, похожие на болотную трясину глаза словно налились желчью, потемнели.

- Охолостить!
- Хозяин, ведь жеребец...
- Что?
- Слушаюсь, господин!

Вечером, сидя у ног хозяина, алабаш внезапно услышал ржание, полное невыносимой муки. Алабаш поднял тяжелую голову. Хозяин улыбнулся и погладил его. Глядя в серые немигающие глаза, алабаш чувствовал, как в истомленном сердце его расцветает весна. Рыжий кот, сидя на стене, настороженно следил за могучим псом. Но алабаш его не видел. Он ничего не видел. Хозяин смотрел на него. Хозяин улыбался.
Через несколько дней алабаш заметил жеребца. Его, дрожавшего и понурого вели куда-то через загон. В нем не было больше не силы, ни гордости. Боль и непоправимое несчастье сломали его, сделали жалким, униженным, ничтожным. Впрочем, жеребец мало интересовал алабаша. Получивший свое бунтарь перестал интересовать его, сделался безликой частью усадьбы, одушевленным орудием труда.

***

Постепенно алабаш стал привыкать к своим новым обязанностям. Они были несложны. Два раза в день, утром и вечером, он обегал границы Усадьбы, зорко следя, нет ли какого непорядка. Остальное время суток он неотлучно пребывал в ожидании распоряжений Хозяина. А так как он был слуга верный по рождению и воспитанию своему, то стремился заполнить каждую секунду своего существования слежкой за всеми ее обитателями. Достаточно было показаться даже тени пса, как люди сразу понижали голос, стараясь не задеть грозного фаворита. Но вообще-то алабаша мало интересовало, какие бесчинства творят подданные Хозяина вне пределов Усадьбы. Часто он даже сам принимал в них участие. Скоро чабаны поняли, что пса можно подкупить – и все сложности с соседями будут решены. Подкуп осуществлялся очень даже просто: алабаша льстиво зазывали на двор и ставили перед ним миску с большими кусками мяса. Не дай бог, если кто-то пытался обмануть его, подсунув плохие или несвежие куски. С такими он не церемонился. Опрокинув миску, набрасывался на подлого жулика, осмелившего затеять обман, и жестоко рвал клыками. Зато если все было честно, пес был просто золото. Нажравшись мяса и отымев всех сучек в кошаре, бежал к соседям, на которых указывал заказчик, и учинял страшный разгром. Набрасывался на овец, одним ударом перерезая глотку, перекусывал жилы на ногах домашнему cкоту, давил кур, рвал всех попадавшихся ему на глаза псов и кошек. Хозяева стояли, еле дыша, не смея шевельнуться. Они прекрасно знали – достаточно одного движения, и алабаш обрушится на людей, не разбирая пола и возраста. Никто не смел его даже пальцем тронуть, так как это был не просто пастушеский пес, а личный пес Хозяина. Не то чтобы причинить какой-то вред, даже крикнуть на него было преступлением. На встречный подкуп алабаш не шел: он был скотина, что называется, с принципами, и инстинктивно чувствовал, как нужно сохранять общественный порядок. Кроме того, алабаш знал, что Хозяин осведомлен о его подвигах, и особенно ничего против них не имеет. Однако надо было и меру соблюдать: ведь бесчинства, не имеющие пределов, могли развалить искусно построенную Хозяином сложную, устроенную наподобие пирамиды, систему! Главное было жить по возможности (иными словами – по подлости) и не посягать. Эти правила, сформулированные гениальным Хозяином, надо сказать, привились на здешние порядки очень даже легко. Правда, старые предания туманно повествовали о неких бунтах против этого совершенного миропорядка, но они были такими сбивчивыми, столь много было в них бестолковщины и очевидных преувеличений, что и поверить в них было, что ни говори, очень сложно. Но мы вновь отклонились от нити повествования, ведь рассказ-то идет не о Хозяине, а о псе. Продолжим нашу повесть...
Все эти шалости не распространялись на территорию Усадьбы. Здесь пес полностью преображался, превращаясь в безжалостного, не знающего снисхождения и сомнений тирана. О подкупе и речи не могло быть, за один намек алабаш мог разорвать нахала в мелкие клочья. Подходя к порогу Дома (внутрь никогда не заходил) алабаш вел себя как вернейший и смиреннейший лакей. Порой он видел близких родственников Хозяина, холеных, обвешанных драгоценностями женщин в прекрасных платьях, и уверенных в себе мужчин, одетых в те же божественные одежды, что и повелитель Усадьбы. Правда, ни один из них не одевал его каждодневной одежды: галифе, заправленных в начищенные мягкие сапоги и белоснежную рубашку. Эта одежда словно бы подчеркивала приближенность Хозяина к истинной реальности, своеобразной «кухне» Усадьбы, порой весьма кровавой и грязной. Все это, разумеется, не должно было касаться его ближайшего окружения, большую часть времени пребывавшую в Городе и наезжавшего в Дом только весной, когда на ближайших холмах расцветали маки. Летом они порой являлись в Усадьбу, со смехом гуляли по саду. Потом садились в блестящие черные автомобили и ехали к берегу, где, по слухам, у Хозяина было несколько прекрасных дач, расположенных в самых живописных местах. И только-то.

***

Важное испытание сделало алабаша особенно ценным слугой для Хозяина. Однажды он призвал пса в свои покои. Алабаш не заставил себя долго ждать и быстро подбежал, остановившись у порога и преданно глядя в немигающие глаза своего господина. В этот вечер Хозяин был одет несколько необычно: кроме неизменных мягких сапог и белоснежной рубашки, заправленной в галифе, на нем была короткая кожаная куртка с большими карманами. В руке Хозяин держал мощный фонарь с глухой заслонкой. Пройдя через ряд темных переходов в подвале Дома, они неожиданно вошли в маленькую комнату. При ярком свете ламп он заметил мужчину, намертво прикованного к стене в сидячем положении. Рядом с ним стоял человек, один из главных подручных Хозяина. Это был конюх, которого алабаш увидел при первой встрече с Хозяином.

- Видишь, - тихим голосом сказал Хозяин, - это враг. Предай его мучительной смерти.

Алабаш, крадучись, приблизился к привязанной жертве. Мужчину била крупная дрожь, пот ручьями стекал с него. Стоявший рядом с ним конюх, улыбаясь, медленно расстегнул брюки, стянул их вместе с нижней одеждой. Пес, дрожа от возбуждения, лизнул трепещущее тело, затем стремительно впился клыками в пах пленника. Раздался пронзительный вопль, алая кровь хлынула, словно из опрокинутого сосуда. Отступив, алабаш оглядел бьющееся в конвульсиях тело, затем не торопясь принялся пожирать человеческую плоть, начиная от живота...

Хозяин улыбался, небрежно поигрывая тростью.

***

Единственное существом, нарушавшим душевное спокойствие алабаша, был рыжий кот. Свет не видал такой хитрой бестии: достаточно было приехать в Усадьбу родственникам Хозяина, как он, сладко мурлыкая, забирался в кушетку к хозяйским внукам – бледному мальчугану в коротких штанишках и девочке с модной прической. Дети с удовольствием гладили кота по мягкой переливающейся шерстке, порой, разыгравшись, могли хоть за хвост таскать – кот не протестовал, только порой щурил узкие желтые глазки. Ангел, чистый ангел! Как, каким образом плут умудрялся пролезать в покои – никто не знал. Но достаточно было кому-то хоть на минутку отлучиться, оставив без присмотра мясо на кухне – кот был тут как тут. Залезал, пушистый негодяй, прямо на стол и безмятежно жрал мясо, выбирая самые лучшие куски.
Вдобавок, ловкач был настоящим кошачьим развратником. На своей территории он был хозяин-барин, творил что вздумается, но этого ему было мало. Все соседние кошары были полны рыжих котят, зачатых пройдохой. Эти подвиги на ниве любви не проходили коту даром: то и дело он являлся в Усадьбу с исцарапанной рожей, изрядной помятый в схватке с конкурентами, но неизменно бодрый и веселый.
Ну и ну! Кошек он имел не так как пес, беспорядочно и грубо, а неторопливо, со вкусом. Перед тем, как приступить к основному процессу, с наслаждением вылизывал свою избранницу с ног до головы, порой покусывая ушки. Затем ставил ее к себе задом и ловко взобравшись на нее, начинал заниматься любовью – только пар шел! То и дело двор оглашали пронзительные вопли очередной любвеобильной красотки, доведенной до экстаза опытным хвостатым любовником.
Бесстыдство кота глубоко уязвляло алабаша. Несмотря на то, что порой инстинкт брал в нем вверх, и он чувствовал потребность удовлетворить свое желание с какой-нибудь сучкой, для пса это неизменно было всего лишь дежурным эпизодом, досадной помехой, мешавшей добросовестно исполнять долг перед обожаемым господином. Коту же, видимо, на все и на всех было начхать, кроме собственных эгоистических наслаждений. Мышей он ловил только от нечего делать, с крысами вообще предпочитал не связываться, хотя, чувствовалось, он мог бы прикончить в случае кое-что и поболе самой отважной, свирепой крысы, даже десятка крыс.
Самое странное заключалось в том, что, по-видимому, Хозяин благоволил к коту, смотря сквозь пальцы на его геройские проделки, только порой, щурясь, цедил: «если бы все враги были такими...». Пес совершенно не понимал, почему Хозяин терпит это форменное издевательство и безобразие, ведь ворюга хотя бы три-четыре раза в неделю должен был совершить очередной акт грабежа, вроде взлома кухни. Порой он не ограничивался этим и выкидывал кое-что похуже, утягивая под шумок цыпленка или утенка или, обманув бдительность прислуги, лопал сметану в подвале. Люди стонали от его проделок, неоднократно пытались убить безобразника, благо на кота, как ни странно, принцип неприкосновенности, установленной Хозяином для фаворитов, не распространялся. В этом все домочадцы были солидарны с псом и неоднократно помогали ему в священной войне с рыжим грабителем. Бесполезно! Пушистик неизменно выкручивался из всех ситуаций, делал свое злодейское дело, удирая от алабаша на дерево или стену, а от разъяренной птичницы – в поле. Вечерком он снова являлся и начинал бессовестно тереться о ноги тем, кто еще днем с удовольствием пришибли бы его. И, странное дело, все успокаивались, побежденные невероятным обаянием этого независимого существа. До следующего разбоя...
Вечером можно было видеть, как кот, призраком проскользнув в эйван, одним прыжком запрыгивал Хозяину на колени. Тот, полузакрыв глаза, медленно гладил его по шерстке. Временами, кот поднимал свои плутовские желтые глаза со странным голубоватым отливом, появляющимся в сумерках, такие же немигающие, как и у Хозяина, и бесцеремонно вглядывался в загадочный взор своего господина. В такие мгновения на гладко выбритом лице Хозяина мелькало даже что-то вроде уважения, и он медленно проводил большой вялой рукой по своим холеным усикам, пряча странную, обращенную неизвестно к кому, усмешку. Что ни говори, он был мудрый человек, хоть и жестокий...

***

Прошло еще несколько лет. Пес заматерел, его тело поражало своей мощью и величиной. Люди теперь просто пугались его вида: белая шкура приобрела желтоватый оттенок, пятна на ней стали угольно-черными. Вокруг тяжелой головы топорщилась жесткая шерсть, словно грива свирепого льва. Несмотря на огромные размеры, он не потерял удивительной грации и мог запросто подкраться вплотную к облюбованной жертве, да так, что та ничего не замечала. Когда же пес бесшумно возникал перед очередным нарушителем хозяйского закона, то легко пригвождал его к месту одним взглядом своих темных глаз. Временами создавалось впечатление, что Хозяин зорко наблюдал за порядком, перемещаясь по территории Усадьбы и в ее окрестностях в шкуре верного фаворита. Доходило до курьезов: порой какой-нибудь нарушитель, в клочья клыками порванный, обреченный, бессвязно начинал оправдываться перед псом, как будто тот понимал его лепет...
Алабаш хорошо запомнил день, когда Хозяин преподал всем обитателям Усадьбы хороший урок, показав, что ни один фаворит или слуга не застрахован от его гнева и постоянно должен помнить о своем холопском месте. Хозяин позвал его и приказал смирно ждать во дворе Дома. В тот день он обсуждал какие-то хозяйственные вопросы с чабанами, почтительно, руки на коленях, сидевших на жестких стульях, поставленных полукругом на эйване второго этажа. Сам Хозяин не любил сидеть. Прохаживался, небрежно поигрывая своей знаменитой тростью, цепко держа доверенных лиц под постоянным прицелом холодных серых глаз, порой вставляя короткие реплики.
Тут же, благостно улыбаясь, восседал управляющий Усадьбой, маленький, сморщенный старичок с блестящей лысиной, в больших роговых очках. Он отвечал за сбор дани с чабанов и жителей Усадьбы, имеющих свое хозяйство. Внезапно Хозяин резко повернулся к нему и тихо, угрюмо произнес:

- Ну-ка встань... Кое-что хочу высказать тебе. Дошло до меня, что ты сосешь кровь народа, творишь бесчинства, да еще прикрываясь моим именем.
- А... Хозяин, клевета! Кто вам сказал подобную клевету, я всегда верно вам служил! Я...
- Замолчи. Ты еще смеешь отвечать мне. Разве тебе неизвестно, что я вижу всех моих слуг насквозь и знаю об их намерениях еще до того, как они успевают их обдумать.
- Хозяин! Я... я не виноват. Вы же сами говорили...
- Что? Что я говорил тебе? Мало того, что ты дерзко осмеливаешься отрицать свою вину, так еще и приписываешь мне какие-то указания.
- Хозяин! Не знаю, что на меня нашло. Это все чабаны... Виноват!
- Довольно. Можешь садиться.

Воцарилось молчание. Хозяин, неторопливо ступая, пересек эйван, спокойно поглаживая набалдашник трости. Затем он продолжил разговор с чабанами, напряженно сидевшими на неудобных сиденьях. Через несколько минут, Хозяин вновь, сощурив глаза, повернулся к управляющему:

- Встань! Может, ты будешь еще отрицать, что сплутовал, оформив поддельные документы при продаже баранов? Мне известно, что твои подручные вывозили часть стада к берегу и продавали на сторону. А ты прикрывал их. Ты думал, сумел провернуть блестящую операцию?
- Прошу прощения, господин, - голос управляющего стал осекаться, - но ведь, все бумаги были правильными. Не продавал ничего, как я мог посметь...
- Ты снова возражаешь мне. Если я говорю, что обнаружил в них ложь, значит, так оно и есть. Пойми, старый глупец, меня не бараны жалкие интересуют, не то, что ты присвоил часть моего имущества. Хотя, вполне может быть, за это ты окажешься без руки. Я думаю о том, какой урон ты нанес моему авторитету, отнимая у народа средства к существованию, и ссылаясь при этом на мое имя. Если я пожелаю, отниму у обитающих на моих холмах, равнинах и горах все и оставлю их подыхать вместе с женами и детьми. Вы меня слышите? Если пожелаю. Но я добр. Ты понял?
- Я... я не думал... Простите Хозяин.
- Сядь.

Снова разговор о хозяйственных делах, расспросы о состоянии пастбищ на этот год. И вдруг... о ужас! Хозяин, в который раз, повернулся к управляющему – у того потемнело в глазах:

- Вот думаю, что с тобой сделать? Затоптать тебя в навоз – жалко, ты мне нужен, да и всю округу запахом твоей падали заразишь. Отпустить просто так – нельзя. Еще никто, мой закон преступивший, не уходил отсюда без наказания.
- Хозяин, ведь я...
- Нет, погоди... Вот смотри, из-за тебя семьям чабанов придется туго на этот год. Я ведь все с них выколочу, с твоей помощью, разумеется. Ты свои руки кровью их детей запятнал, понял? Может, посоветуете, как мне поступить?

Воцарилось молчание. Чабаны, перепуганные, молчали, смотря то на Хозяина, то на сникшего управляющего. Выдержав паузу, Хозяин безжалостно продолжил:

- Знаю, у тебя есть внуки, которых ты очень любишь. Два мальчика и девочка, не так ли? Отведут в подвал внучат твоих, я песика кликну... как раз он там внизу и дожидается, слуга верный, не чета вам.
- Хозяин...

Управляющий, дрожа, пытался выдавить из себя хоть что-то, чтобы остановить весь этот кошмар, неотвратимо надвигающийся на него. Остекленевшим взором он видел, как Хозяин, подойдя к краю эйвана, пристально посмотрел на алабаша. Тот мгновенно встрепенулся, поднявшись с места, готовый к любому приказу своего повелителя. В темном взоре пса мгновенно полыхнуло адское пламя, он стал жадно приглядываться к окружавшей Хозяина группе подлых холопов, готовый к молниеносной, не ведающей никаких сомнений, кровавой расправе.
...Боже, что делать... что делать... Вдруг управляющий заплакал, кривя тонкогубый рот, поникнув блестящей на солнце лысиной. Очки его сползли на переносицу и, глухо тенькнув, упали на пол. Подняв изуродованное от ужаса лицо, он захрипел из последних сил, хватаясь за душивший его ворот рубашки:

- Хозяин простите... Не губите внуков... Я... я сделаю все, чтобы вы были довольны... Как я мог покуситься... Тварь я... О, Аллах, какая я тварь!
- О Аллахе заговорил. Подлец. Готов весь мир проглотить, ходишь раздутый, как пузырь, а как дело до шкуры поганой да детенышей твоих дойдет – превращаешься в дерьмо. Ладно, садись уж. Не позову пса. Можешь считать, что я пошутил. Ты мне нужен. Пока.

Хозяин холодно рассмеялся, довольно разглядывая уничтоженного жулика. Затем щелкнул пальцами, отзывая пса. Тот неохотно отошел от Дома.
Когда управляющий с чабанами, цепляясь за стены, вышел наконец-таки на свободу, рыжий кот, все время внимательно наблюдавший за произошедшей сценой, вскочил на эйван, сбросив стоявший на ней глиняный горшок с цветами прямо на лысину старика. Оглушенный, он несколько секунд продолжал держаться на ногах, затем мягко осел на землю под дружный хохот собравшейся челяди. Хозяин гневно взглянул на наглого кота, добавившего такой неожиданный диссонанс в умело сыгранную сцену, затем улыбнувшись углом рта, ушел внутрь Дома.
Ну, старика, конечно, уволили. Через год, когда он выколотил все недоимки. Хозяин отнял у преступника все состояние, оставив, как говорится, с одним хасиром [азербайджанская циновка из засушенного камыша]. Но руку не отрезал. Да и внучат не тронул. Не звери ведь, времена нынче другие...
А вместо него назначил конюха. Каждому времени – свой цвет.