elkart : Над пропастью в клубнике

«Над пропастью висел человек. Он уже не мог выбраться обратно, и держался за тонкий корешок, что торчал из обрыва.
Внезапно появились две мышки, черная и белая. Они стали подгрызать корешок. Человек понял, что скоро ему предстоит упасть вниз и разбиться насмерть.
И тут он заметил, что рядом с ним висит огромная спелая ягода клубники. Тогда он съел её.
Как она была сладка!
… Внезапно появились две кошки, белая и черная. Белая кошка съела черную мышь, а черная кошка съела белую мышь.
С тех пор я так и повис над этой пропастью, иногда вспоминая о клубнике…»
* * *
На самом деле мы не ели, конечно, никакой клубники. Она просто не росла в тех холодных краях. Яблоки –- да, яблоки были, а клубники не было.
И пропасти как таковой тоже не было. Был крутой обрыв над рекой.
Если бы вы заглянули за его край, то никаких корней там не было. Но верхняя часть обрыва была утыкана норками. Конечно, никаких мышей там не водилось. Если бы там водились мыши, то Ева бы ни за что не согласилась пойти со мной на этот обрыв.
Впрочем, обо всем по порядку.
Мы жили в старой деревушке неподалеку от реки. Играли, загорали, удили рыбу, выливали сусликов, ходили в походы с ребятнёй с целью поедания стащенных из дома сластей и поиска гнезд иволги, похожих на пуховые рукавички.
Но так вышло, что я и Ева не могли в тот раз отправиться в поход: и я, и она хромали на левую ногу. Я поранил икру, когда упал с обрыва, нога соскользнула, и я напоролся на обломок какой-то сухой травы. Рана была неглубокая, но длинная. Несколько дней не могло быть и речи о каких-то дальних походах.
У Евы же ситуация была похуже: купаясь в реке, и вылезая на мелководье, ткнулась коленом в дно. И надо же такому случиться, что осколок бутылки, глубоко, до мышцы порезал её под коленкой.
Кое-как Ева доковыляла до травмпункта. И врачиха наложила скобку на края раны, замотала туго бинтом. Велев не разматывать её в течение недели (приговаривая: «Чтоб ворона не стащила!»)
Ни о каких купаниях не могло быть и речи. Через неделю Ева должна была явиться на перевязку.
Вот так мы и оказались в положении неходячих больных.
Купаться было запрещено, в поход идти слишком долго и тяжело.
Оставалось придумать какое-нибудь занятие, которое могло бы нас занять.

Тогда-то Ева и спросила меня, какого черта меня понесло на обрыв. Я сначала не хотел ей рассказывать, но потом решил, что никакой особой тайны нет.

* * *
На самом деле я ходил по обрыву из-за завораживающего чувства падения, которое вот-вот должно случиться. Еще миг и земля уйдет у тебя из-под ног. В последний миг, конечно, чувствуешь, как начинает осыпаться самая первая песчинка, и успеваешь отскочить. Но в один из дней земля успевает раньше.
Поэтому я здесь с забинтованной ногой.
-- А у тебя?
-- У меня?
Знаешь, возле реки живет один старик-садовник, немного сдвинутый. Не любит, когда ребятня бегает купаться на реку мимо его сада. Говорят, он набил ведро бутылками, расколотил их вдребезги, а потом разбросал в реке, чтобы нельзя было купаться.
Осколков же не видно. Вот кто-нибудь и режется. И не докажешь ведь ничего. Сам порезался, а он ни при чем.
-- Ева, а я знаю, как ему отомстить. Ты хотела бы ему отомстить?
-- Да. А как?
-- Давай залезем к нему поздно ночью в сад и оборвём все его яблоки…

* * *
Надо ли говорить, что ночью, когда не было видно ни зги, и все уличные фонари остались позади, мы осторожно прокрались в его сад и оборвали яблоки с его дерева. Старый садовник знал толк в яблоках. Они были очень сочные и вкусные. Мы потом до утра сидели на берегу реки, дно которой было усеяно осколками стекла, ели яблоки, а всё что не съели, покидали в реку.

Потом мы осторожно забрели по колено в реку, чтобы умыться. И возле самого берега я увидел ракушку.
Вытащил её из воды и показал Еве. «Подумаешь, ракушка», -- равнодушно пожала плечиками Ева.
«Это не просто ракушка», -- напустил я таинственности. «Если бросить её внутрь песчинку, то из неё может получиться жемчужина».
«А ты не врешь?» -- недоверчиво спросила Ева.
Я попробовал раскрыть створки раковины, но ракушка упорно сжимала их. Наконец я преодолел её усилия, и осторожно просунул внутрь палец, который тут же стал белеть, потом покраснел от приливающей крови.
«Смотри», -- стараясь не морщиться, сказал я Еве. «Видишь, внутри у нее тонкий слой жемчуга?»
Ева кивнула.
«Брось туда песчинку покрупнее, а потом через год там будет жемчужина».
Ева подобрала с берега песчинку покрупнее и просунула её внутрь раковины. Я пропихнул песчинку к стенке раковины.
Размахнулся и бросил ракушку в реку.
«А мы ведь теперь никогда не увидим нашу жемчужину», -- сказала Ева.
Что странно, я сразу понял её. И … просто было больно от этой мысли, как бывает больно только в самой ранней юности, когда понимаешь, что такое разлука.
Именно тогда я и попросил Еву показать мне её шрамик.

* * *
Можно посмотреть на твой шрамик?
Тесная пуговица, заевшая молния.
И шрам: припухший, покрасневший, со стальной скобкой, похожей на дужку замка.
Её голова, свисающая с кровати, как будто с обрыва.
И я, летящий с обрыва вниз, цепляющийся за её руки.
Ласточки-береговушки
Пятнышко крови на матрасе, как будто кто-то ел клубнику и капнул соком.
Я плакал и думал, что любовь нельзя никогда назвать своей, потому что она сама по себе. Ни твоя, ни моя. И остается только висеть на обрыве и надеяться, что когда-нибудь всё вернётся, зная, что ничто и никогда не возвращается. А только напоминает мимолетно…

Мы расстались с Евой на долгие годы.

* * *
Плаксивое отражение в темном стекле троллейбуса. Вопросы, что роятся в голове: боль расставания. Так уходят на войну. Надеясь на чудо, понимая, что уже не вернуться. Речь даже не о том, чтобы остаться в живых. Просто тебя, вчерашнего, уже никогда не будет. Будет постаревший взгляд, мудрый такой, седой весь, знающий. И остро завидующий тому, незнающему.

Всё, что осталось – зализывать раны.
День ото дня.
Всё, что осталось – кожа и шрамы.
С нами, в тебе, у меня.
Всё, что осталось – кольца и пальцы.
Капля реки.
Всё, что осталось – когда-нибудь сгладится.
Прикосновеньем руки.

* * *
«Можно мне взять эту скобку?»
Я осторожно потянул её к себе. Но две капельки крови все равно проступили. Скобка осталась у меня в руках. А я, неожиданно для себя, лизнул выступившую на шрамике кровь. И зализывал ранку, пока кровь не перестала идти.
Скобку я потом долго хранил.
Она затерялась потом, я уже прошел армию, вернулся, как-то подзабылось всё в круговерти лет.
Лишь иногда, когда я гриппую, лежу в полусне, и мир кажется мне огромным, а я в нем – песчинкой, я вспоминаю Еву.
И мнится мне, что я повис на обрыве и лишь эта тонкая скобка ещё удерживает меня на краю. И солоноватый привкус крови во рту. А потом я падаю в пропасть и чувствую бесконечное счастье оттого, что в той реке, куда я неминуемо упаду, где-то там, в глубине реки есть раковина, а внутри её хранится жемчужина.